Все знают, что сегодня не в старинных штофниках и сарафанах бабы-девки явятся, а в модных туалетах. Всем известно, что триста «канплектов» продал Пых… Ждать долго, потому что от завода, от слободки, где бабы-девки белятся-румянятся, в туалеты рядятся, до гульбища – версты полторы. День стоял пригожий, но с обеденной поры старики запоглядывали в край моря:
– Теменца заводится…
Заежилась древняя бабка:
– Не быть ли дожжу – вся дрожу.
Погодя старики опять проговорили:
– Гром гремит, путь воде готовит…
Мальчишки, которые с высоких штабелей караулили дорогу, закричали наконец:
– Идут! Идут!
Щеголихи шли рядами: двести девок, сотня баб. Шествие замыкали парни с гармонями. Старики на бревнах запели:
Слеталися птицы,
Галки и синицы,
Стадами, стадами.
Сходились девицы,
Сбирались молодки
Рядами, рядами.
Одночасно весь берег будто цветами расцвел. Разноцветно стало на лугу. Цветасто. Девки как букеты разнопестрые. Бабы будто лампы в абажурах. И что тут величанья, и смотренья, и манежности! У смотрящих стариков в глазах зазеленило. Старухи ахают:
– Глянь-ко, глянь-ко! Этой бы только в погребу сидеть под рогожей, а она как жар-птица!
– Эту бы давно на табак молоть, а она как фрегат под парусами. Сейчас зачнет палить из пушек.
Тут парни зараз в гармони жахнули. Двести девок, сотня баб песню завели; высоко занесли да в пляс пошли. Только и слыхать, что «ух-ух, ух-ух!». Топанье, хлопанье, плесканье, скаканье…
И в те поры дожжинушка ударил, как с горы. Не то что дождь пошел как из ведра, а – бочками, ушатами за поливало. Вдруг гроза-то с моря накатилась.
Разом триста баб и девок караул закричали. Не грозы испугались: гроза не диво. С туалетами заморскими беда стряслась: краска смокла. Краска-та плывет, и ветошь-та ползет. Бабы держат ветошь-ту да визжат, как кошки. За какой лоскут хватятся, тот в руках останется. Во мгновенье вся краса стерялась. Как не бывало туалетов. Смотреть негодно. Эти щеголихи все лохмотье мокрое с себя сбросали в кучу да, как чертовки из болота, ударились бежать.
Кому горе, кому смех! Мужики, как гуси, загоготали. Парни, старики со смеху порвались:
– Ха-ха-ха-ха-а! Вот она, чудовища-а! Европейские модели побежали-и!
Маткам, бабкам не до смеху. За дочками в погоню стелют да ревут:
– Косматки вы, трепалки вы! На всю вселенну срам наделали! Теперь ни в пир, ни в мир, ни в добры люди.
Переведя дух у себя в слободке, умывшись, опамятовавшись, молодицы и девицы решили отсмеять насмешку иноземцу:
– Бабы, девки! Нельзя такого бесчестья простить! Головы не оторвем, дак хоть плюх надаем этому Пыху.
Еще до света учредились они как на битву: с ухватами, с лопатами. Мужики смеялись:
– Маврух в поход собрался… Пропал теперь заграничный Пых. Он ведь сидит и ждет: «Скоро ли де бабы меня трепать придут!»
– Пущай он хоть в утробу материю спрятался, и там добудем! – вопияли женки.
Есть пословица: «Крой да песни пой; наплачешься, когда шить будешь». Пел Пых и у кройки и у шитья. Пел, товар с рук сбываючи. Заплакал в дождик, когда началась суматоха. Бежать на пароход поопасался: бабам нигде не загорожено, а капитан не любит неприятностей. Вместе со своими препозитами Пых залез под пристань. Всю ноченьку осеннюю там тряслись, единым словом меж себя не перещелкнули. А комары их едят.
Одна была отрада: знали, что погрузка тесу кончена и пароход утром отваливает. Решили заскочить на пароход после второго, третьего свистка. Тогда уж бабам Пыха не достать. Только бы проскочить удалось.
Фатьян в своем балагане тоже ни жив ни мертв сидит.
– Вот дак мистер заграничный! Присчитается и мне на орехи. И я с ним в паю буду… Век худых людей бегал, при старости с мазуриком связался! Рук марать не стану барышом грабительским.
– У тебя откуда барыши-то? – спросил Тренька.
– Да ведь половину барыша мне Пых-от посулил!…
– Ох, дядюшка Фатьян! Нет у тебя ума-то с наперсток. Таких, как ты, лесных тетерь, и учат.
– За мою добродетель?!
– За твою дурость, не во гнев будь сказано.
– После дела всяк умен. Уйди с глаз! – рявкнул мастер.
Ночью Фатьян не спал, бродил около палатки. На сердце росла тревога: «Влетит и мне за Пыховы дела…»
Пущего страху нагнал глухой сторож из слободки:
– Здравствуй, гость торговый. Вина штоф отпусти.
– У меня не кабак…
– Табак не надо… А вас бабы убивать придут. Я на гулянье не был, а видел, как они в деревню прибежали. Как есть – банны обдерихи.
Так и сидел Фатьян до свету:
– Убежать бы, да некуда. Укрыться бы, да негде…
На рассвете завел глаза, задремал. И тут же со страхом прянул на ноги. Услышал топот ног и воинственные возгласы:
– В воду посадить еретиков!
Несколько запыхавшихся баб сунулись в Фатьянову палатку:
– Дедко, вчерашний Пых где?
– Голубушки, не знаю. Матушки, ни в чем не виноват.
– Ты смотри, никуда не уезжай. Тех поймаем, до тебя есть дело.
Полотняная дверца захлопнулась. Фатьян, белый как бумага, начал расталкивать Сеньку с Тренькой:
– Вставайте! Убивать нас идут! Где у нас чисты рубахи?! Помрем. Деточки, смерточка напрасная приходит.
Поняв, в чем дело, Сенька бородатый заревел:
– О, не по красу приехали, не на великую добычу. Зачем ты нас в море сбил, седая анафема?
Тренька заорал на обоих:
– Мужики вы или нет? Бежать надо!
– А товар как? – опомнился Фатьян.
– Ведь ты помирать срядился.
– Пережить не уповаю. А своего художества непонимающим людям оставить не желаю, – торжественно сказал Фатьян.
Тренька уважительно поглядел на мастера:
– Одобряю эти слова, дядюшка Фатьян. Возьмем с вами по топору, станем у дверей. Пусть-ко сунутся которые… А ты, Сенька, лети на пристань. Нет ли там благоразумных мужиков?
Сенька побежал, на всякий случай поклонившись Треньке и Фатьяну в ноги.
Время тянулось. Никто убивать не шел. Фатьян поуспокоился; насупив брови, сел.
– Охо-хо!… Ждать да догонять – нет того хуже…
Со стороны берега донеслись два пароходных свистка и вслед за тем крики, брань… Фатьян опять схватился за топор.
Прошел час. Фатьян простонал:
– Тренька, ради бога, сбегай, поищи бородатого. Матка его будет жалеть. Да не провались там!
Тренька ушел, да и провалился. Фатьян изнемог, ждавши. Охал и ругался:
– Дураков пошли, да и сам за ними иди. Порвало бы вас, разорвало бы вас! Живы ли вы, деточки мои? Брошу все, сам пойду.
Не поспел Фатьян шаг шагнуть, его с ног сбили Сенька с Тренькой.
– О, леший бы вас побрал! Где вас, проклятых, задавило?
Докладывать начал красноречивый Тренька:
– Ух, дядюшка Фатьян!… Женки по штабелям летают, в бревнах Пыха ищут, а он под пристанью хранится. Тут с парохода два свистка. Пыховы, все трое, выскочили да по мосту и лупят, а сами кричат: «На секурс! На секурс!»
Бабы со штабелей ссыпались -да за ними. По мосту канат причальный. Пых подопнулся, и один подручный с ног долой. Бабы налетели, стали Пыха потчевать. Тут спустился с парохода управляющий заводский. Его провожает капитан. Бабы прискочили к управляющему, кладут жалобу на Пыха. Пых вопит что-то капитану на ихнем языке. А народу много, полна пристань накопилась. Управляющий говорит капитану:
«Вы что скажете, мистер каптейн?»
Капитан, такая личность представительная, с сизым носом, отвечает:
«Я совершенно ни при чем. Но мистер Пых просил дать объяснений на его товар. Это есть обычная материй аплике, накладной бумажный кисея. Весьма боится сырость. Если бы не дождик, туалет гулялся бы на год».
Управляющий к народу:
«Вот что, женочки и девицы: вы в памяти, в сознанье эти юбки-кофты покупали. Небось у своих ситец выбираете, жуете да лижете: не марко ли, не линюче ли?… Цену-то какую иноземец брал?» – «Три рубля за канплект». – «Это вы иноземцу за науку заплатили. Вперед пригодится… Угодно ли еще про Пыха обсуждать и сыскивать?» – «Мы его уж обсудили. Погладили мутовкой по головке. Вишь, со страху каждый лоскуток на нем трясется. Черт с ним!»
Тут бабы и капитану словцо ввернули:
«Хотя за морем эта аплике и за обычай, однако не возите к нам таких обычаев. Держите у себя».
– Уплыл Пых-то? – спросил Фатьян.
– Угреб.
– Меня-то не помянули?
– Помянули, дяденька Фатьян! Пароход-от отвалил, старухи заговорили: «Вот что, девки-молодки, сами вы на себя в кнут узлов навязали: деньги бросили и народ насмешили. Почто было у русского гостя не брать? Вчера куражились, сегодня хошь не хошь – к нему пойдешь»…
Тренька не окончил слова: в балаган полезли бабы, девки и старухи. Поклонились, заговорили:
– Здравствуйте, гости торговые! Из ваших рук набойки захотели. Вчера к вам собирались, да кони не довезли.
Фатьян приосанился, прищурил глаз:
– Доброе дело не опоздано. Милости прошу. Наши набойки за сутки не заплесневели, не заиндевели. Только что узором не корыстны, против модного базара не задорны…
Бабы застыдились:
– Карасином бы этот базар облить было да спалить!…
– То-то, – наставительно сказал Фатьян. – За морем прок потеряли, только хитрость одна. Русский мастер у работы радоваться хочет. Вот полотно: под песню прядено, под сказку ткано, на мартовском снегу белено. Мы к ткачихину художеству свое приложили. Краски натуральные: от матушки сырой земли, и от коры березовой, осиновой, от дерева сандала, от ягод, от цветущих трав. Земляную краску в пух стираем: хоть графиня рожу пудри! Сенька Рыжа Борода у выбойки, будто бабка-повивалка у родов. Тренька досточку-печатку режет, как батальный живописец. Я в свою набойку сорок лет людей сряжаю. Сколько молодежи обучил, ремесло в руки дал. И от всех, кроме спасиба, другого слова не слыхал. Я не хвалюсь. Моя работа пусть меня похвалит. Такое наше поведенье вековое-цеховое…
Сколько бабам Фатьяновы речи нравятся, столько выбойки узорчатые глянутся.
– И как. вчера такой красы не разглядели? Глаза отвел заморский пес.
Старухи брали по целой «трубе» столокотной, по целому куску. Важно говорили:
– Этот мартиал хвалы не требует. Он стирку любит. От стирки в полную красу приходит.
Бабы помоложе прикидывали набойку на себя:
– Мастер, как по-вашему, это виноградье нам к лицу?
Пришли мужики. Потребовали матерьял порточный, с продольным «форнаментом». И на рубахи орнамент «попристальней».
Иноземцы торговали полтора дня, Фатьян в полдня продал все до нитки. Остатками, обрезками товара он наделил ребятишек, безденежно, в подарок.
По случаю последнего дня гулянья покупатели не торопились расходиться, сидели вкруг палатки, балаболили, хвастались покупками.
Фатьян, выйдя из пустой палатки, весело крикнул:
– Желаю всем эти обновки сто лет носить, на другую сторону переворотить да опять носить!
Переждав, пока кончится смех, Фатьян продолжал:
– Чувствительно вас благодарю за неоставленье. Иноземцы меня выучили, а вы меня выручили.
И Фатьян поклонился народу в землю. Бабы встали и ответили Фатьяну поясным поклоном:
– Промышлять вам с прибылью, гость торговый! За вашу добродетель, как вы есть превосходный мастер…
Обратно Фатьян правился на шкуне. Парусом бежали шибче парохода.
Фатьяновы внуки-правнуки, такие же, как дед, красильщики-набойщики, работают теперь на фабриках. Дедова оказия не вылиняла, не выцвела в пересказах внучат. Дедовской пословкой и заканчивают: «За морем прок потеряли, только хитрость одна».
И объясняют:
– Тогда прок, когда делаешь дело по совести, на общую пользу. Эту прочность ничья злохитрая корысть не переможет.
Устюжского мещанина
Василия Феоктистова Вопиящина
краткое жизнеописание
Любителей простонародного художества нонче у нас довольно. Уповаю, что и моя практика маляра-живописца послужит к пользе и удовлетворению таковых любителей.
Окидывая умственным взором ту отдаленную эпоху, читатель видит худощавого юношу, а еще ранее младенца, который отнюдь не получает хвалы за свое стремление к искусству, а наоборот -деру. Рисовать и красить отваживался я только в воскресные и праздничные дни. Переводил на серую бумагу лубочные картины или из «Родины» и цветил ягодным соком, свеклой, чернилом и подсинивал краской для пряжи. Которые картинки выходили побойчее, получал за них от деревенских копейки по три и по пятаку. Тогда и родители начинали смотреть на мое художество снисходительно.
Пятнадцати годов фортуна обратила ко мне благосклонные взоры в лице устюжского мещанина, живописца Ионы Неупокоева, каковой мастер работал по наружности и по внутренней отделке.
Преодолев диковатую стеснительность, я подскакивал к Ионе со всяким угождением, и добродушный человек сговорил меня в ученики за пять рублей в месяц.
С каким душевным удовлетворением гляжу я на жизненное поприще теперешней молодежи: теперь кто имеет призвание или стремление, ему не так трудно выказать себя. Нонче всякое рачительное усердие в науке и художестве неограничительно поощряется государством.
Так ли теперешний студент, принятый в Академию художеств, доволен судьбою, как радовался Васька Вопиящин, попавши в обучение к маляру Ионе Неупокоеву?!
Истинно был Неупокоев: на одном месте не любил сидеть.
С Ионою Неупокоевым обошел я мало не все выдающие пункты Вологоцкой и Архангельской губерен. Иону ничто не держит: ни дождь, ни снег. Он все идет да едет. И я за ним, как нитка за иголкой. Окроме всякого малярного поделия, как-то: левкас, окраска, отделка под мрамор и под орех, – с успехом потрафляли по художественной части. Липовой доски на Севере нету. Под краску утвари деланы из сосны, ели, ольхи.
Поновляли божество и писали изнова, свободно копируя в новейшем вкусе. Причем любопытно отметить, что население Северной Двины и Поморья имеет неопровержимое понятие к древнерусским образцам письма.
Повсеместно принятую новую живопись икон здесь почитают за простые картины, и местное духовенство нередко потакает таковому пристрастию прихожан. В японскую войну 1904 года мне довелось пособлять владимирскому иконописцу в поновлении древнего иконостаса в Заостровье, под городом Архангельском. Профессура археологов навряд ли так следит за реставрацией, каковым недреманным оком караулило нашу работу местное население, даже простые бабы, чтобы мы не превратили навыкновенных им дохматов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64