– Кто, черт побери, звонит в такую рань? – спросила старуха.
– Это я. Толстый Чарли. Извините.
– Ну? Чего звонишь?
– Попросить совета. Понимаете, приехал мой брат.
– Твой брат?
– Паук. Вы мне про него рассказывали. Вы объяснили, что если я захочу его увидеть, поговорить с паучком. И я поговорил, теперь он здесь.
– Что ж, – уклончиво сказала старуха, – это хорошо.
– Наоборот.
– Почему наоборот? Он ведь член семьи, так?
– Послушайте, я не могу сейчас в это вдаваться. Я просто хочу, чтобы он уехал.
– Ты пытался попросить по-хорошему?
– Это мы только что прошли. Он сказал, что никуда не уедет. Устроил что-то вроде центра развлечений и отдыха из «Кубла Хана» «Кубла Хан, или Видение во сне» – поэма Самюэля Кольриджа

в моем чулане, а ведь у нас, в Англии, нужно разрешение муниципального совета, если захочешь хотя бы вставить двойные рамы. Но у него там какой-то водопад. То есть не в комнате, а за окном. И он нацелился на мою невесту.
– Откуда ты знаешь?
– Он так сказал.
– Без кофе у меня голова не работает, – пробормотала миссис Хигглер.
– Мне только нужно знать, как заставить его уехать.
– Не знаю, – ответила миссис Хигглер. – Надо поговорить с миссис Дунвидди. – И повесила трубку.
Толстый Чарли вернулся в дальний конец коридора и постучал в дверь.
– Что еще?
– Хочу поговорить.
Послышался щелчок, и дверь распахнулась. Толстый Чарли вошел. Голый Паук нежился в горячей ванне и прихлебывал что-то цвета электричества из высокого запотевшего бокала. Окно во все стену было открыто, и рев водопада оттенял медленный, тягучий джаз, который лился из спрятанных где-то в комнате динамиков.
– Послушай, – сказал Толстый Чарли, – ты должен понять, это мой дом.
Паук моргнул.
– Это?! Это твой дом?
– Ну, не совсем. Но суть та же. Я хочу сказать, это моя свободная комната, и ты тут гость. Э-э-э…
Отпив глоток «электричества», Паук соскользнул поглубже в горячую ванну с пузырьками.
– Говорят, что гости – как рыба. И то и другое через три дня воняет.
– Верно сказано.
– Но так тяжело, – продолжал Паук, – так тяжело, когда целую жизнь не видел собственного брата. Так тяжело, если он даже не знал о твоем существовании. Но куда тяжелее, когда наконец встречаешься с ним и узнаешь, что для него ты не лучше дохлой рыбы.
– Но…
Паук довольно потянулся в ванне.
– Знаешь что? Я не могу тут долго оставаться. Остынь. Ты оглянуться не успеешь, как я уеду. И уж я-то никогда не стану думать о тебе, как о дохлой рыбе. Я как никто понимаю: ситуация для нас обоих нелегкая. Поэтому давай не будем больше об этом. Почему бы тебе не пойти, не съесть ленч? Потом в кино? Ключ от входной двери оставишь на столике…
Надев пальто, Толстый Чарли вышел из дома. Ключ он оставил возле раковины. Свежий воздух бодрил, хотя день был серенький и с неба сыпалась морось. Толстый Чарли купил себе газету, потом в киоске большой пакет чипсов и немолодую уже колбасу-сервелат – на ленч. Дождик унялся, поэтому он сел на скамейку возле кладбища и, читая газету, стал есть колбасу с чипсами.
Ему очень хотелось в кино.
Он забрел в «Одеон» и купил билет на ближайший сеанс. Показывали какой-то боевик, который уже начался, когда он вошел. На экране громыхнул взрыв. Замечательно.
На середине фильма Толстому Чарли пришло в голову, что он что-то забыл. Что-то скреблось у него в голове – словно чесотка за глазами – и мешало сосредоточиться на сюжете.
Фильм закончился, и Толстый Чарли сообразил, что хотя получил удовольствие, совершенно забыл, в чем там было дело. Поэтому он купил большой пакет попкорна и сел смотреть его снова. Во второй раз фильм понравился ему еще больше.
И в третий.
После он подумал, что, наверное, пора возвращаться домой, но на ночном сеансе предлагали два фильма разом: «Синий бархат» Дэвида Линча и «Правдивые истории» Дэвида Бирна, а ведь он ни того ни другого не видел, поэтому остался на оба, хотя теперь ему уже по-настоящему хотелось есть. В результате он так и не понял, про что, собственно, был «Синий бархат» и зачем кому-то отрезали ухо, и задался вопросом, а не позволят ли ему остаться и посмотреть еще. Но ему очень терпеливо и многократно объяснили, что кинотеатр закрывается на ночь, и поинтересовались, неужели у него нет дома и не пора ли ему в постель?
Разумеется, у него был дом и, конечно, ему пора в постель, хотя на какое-то время этот факт вылетел у него из головы. Поэтому он пошел назад на Максвелл-гарденс, а придя, немного удивился, увидев, что у него в спальне горит свет.
Когда он подошел к дому, занавески был задернуты, но за ними двигались два силуэта. Ему показалось, он узнал оба.
Они придвинулись, слились в единую тень.
Из горла Толстого Чарли вырвался низкий ужасный вой.

В доме миссис Дунвидди повсюду стояли пластмассовые зверушки. Частички пыли тут двигались медленно, точно привыкли к солнечным лучам более неспешной эпохи и не могли толочься в современном мельтешащем свете. Диван скрывался под прозрачным чехлом, а стулья, когда на них садились, скрипели.
В доме миссис Дунвидди была плотная туалетная бумага с запахом сосновых иголок. Миссис Дунвидди свято верила в экономию, но плотная туалетная бумага с запахом сосновых иголок была последним, на чем она экономить не соглашалась. Такую туалетную бумагу все еще можно было найти, если искать достаточно долго и заплатить побольше.
В доме миссис Дунвидди пахло фиалковой туалетной водой, ведь это был старый дом. Люди обычно забывают, что дети тех, кто заселил Флориду, уже были стариками, когда угрюмые пуритане в 1620 году высадились в Плимуте. Нет, этот дом, конечно, не помнил первых поселенцев: его построили в двадцатых годах как экспонат или образец, призванный показать воображаемые коттеджи, какие прочие покупатели не смогут построить на наводненных аллигаторами болотах, которые им как раз продают. Дом миссис Дунвидди устоял в ураганах, не потеряв ни одной черепицы.
Когда вдверь позвонили, миссис Дунвидди начиняла небольшую индейку. С досадой пробормотав «Фу ты!», она помыла руки и пошла по коридору к входной двери – подслеповато щурясь на мир через очки с толстыми стеклами и ведя левой рукой по обоям.
На дюйм приоткрыв дверь, она выглянула наружу.
– Это я, Луэлла. – Голос принадлежал Каллианне Хигглер.
– Входи.
Миссис Хигглер последовала за миссис Дунвидди на кухню. Сполоснув руки, миссис Дунвидди снова стала брать горстями начинку из размоченных кукурузных лепешек и запихивать клейкие комья в индейку.
– Ждешь гостей?
Миссис Дунвидди уклончиво шмыгнула носом.
– Всегда полезно быть во всеоружии, – сказала она. – А теперь, пожалуй, расскажи, в чем дело.
– Звонил мальчишка Нанси. Толстый Чарли.
– Что с ним?
– Ну, когда он был тут на прошлой неделе, я рассказала ему про брата.
Миссис Дунвидди вытащила руку из индейки.
– Это еще не конец света.
– Я рассказала, как он может связаться с братом.
– А. – Миссис Дунвидди умела выразмть неодобрение всего одним звуком. – И?
– Паук объявился в Англии. Мальчик совершенно растерян.
Взяв большую горсть размоченных лепешек, миссис Дунвидди с такой силой загнала ее в индейку, что у той выступили бы слезы на глазах – если бы, конечно, у нее были глаза.
– Не может его выгнать?
– Никак.
За толстыми линзами блеснули проницательные глазки. Потом миссис Дунвидди сказала:
– Однажды я это сделала. Но больше не смогу. Придется искать другой способ.
– Знаю. Но должны же мы что-то сделать.
Миссис Дунвидди вздохнула.
– Верно говорят, проживи достаточно долго, увидишь, как все возвращается на круги своя.
– А другого способа нет?
Миссис Дунвидди закончила начинять индейку и шпажкой заколола кусочек кожи в гузке. Потом обернула птицу фольгой.
– Поставлю-ка я ее в духовку завтра утром. После полудня будет готова, затем – в разогретую духовку на пару часов. К обеду будет в самый раз.
– Ты кого-то ждешь к обеду? – поинтересовалась миссис Хигглер.
– Тебя, – ответила миссис Дунвидди, – Зору Бустамонте, Беллу Ноулс. И Толстого Чарли Нанси. К тому времени, когда мальчик будет здесь, он большой аппетит нагуляет.
– Он приезжает? – удивилась миссис Хигглер.
– Ты что, меня не слушала, девочка? – Только миссис Дунвидди могла называть миссис Хигглер девочкой и не выглядеть при этом глупо. – А теперь помоги поставить индейку в холодильник.

Не покривив душой, можно сказать, что тот вечер был самым лучшим в жизни Рози: восхитительным, волшебным, просто великолепным. Она не смогла бы перестать улыбаться, даже если бы захотела. Обед в ресторане был чудесным, а после Толстый Чарли повел ее танцевать. Это был настоящий танцзал с небольшим оркестром, и по паркету здесь скользили пары в одежде пастельных цветов. Ей казалось, они с женихом перенеслись во времени, очутились в иной, неспешной и прекрасной эпохе. С пяти лет Рози наслаждалась каждым уроком танцев, вот только танцевать ей было не с кем.
– Я и не знала, что ты умеешь танцевать, – сказала она Толстому Чарли.
– Ты многого обо мне не знаешь, – ответил он.
И от этого она почувствовала себя счастливой. Скоро они поженятся. Она чего-то про него не знает? Прекрасно. У нее целая жизнь впереди, чтобы выяснить все. И будет это только хорошее.
Она замечала, как встречные женщины (и другие мужчины) смотрят на Толстого Чарли, и была счастлива, что это она идет с ним под руку.
Они шли через Лейчестер-сквер, и над головой у них загорались звезды, весело перемигивались, невзирая на жесткое свечение фонарей.
На краткое мгновение она задумалась, а почему раньше с Толстым Чарли было иначе. Иногда в глубине душе Рози подозревала, что встречается с Толстым Чарли только потому, что он не нравится маме: что, когда он предложил ей руку и сердце, она сказала «да» только потому, что мама хотела, чтобы она сказала «нет»…
Однажды Толстый Чарли водил ее в Вест-энд. Они ходили в театр. Толстый Чарли хотел устроить ей сюрприз надень рождения, но с билетами вышла путаница, и они оказались на вчерашнем спектакле. Администрация театра проявила понимание и крайнюю любезность и сумела найти для Толстого Чарли место за колонной в партере, а для Рози – на балконе, позади отчаянно хихикавших кумушек из Норвича. Особого сюрприза не получилось, во всяком случае, не в том смысле, в каком хотелось бы.
Но этот вечер… этот был просто волшебным. Рози не так много выпадало чудесных мгновений в жизни, а теперь в копилку прибавилось еще одно.
Ей нравилось, как она себя чувствует, когда он рядом.
А когда, закончив танцевать, они, опьяненные ритмичными движениями и шампанским, выбежали в ночь, Толстый Чарли (и почему она называет его Толстым Чарли? – он же нисколечки не толстый) обнял ее за плечи и сказал:
– А теперь ты поедешь ко мне.
И голос у него был такой настоятельный и низкий, что у нее завибрировало в животе. И она промолчала – и про то, что завтра нужно на работу, и про то, что на это хватит времени, когда они будут женаты. Вообще ничего не говорила, а только думала, как ей хочется, чтобы этот вечер никогда не кончался, и как ей очень, очень, очень хочется – да нет, просто необходимо – поцеловать этого мужчину и обнять его.
И вспомнив, что надо что-то сказать, она сказала «да».
В такси по дороге к его квартире она держала его за руку, а другую положила ему на плечо, всматриваясь в лицо, то освещаемое фарами встречных машин и фонарями, то погружающееся во тьму.
– У тебя ухо проколото, – сказала она вдруг. – Почему я никогда раньше не замечала, что у тебя ухо проколото?
– Эй, – отозвался голос, низкий, как рокот барабана, – как по-твоему, что я должен чувствовать, если ты даже такого никогда не замечала? А ведь мы вместе уже… сколько?
– Полтора года, – сказала Рози.
– Полтора года, – согласился ее жених.
Она придвинулась ближе, вдохнула его запах.
– От тебя приятно пахнет, – сказала она. – У тебя новый одеколон?
– Нет, это просто я.
– Стоило бы разливать по бутылкам.
Пока он открывал входную дверь, она расплатилась с таксистом. По лестнице они поднимались обнявшись, а наверху он почему-то вдруг направился в дальний конец коридора к пустой задней комнате.
– Спальня вон там, дурачок. Куда ты собрался?
– Никуда. Я знаю, где спальня.
Они пошли в спальню Толстого Чарли. Рози задернула занавески, а потом повернулась к нему и почувствовала себя счастливой.
– Ну, – сказала она, помолчав, – ты не попытаешься меня поцеловать?
– Наверное, попытаюсь, – ответил он и попытался.
Время расплавилось, растянулось и выгнулось. Их поцелуй длился минуту, а может, и час, а может, и целую жизнь. А потом…
– Что это было?
– Я ничего не слышал.
– Так кричит кто-то, кому больно.
– Может, потерявшаяся собака?
– А может, кошки дерутся? Говорят, иногда они кричат совсем как люди.
Склонив голову набок, Рози настороженно вслушивалась.
– Прекратилось, – сказала она наконец. – И знаешь, что самое странное?
– Угу, – протянул он. Его губы скользили по ее шее. – Конечно, скажи мне, что самое странное. Но я его прогнал. Оно нам больше не помешает.
– Самое странное, – сказала Рози, – что голос был похож на твой.

Толстый Чарли бродил по улицам, пытаясь проветрить мозги. Самым разумным казалось барабанить в собственную дверь, пока Паук не спустится и его не впустит, а потом сказать, что он думает о нем с Рози. Это было очевидным. Совершенно, бесконечно очевидным.
Нужно только вернуться домой, объяснить все Рози и пристыдить Паука и заставить его убраться. Только и всего. Неужели это так сложно?
Но, по всей видимости, это было сложнее, чем казалось на первый взгляд. Он не совсем понимал, почему ноги несут его прочь от собственного дома. А теперь окончательно запутался и никак не мог взять в толк, как найти дорогу назад. Улицы, которые он знал или думал, что знает, теперь сами собой менялись: то перед ним оказывался тупик, то глухие закоулки. Он-то думал, что вдоль и поперек изучил собственные окрестности, а сейчас как будто потерялся в лабиринте ночных лондонских улочек.
В просветы между домами он иногда видел магистральные улицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42