Прикольный магазин Водолей ру
Пущай населенье ходит в диком образе!
Пришла весна-красна, с летичком теплым, с праздничком майским. Со всем народом, со всем славным шествием пришел я в Соломбалу. И скопилось три дня свободных. Куда пойду?… А Смывалиха на углу и стоит.
– Здравствуй, Митенька! Да, помнишь Машеньку Кярстен, в театре-то увлекались?… Овдовела: до краю допил…
– Она где живет?!
– В город переехала отсюда.
– Улица какая, дом какой?!
– Дом номер восемнадцать, улица… Погоди ужо; дом номер восемнадцать… улица… Забыла. Ново какое-то переменено название.
– Она где с мужем-то жила?
– Эво, где домичек зеленый!
В зеленом домике самовары лудят да паяют, никакой Марьи Ивановны не знают. Сунулся в возледворные соседи…
– Мы у ей на новоселье не бывали, городского пива не пивали. Гордиянка была и скрытница…
Я на перевоз да в город. В адресном бюро дежурна подает адрес прежний, соломбальский.
– В город она переехала!
– Может, и год проживет не прописана. У нас не торопятся.
Все пропало! Машенька Кярстен, утерял я тебя!… Вылез на крыльцо, а кругом-то весна! Река ото льда располонилась, в море плывет, чайки кричат, пароходы свистят. На домах, на пристанях, на кораблях флаги, ленты, банты… Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!
Искать пойду! Обойду город с верхнего конца до нижнего. В каждую улицу загляну, в каждой улочке дом номер восемнадцать найду. Везде спрошу Марью Ивановну Кярстен. Взял да и пошел. Три дня ходил. Как лесом, пошел этими домами. Номер восемнадцать увидаю -так сердце и замрет. У старушки пить попрошу:
– Здесь проживает портниха такая-то?
Ответ один:
– Не знаем, не знаем никаку Марью Ивановну.
По дворам собаки приведутся, за ноги хватают. На Мхах одушевленна собачка, за штанину ухватясь, две улицы на мне ехала. Иду, фасон не теряю. Иду в желтых щиблетах, пальто серого драпу, норвецкая кепи. Дома «Дели» или «Спорт» курю за шестьдесят пять, тут «Пушку» купил. Инде домоуправляющий выскочит, как пробка из бутылки:
– Санитарный инспектор являетесь? Помойны ямы смотреть?
– Иду своим путем, за своим делом.
Ничего не доспел, а той же отвагой к Смывалихе ночевать явился.
– Нашел?
– Найду.
– Присушили тебя. Приворотным зельем опоили. А то опять кошки есть троешерстны… Завтра пойдешь шляться, зайди в «Ледовитый океан». У ворот бабка-гадалка живет…
На другой день ходил главными улицами. Помню, в комфортабельну квартиру зашел, а потолки трясутся, в шкапах посуда говорит… Спрашиваю:
– Что это у вас, кабыть… последний день Помпеи?
– Это у нас пенсионер Иван Авдеич физкультурой занимается. По своему этажу кровать с перинами катает.
«Нет, моя жемчужина сюда не закатилась».
В обед на реку выгулял, тут кафе «Ледовитый океан». У ворот старинна избушечка, кабыть из-под ягой бабы. Постучался.
– Хозяйка жива?
– Жива маленько-то…
Хорошенька беленька старушоночка у оконца вяжет. И котенок у печки из чашечки лапкой ест.
– Бабушка, я не гадать.
– Что тут гадать, без гаданья видать. Нарядной, возволнованной, судьбу свою ищешь.
– Бабушка, я остался без невесты!
– Значит, курвяга кака-нибудь.
– Нет, уж всех честнее да прекраснее!
– У тебя-то, дитя, простота в лице детская, ненаглядная. Ежели она стоющая женщина, ты у ейного сердца прижат.
– Потеряю ее – буду пить, в карты играть!
– Не дичай. Праведная любовь не потеряется.
– На тебе, бабушка, на гостинцы.
– Не надо, не надо! Свадебного принесешь, пряничков мятных.
Как меня эта маленькая старушка развеселила! А к вечеру еле ноги перекладываю: новые ботинки жмут. О полночь в Лодейную улицу выбрел. Над городом тихо припало. Солнце присело на воды, как утка. Вот и дом номер восемнадцать, а как зайдешь… Стою, булочку доедаю. А на крыльце человек и пошевелился.
– Вам кого?
– Дозвольте с вами на крылечке посидеть, опоздал на пароход.
– Даже прилечь не угодно ли! Вот вам оленья постель. Я как выпью, меня женка всегда на улицу выгонит и постелю высвистнет. Для гостя можно бы в избу поколотиться, да боюсь, чем бы не огрела…
А я на оленину пал, пальтишком накрылся… Как у мамы за пазушкой.
Пароходные свистки разбудили. В горницах хозяева ругаются. Больше слыхать выговор женственный, полный, окатистый. Я застегнулся да наутек… И не поблагодарил. А день серый, с дождем. Поглядел на себя: весь в оленьей шерсти. О, кто бы меня шомполом оловянным настегал! За тенью гоняюсь, за ветрами бегаю. А тут и городу конец; невеличка осталась Кузнечевская слободка. Домишки как коробки худые, а нельзя не пройти. По дороге канава: с горы вода летит, льет. Мостик был, да сплыл. Я размахнулся да – р-раз на ту сторону. Тут оступился, каблук отсадил и карман оторвал. А глины на ногах, на боках!… Тут я духом упал, тут весь форс потерял.
«Эх, Митя, Митя!… Век над людьми смеялся, теперь сам всех насмешил!»
И поворотил я обратно – скорее бы на пароход да домой. Плакать не плачу, а слеза бежит.
«Эх, Машенька Кярстен, потерял я тебя!…»
А поперек дороги под старым карбасом сапожник, как в магазине, сидит. Тремя гвоздиками прихлопнул мне каблук.
– Мастер, вы худо сделали.
– Худо сделал, дак и опять ко мне прибежишь. Крепко сделаешь, дак и без денег сиди…
– Мастер, вы мне карман не прилепите хоть на живую бы нитку?
– Наша фирма этими пустяками не занимается. Эво где, за углом, портниха живет, дом номер восемь.
Дай схожу, хоть пальто зашьет да почистит, а то хуже пьяного… Дом номер восемь… Крылечко и сенцы чистенькие, половички тканые. За дверью швейна машина стучит. Поколотился.
– Зайдите.
За порог ступил, у оконца… она!…Радость любезна бывает слезна… Захватилась за меня, руками за шею напала.
– Вы въявь ли мне видитесь?! Не во сне ли мне кажетесь?!
– Машенька, в день веселья моего не плачь!
– Жить-то начинать без вас тошно было! Как в погребу сидела, с вами рассталась…
– Я-то тебя искал, в домах заблудился, в дождях замочился. Дому номер наврали: надо восемь – восемнадцать сказали…
Третий год с нею живу. Каждый день как в гостях гощу. Така хозяюшка, така голубушка!… На парохода со мной в море выпросится.
– Машенька, там тебя заплеснет валом.
– Митенька, ты меня крепче держи-то.
Смывалиха встретилась:
– Поздравляю, Митенька! Умно ты родился, да умно и женился.
– Соврала номер-то, вралья редкозубая! – Забы-ыла!…
Рассказ Соломониды Ивановны
У нас родитель беда грозный был. Еще ребята никто не родились, мамку пришли подружки на игрище звать:
– Марфа, пойдем на качели.
– Ивана дома нету.
– А что там Иван, приведем таку же.
В вечерню домой явилась, муж не глядит:
– Где была?!
– На качели.
– Неси вожжи.
Она сходила за вожжами -да в ноги:
– Прости, Иван, боле никуда не пойду.
До старости нигде не бывала.
Братишко пяти годов баловал да окно разбил. Татка его схватил, засек до кровей. А мамка ткет, слезы ручьем бежат, не смеет молвить. Братишко из-под ремня ей кричит:
– Мамушка, мамушка! Не плачь, мне совсем не больно!
Я семи лет овец пасла, с ягнятами заигралась, овцы в огород зашли… Татушка был ростом велик, я маленька… Меня за рубашонку повесил -да ремнем. Я как птица… Сек, сек – под порог свиснул.
Братья уж не молоды были. Андрей вдовел, у Мартемьяна ребят двое. Жили – не делились. Родитель коня купил с изъяном. Мы не смеем язык высунуть, что конь худой. Уж через месяц в праздник братья выпили да просказались:
– Кто рад – эку клячу!…
Родитель с палатей и заспущался, страшной, грозной.
– Андрей, подай сюда узду!
Брат узду в руки подал. Родитель схватил узду лошадину -да удилами его по лицу. Шибанул узду под порог.
– Мартемьян, подай узду!
Тот увернулся от отцовской руки -да в двери.
Неделю прятался. Татка его в соседях нашел, в ноги сыну падал, прощался.
Никто никого эдак не боится, как мы татки боялись.
Так его боялись, без брани, а как он заходит в избу – в глаза глядим, какой взгляд.
Мы рады, как он на промысел уплывет. Мы его не порато жалели. Он и маленьких нас на колени не бирал.
Девкой я семь годов кряду с таткой семгу промышлять ездила по рекам. Семь годов молчала… Я как вода. Он куда скажет, я туда. Он меня не бранил. Он жалел меня…
Не очень так, чтобы припадал… Однажды на полатях лежу, шубу с краю подложил:
– Моя-та дева упадет!
Я выросла в такой грозе, дак человека не найти, чтобы я не уладила. Худо без добра не живет.
Было купил мне татка о празднике шелковой плат. Надо в ноги поблагодарить, потом нарядиться, я не поспела, в часовню обновкой хвастать побежала. Татка и обиделся:
– В нонешних детях благодарности нету. Им бы схватить, а за труд не покорились.
Мамка выскочила мне навстречу:
– Поди скорее, поклонись отцу!
Я – в избу, он на печи. Я думаю: пасть бы в ноги, дак спит. Что печке кланяться? Лучше подожду – с печи полезет, упаду ему в праву ножечку… До ночи караулила в обновке…
У нас река была бедна; серо-серо наряжались. Заведем обновку, дак уж навек. Завод у нас очень трудной.
…А мы не тужим. Работа грязна, в тряпках весь век ходим. Починенное лучше нового радеем: хранить не надо.
Татушка восьмидесяти годов помер. Болен не бывал, голова не баливала. В избушке сине от угара – ему ладно. Сколько он зверя – медведей, лисиц, куниц, росомах, белки, сколько птиц, сколько рыбы добывал!
…В умерший день с утра заскучал:
– Подайте ружье, я хоть к сердцу прижму… Нет… Напромышлялся… Возьмите мое ружье!
Лег на лавку. Больше и все. Я плакала ему:
Кого мы будем бояться?
Кто теперь будет грозить?
Все будем сами себе больши,
Все будем нарозь глядеть.
Некому будет связать…
Я замуж ушла. В нашей стороне замужем жить – надо лошадину силу иметь. Мужики – с лесом, а женки – о пашней. Земля не оправдывает, а от нее не отвяжешься. Кабы не лес да не белка, мы бы померли.
Мужа на все лето в леса провожу, сеять надо.
Шесть пудов ржи посею. Поле одна выпашу сохой. Дома ложки не могу донести до рта, трясутся руки. Лица умыть не могу. На гору с ведрами ползунком ползу. Страда у нас, как гора, прикатывается. Свое рано выжну, к чужим наймусь. Смолода я триста снопов в день жала. Уж не глядела на небо, без расклонки жала, стоять нехорошо и сидеть нехорошо, жнея коль совестна.
Однажды я пять рублей выжала у богачки.
Вот эдак пашем, копаем, сеем, смотришь – утренник пал и все пропало… Урожая нет, дак леса начнем проведывать: леса уж сколько опять поддержат. А иные пойдут за белкой, за зверем – снег-то нападет.
Когда хлеб приходит, тогда и ягоды – морошка, черника, брусница. Вот дело-то у баб! Я за десять верст по ягоды ходила, по две ночи в лесу ночевала. По два пуда зараз вынашивала. Устану как!… Опять без грибов не прожить. По борам хожу, все посматриваю: медведь бы не попал. Медведицы – они бедовы! Съест не съест, а уж выпугат!…
Осень придет – прясть надо, и ткать, и молотить.
С тканьем да с пряжей все, все убились!
Тканье еще легче, а пряжа – ой!… Кудели-то чистишь… Легче стало: машины пошли да ситцы.
Горе и с ребятами было. Одни растут, другие родятся. «Уа» да «уа» – уши сквозь. Бедны байкают:
Спи-усни.
Хоть сейчас умри
Татка с работки
Гробок принесет,
Мамка у печки
Блинков напекет.
Мужа на германскую войну спроводила, лес рубить в артель вкупилась с маленьким Ванюшкой.
Снег под пазуху, лес охватом не охватишь… Дерев шесть-семь ссеку и снег сгребу, обделаю всю кору. Тяжело порато кору обделывать морожену – она ледяна; топор соскакиват, топор со всех сил надо держать.
Иванушко мне помогал, девяти годов, топорком.
В потемни в лесную избушку бредем. Там повалком мужики лежат: угар, табак, матерщина. Под порог упаду, сплю как убита, на себе все мокро. Мужики меня в артель брали, думали: «Бабенка – как кошка, пустяки на ейну долю приведутся». А увидели – не меньше их выколотила. Стали посматривать косо.
Канун рождества стали от артели отбрасывать. Слез у меня сколько было! А Марута, мужик рассудительный, уговаривает: «Не реви! Плюнь на всех! Проси на рознь…» Выпросила участок особо. Мороз градусов сорок – сорок пять. Идешь в лес-то, зубы ломит. А там как слупишь дерево, да снегу аршина на два, да кору как железну обделаешь, дак все сбросишь. В одной холщовой рубахе – и то мокрехонька, как мышь…
Старые старухи
На Севере принято долго жить. Но стогодовалые старики бывают хуже малых ребят.
«Домоправительница» наша Наталья Петровна привыкла в деревне с лучиной сидеть – у них свадьбы при лучинах рядят, керосиновой лампой пренебрегала. Откопала в чулане древний светец, сидит – прядет или шьет у лучины.
– То ли дело соснова лучинушка! Сядешь около – светло и рукам тепло. И хитрости никакой нету. Нащепал хоть воз – и живи без заботы. Лес везде есть… А керосин – вонища от него, карману изъян, на стекла расход; лампу от ребят храни… Люблю свет, который сама сделала.
Сама с сеновала к коровам идет – лучина в зубах пластает, сено в охапке.
– Петровна, дом спалишь!
– Вы с лампами не спалите.
Наконец провели у нас электричество. Тут объявила протест тетенька Глафира Васильевна, отцова сестра. Над головой у нее сияет «осрам», а на столе, у самого носа, – керосиновая лампа.
– Не сравню настоящего огня с вашими пустяками. То ли дело керосиновая лампа – тепло, удобно, куда сдумал, туда с ней и гуляй. А этот фальшивой пузырь чуть что – и умер. На той неделе у нас погасло, и у Люрс погасло, и по всему проспекту погасло. Полгорода на бубях остались… А уж Лампияда Керосиновна не выдаст… лампу ли, свечу зажигаешь – сначала аккуратненький огонек, потом разгорится, а тут выскочит свет -так и дрогнешь. Люблю огонь, который сама сделала.
Бывало, заведут избомытье – подобием постная Наталья Петровна и телоносная Опроксенья (по выговору моряков-скандинавов, отцовых приятелей, – Гризельда). Рано, перед лазорями, мать обряжается у печки. Мытницы подойдут с ведрами и мочалками, справят челобитье:
– Благослови-ко, хозяюшка, полы шоркать!
Мать равным образом поклонится в пояс:
– Мойте-ко, голубушки, благословясь!
Наталья Петровна, не спеша, на коленцах, мягким вехтем моет полы крашеные, левкашеные. Опроксенья сдирает пол белый струганый, только пена из-под голика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Пришла весна-красна, с летичком теплым, с праздничком майским. Со всем народом, со всем славным шествием пришел я в Соломбалу. И скопилось три дня свободных. Куда пойду?… А Смывалиха на углу и стоит.
– Здравствуй, Митенька! Да, помнишь Машеньку Кярстен, в театре-то увлекались?… Овдовела: до краю допил…
– Она где живет?!
– В город переехала отсюда.
– Улица какая, дом какой?!
– Дом номер восемнадцать, улица… Погоди ужо; дом номер восемнадцать… улица… Забыла. Ново какое-то переменено название.
– Она где с мужем-то жила?
– Эво, где домичек зеленый!
В зеленом домике самовары лудят да паяют, никакой Марьи Ивановны не знают. Сунулся в возледворные соседи…
– Мы у ей на новоселье не бывали, городского пива не пивали. Гордиянка была и скрытница…
Я на перевоз да в город. В адресном бюро дежурна подает адрес прежний, соломбальский.
– В город она переехала!
– Может, и год проживет не прописана. У нас не торопятся.
Все пропало! Машенька Кярстен, утерял я тебя!… Вылез на крыльцо, а кругом-то весна! Река ото льда располонилась, в море плывет, чайки кричат, пароходы свистят. На домах, на пристанях, на кораблях флаги, ленты, банты… Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!
Искать пойду! Обойду город с верхнего конца до нижнего. В каждую улицу загляну, в каждой улочке дом номер восемнадцать найду. Везде спрошу Марью Ивановну Кярстен. Взял да и пошел. Три дня ходил. Как лесом, пошел этими домами. Номер восемнадцать увидаю -так сердце и замрет. У старушки пить попрошу:
– Здесь проживает портниха такая-то?
Ответ один:
– Не знаем, не знаем никаку Марью Ивановну.
По дворам собаки приведутся, за ноги хватают. На Мхах одушевленна собачка, за штанину ухватясь, две улицы на мне ехала. Иду, фасон не теряю. Иду в желтых щиблетах, пальто серого драпу, норвецкая кепи. Дома «Дели» или «Спорт» курю за шестьдесят пять, тут «Пушку» купил. Инде домоуправляющий выскочит, как пробка из бутылки:
– Санитарный инспектор являетесь? Помойны ямы смотреть?
– Иду своим путем, за своим делом.
Ничего не доспел, а той же отвагой к Смывалихе ночевать явился.
– Нашел?
– Найду.
– Присушили тебя. Приворотным зельем опоили. А то опять кошки есть троешерстны… Завтра пойдешь шляться, зайди в «Ледовитый океан». У ворот бабка-гадалка живет…
На другой день ходил главными улицами. Помню, в комфортабельну квартиру зашел, а потолки трясутся, в шкапах посуда говорит… Спрашиваю:
– Что это у вас, кабыть… последний день Помпеи?
– Это у нас пенсионер Иван Авдеич физкультурой занимается. По своему этажу кровать с перинами катает.
«Нет, моя жемчужина сюда не закатилась».
В обед на реку выгулял, тут кафе «Ледовитый океан». У ворот старинна избушечка, кабыть из-под ягой бабы. Постучался.
– Хозяйка жива?
– Жива маленько-то…
Хорошенька беленька старушоночка у оконца вяжет. И котенок у печки из чашечки лапкой ест.
– Бабушка, я не гадать.
– Что тут гадать, без гаданья видать. Нарядной, возволнованной, судьбу свою ищешь.
– Бабушка, я остался без невесты!
– Значит, курвяга кака-нибудь.
– Нет, уж всех честнее да прекраснее!
– У тебя-то, дитя, простота в лице детская, ненаглядная. Ежели она стоющая женщина, ты у ейного сердца прижат.
– Потеряю ее – буду пить, в карты играть!
– Не дичай. Праведная любовь не потеряется.
– На тебе, бабушка, на гостинцы.
– Не надо, не надо! Свадебного принесешь, пряничков мятных.
Как меня эта маленькая старушка развеселила! А к вечеру еле ноги перекладываю: новые ботинки жмут. О полночь в Лодейную улицу выбрел. Над городом тихо припало. Солнце присело на воды, как утка. Вот и дом номер восемнадцать, а как зайдешь… Стою, булочку доедаю. А на крыльце человек и пошевелился.
– Вам кого?
– Дозвольте с вами на крылечке посидеть, опоздал на пароход.
– Даже прилечь не угодно ли! Вот вам оленья постель. Я как выпью, меня женка всегда на улицу выгонит и постелю высвистнет. Для гостя можно бы в избу поколотиться, да боюсь, чем бы не огрела…
А я на оленину пал, пальтишком накрылся… Как у мамы за пазушкой.
Пароходные свистки разбудили. В горницах хозяева ругаются. Больше слыхать выговор женственный, полный, окатистый. Я застегнулся да наутек… И не поблагодарил. А день серый, с дождем. Поглядел на себя: весь в оленьей шерсти. О, кто бы меня шомполом оловянным настегал! За тенью гоняюсь, за ветрами бегаю. А тут и городу конец; невеличка осталась Кузнечевская слободка. Домишки как коробки худые, а нельзя не пройти. По дороге канава: с горы вода летит, льет. Мостик был, да сплыл. Я размахнулся да – р-раз на ту сторону. Тут оступился, каблук отсадил и карман оторвал. А глины на ногах, на боках!… Тут я духом упал, тут весь форс потерял.
«Эх, Митя, Митя!… Век над людьми смеялся, теперь сам всех насмешил!»
И поворотил я обратно – скорее бы на пароход да домой. Плакать не плачу, а слеза бежит.
«Эх, Машенька Кярстен, потерял я тебя!…»
А поперек дороги под старым карбасом сапожник, как в магазине, сидит. Тремя гвоздиками прихлопнул мне каблук.
– Мастер, вы худо сделали.
– Худо сделал, дак и опять ко мне прибежишь. Крепко сделаешь, дак и без денег сиди…
– Мастер, вы мне карман не прилепите хоть на живую бы нитку?
– Наша фирма этими пустяками не занимается. Эво где, за углом, портниха живет, дом номер восемь.
Дай схожу, хоть пальто зашьет да почистит, а то хуже пьяного… Дом номер восемь… Крылечко и сенцы чистенькие, половички тканые. За дверью швейна машина стучит. Поколотился.
– Зайдите.
За порог ступил, у оконца… она!…Радость любезна бывает слезна… Захватилась за меня, руками за шею напала.
– Вы въявь ли мне видитесь?! Не во сне ли мне кажетесь?!
– Машенька, в день веселья моего не плачь!
– Жить-то начинать без вас тошно было! Как в погребу сидела, с вами рассталась…
– Я-то тебя искал, в домах заблудился, в дождях замочился. Дому номер наврали: надо восемь – восемнадцать сказали…
Третий год с нею живу. Каждый день как в гостях гощу. Така хозяюшка, така голубушка!… На парохода со мной в море выпросится.
– Машенька, там тебя заплеснет валом.
– Митенька, ты меня крепче держи-то.
Смывалиха встретилась:
– Поздравляю, Митенька! Умно ты родился, да умно и женился.
– Соврала номер-то, вралья редкозубая! – Забы-ыла!…
Рассказ Соломониды Ивановны
У нас родитель беда грозный был. Еще ребята никто не родились, мамку пришли подружки на игрище звать:
– Марфа, пойдем на качели.
– Ивана дома нету.
– А что там Иван, приведем таку же.
В вечерню домой явилась, муж не глядит:
– Где была?!
– На качели.
– Неси вожжи.
Она сходила за вожжами -да в ноги:
– Прости, Иван, боле никуда не пойду.
До старости нигде не бывала.
Братишко пяти годов баловал да окно разбил. Татка его схватил, засек до кровей. А мамка ткет, слезы ручьем бежат, не смеет молвить. Братишко из-под ремня ей кричит:
– Мамушка, мамушка! Не плачь, мне совсем не больно!
Я семи лет овец пасла, с ягнятами заигралась, овцы в огород зашли… Татушка был ростом велик, я маленька… Меня за рубашонку повесил -да ремнем. Я как птица… Сек, сек – под порог свиснул.
Братья уж не молоды были. Андрей вдовел, у Мартемьяна ребят двое. Жили – не делились. Родитель коня купил с изъяном. Мы не смеем язык высунуть, что конь худой. Уж через месяц в праздник братья выпили да просказались:
– Кто рад – эку клячу!…
Родитель с палатей и заспущался, страшной, грозной.
– Андрей, подай сюда узду!
Брат узду в руки подал. Родитель схватил узду лошадину -да удилами его по лицу. Шибанул узду под порог.
– Мартемьян, подай узду!
Тот увернулся от отцовской руки -да в двери.
Неделю прятался. Татка его в соседях нашел, в ноги сыну падал, прощался.
Никто никого эдак не боится, как мы татки боялись.
Так его боялись, без брани, а как он заходит в избу – в глаза глядим, какой взгляд.
Мы рады, как он на промысел уплывет. Мы его не порато жалели. Он и маленьких нас на колени не бирал.
Девкой я семь годов кряду с таткой семгу промышлять ездила по рекам. Семь годов молчала… Я как вода. Он куда скажет, я туда. Он меня не бранил. Он жалел меня…
Не очень так, чтобы припадал… Однажды на полатях лежу, шубу с краю подложил:
– Моя-та дева упадет!
Я выросла в такой грозе, дак человека не найти, чтобы я не уладила. Худо без добра не живет.
Было купил мне татка о празднике шелковой плат. Надо в ноги поблагодарить, потом нарядиться, я не поспела, в часовню обновкой хвастать побежала. Татка и обиделся:
– В нонешних детях благодарности нету. Им бы схватить, а за труд не покорились.
Мамка выскочила мне навстречу:
– Поди скорее, поклонись отцу!
Я – в избу, он на печи. Я думаю: пасть бы в ноги, дак спит. Что печке кланяться? Лучше подожду – с печи полезет, упаду ему в праву ножечку… До ночи караулила в обновке…
У нас река была бедна; серо-серо наряжались. Заведем обновку, дак уж навек. Завод у нас очень трудной.
…А мы не тужим. Работа грязна, в тряпках весь век ходим. Починенное лучше нового радеем: хранить не надо.
Татушка восьмидесяти годов помер. Болен не бывал, голова не баливала. В избушке сине от угара – ему ладно. Сколько он зверя – медведей, лисиц, куниц, росомах, белки, сколько птиц, сколько рыбы добывал!
…В умерший день с утра заскучал:
– Подайте ружье, я хоть к сердцу прижму… Нет… Напромышлялся… Возьмите мое ружье!
Лег на лавку. Больше и все. Я плакала ему:
Кого мы будем бояться?
Кто теперь будет грозить?
Все будем сами себе больши,
Все будем нарозь глядеть.
Некому будет связать…
Я замуж ушла. В нашей стороне замужем жить – надо лошадину силу иметь. Мужики – с лесом, а женки – о пашней. Земля не оправдывает, а от нее не отвяжешься. Кабы не лес да не белка, мы бы померли.
Мужа на все лето в леса провожу, сеять надо.
Шесть пудов ржи посею. Поле одна выпашу сохой. Дома ложки не могу донести до рта, трясутся руки. Лица умыть не могу. На гору с ведрами ползунком ползу. Страда у нас, как гора, прикатывается. Свое рано выжну, к чужим наймусь. Смолода я триста снопов в день жала. Уж не глядела на небо, без расклонки жала, стоять нехорошо и сидеть нехорошо, жнея коль совестна.
Однажды я пять рублей выжала у богачки.
Вот эдак пашем, копаем, сеем, смотришь – утренник пал и все пропало… Урожая нет, дак леса начнем проведывать: леса уж сколько опять поддержат. А иные пойдут за белкой, за зверем – снег-то нападет.
Когда хлеб приходит, тогда и ягоды – морошка, черника, брусница. Вот дело-то у баб! Я за десять верст по ягоды ходила, по две ночи в лесу ночевала. По два пуда зараз вынашивала. Устану как!… Опять без грибов не прожить. По борам хожу, все посматриваю: медведь бы не попал. Медведицы – они бедовы! Съест не съест, а уж выпугат!…
Осень придет – прясть надо, и ткать, и молотить.
С тканьем да с пряжей все, все убились!
Тканье еще легче, а пряжа – ой!… Кудели-то чистишь… Легче стало: машины пошли да ситцы.
Горе и с ребятами было. Одни растут, другие родятся. «Уа» да «уа» – уши сквозь. Бедны байкают:
Спи-усни.
Хоть сейчас умри
Татка с работки
Гробок принесет,
Мамка у печки
Блинков напекет.
Мужа на германскую войну спроводила, лес рубить в артель вкупилась с маленьким Ванюшкой.
Снег под пазуху, лес охватом не охватишь… Дерев шесть-семь ссеку и снег сгребу, обделаю всю кору. Тяжело порато кору обделывать морожену – она ледяна; топор соскакиват, топор со всех сил надо держать.
Иванушко мне помогал, девяти годов, топорком.
В потемни в лесную избушку бредем. Там повалком мужики лежат: угар, табак, матерщина. Под порог упаду, сплю как убита, на себе все мокро. Мужики меня в артель брали, думали: «Бабенка – как кошка, пустяки на ейну долю приведутся». А увидели – не меньше их выколотила. Стали посматривать косо.
Канун рождества стали от артели отбрасывать. Слез у меня сколько было! А Марута, мужик рассудительный, уговаривает: «Не реви! Плюнь на всех! Проси на рознь…» Выпросила участок особо. Мороз градусов сорок – сорок пять. Идешь в лес-то, зубы ломит. А там как слупишь дерево, да снегу аршина на два, да кору как железну обделаешь, дак все сбросишь. В одной холщовой рубахе – и то мокрехонька, как мышь…
Старые старухи
На Севере принято долго жить. Но стогодовалые старики бывают хуже малых ребят.
«Домоправительница» наша Наталья Петровна привыкла в деревне с лучиной сидеть – у них свадьбы при лучинах рядят, керосиновой лампой пренебрегала. Откопала в чулане древний светец, сидит – прядет или шьет у лучины.
– То ли дело соснова лучинушка! Сядешь около – светло и рукам тепло. И хитрости никакой нету. Нащепал хоть воз – и живи без заботы. Лес везде есть… А керосин – вонища от него, карману изъян, на стекла расход; лампу от ребят храни… Люблю свет, который сама сделала.
Сама с сеновала к коровам идет – лучина в зубах пластает, сено в охапке.
– Петровна, дом спалишь!
– Вы с лампами не спалите.
Наконец провели у нас электричество. Тут объявила протест тетенька Глафира Васильевна, отцова сестра. Над головой у нее сияет «осрам», а на столе, у самого носа, – керосиновая лампа.
– Не сравню настоящего огня с вашими пустяками. То ли дело керосиновая лампа – тепло, удобно, куда сдумал, туда с ней и гуляй. А этот фальшивой пузырь чуть что – и умер. На той неделе у нас погасло, и у Люрс погасло, и по всему проспекту погасло. Полгорода на бубях остались… А уж Лампияда Керосиновна не выдаст… лампу ли, свечу зажигаешь – сначала аккуратненький огонек, потом разгорится, а тут выскочит свет -так и дрогнешь. Люблю огонь, который сама сделала.
Бывало, заведут избомытье – подобием постная Наталья Петровна и телоносная Опроксенья (по выговору моряков-скандинавов, отцовых приятелей, – Гризельда). Рано, перед лазорями, мать обряжается у печки. Мытницы подойдут с ведрами и мочалками, справят челобитье:
– Благослови-ко, хозяюшка, полы шоркать!
Мать равным образом поклонится в пояс:
– Мойте-ко, голубушки, благословясь!
Наталья Петровна, не спеша, на коленцах, мягким вехтем моет полы крашеные, левкашеные. Опроксенья сдирает пол белый струганый, только пена из-под голика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64