Вылетевший на улицу Китрик смотрит вслед, а потом, явно успокоившись, направляется к бару. Бдительность врага усыплена, и, свернув за угол, ты останавливаешься.
Свинцовые тучи висят совсем низко, ветер воет, словно голодная волчья стая, на лобовом стекле появляются первые дождевые капли. Выходишь из машины и, кутаясь в пиджак, направляешься к размытому пирсу. Старика, которого два дня назад ты видел сидящим в пластиковом кресле, нет, зато в немытом окне лачуги мелькает какая-то тень. Болтающаяся на петлях дверь выходит прямо на вздувшийся от дождя океан. Стучать не приходится: скрипучая дверь открывается сама. Старик, зябко кутаясь в линялый свитер, пытается раскурить самокрутку.
— Помните, мы с вами на днях разговаривали? — начинаешь ты, вынимая бумажник.
— Угу.
Достаешь стодолларовую купюру. Налитые кровью глаза расширяются.
В лачуге страшная грязь, повсюду пустые пивные банки.
— Хотите заработать?
— Как?
— Джун Энгл.
— И что?
— Когда-нибудь о ней слышали?
— Угу.
— Она жива?
— Угу.
— Она в Редвуд-Пойнте?
— Угу.
— Где мне ее найти?
— В это время?
От того, что говорит старик, бросает в дрожь. Нужно взять себя в руки! Ты на вражеской территории, поэтому ехать придется окольными путями. Кто знает, вдруг за тобой следит шериф Китрик?
— Она в синагоге. Вернее, в том, что от нее осталось.
* * *
Накрапывает мелкий холодный дождь. В машине сыро, несмотря на работающую печку.
На окраине Редвуд-Пойнта мрачное одноэтажное здание с плоской крышей. Покосившиеся стены из мамонтового дерева, забитые слоящейся фанерой окна. Перед входом трава чуть ли не по пояс. С тяжело бьющимся сердцем ты выходишь из машины и, не обращая внимания на дождь и пронизывающий ветер, решительно направляешься к двери.
Темный, занесенный песком вестибюль, с потолка свисает густая паутина. Древнееврейские буквы на стенах такие бледные, что и разобрать невозможно. Хотя все это неважно, важна лишь узенькая, ведущая в самое сердце храма дорожка.
Эх, надо бы надеть ермолку, но разве в этой синагоге есть ермолки? Положив на макушку носовой платок, открываешь дверь и в ужасе замираешь.
В храме, если его так можно назвать, вообще нет мебели. В дальней стене — альков, где когда-то хранилась «Тора». Перед альковом преклонила колени пожилая женщина. Что-то бормочет, похоже... Да, четки перебирает! При чем тут четки?! По морщинистым щекам текут слезы. Даже находясь рядом с ней, приходится вслушиваться, чтобы разобрать, что она бормочет.
— ...спаси нас от зла. Аминь.
— Джун Энгл?
Старуха не отвечает, продолжает молиться и перебирать четки.
— Славится имя твое, Мария, славится дитя, вышедшее из чрева твоего...
— Джун, я Джекоб Вайнберг.
— В час Страшного суда молись за нас, грешных!
— Джун, я хочу поговорить о докторе Адамсе, клинике и о том, что...
Костлявые пальцы судорожно впиваются в четки, старуха медленно поворачивает ко мне полные слез глаза.
— О клинике?
— Да, да! А еще о Гантерах и «инкубаторе»!
— Боже, спаси их души...
— Ну же, Джун, в вашем возрасте нельзя долго стоять на коленях... Давайте, я вам помогу! — Коснувшись лишенной плоти руки, бережно поднимаешь старуху на ноги. — Дело в «инкубаторе», да, Джун? Поэтому вы здесь? Епитимью исполняете?
— Тридцать сребреников.
— Да, — твой голос жутким эхом разносится по храму, — я все понимаю. Доктор Адамс и Гантеры большие деньги заработали. А что заработали вы, Джун? Вам хорошо платили? Расскажите об «инкубаторе». Сразу станет легче, вот увидите!
— Роза, сирень...
Неужели старуха сошла с ума? Для нее «инкубатор» все равно что теплица. Или ей лучше знать? Наверняка бывшая медсестра в курсе, что в «инкубаторе» разводили не цветы, а рожденных незамужними матерями младенцев.
— Фиалка, ромашка, маргаритка...
Сердце перестает биться. Все правильно, в определенном контексте все совершенно правильно!
— Это имена, Джун? Женщины в инкубаторе называли себя цветами?
— Так велел Орвал Гантер, — рыдает Джун, — чтобы никто не узнал настоящих имен. Девчонкам тоже было легче: стыдились ведь.
— Как они узнавали об «инкубаторе»?
— По объявлениям, — трет глаза старуха. — В газетах крупных городов есть специальные колонки для личных сообщений.
— Но ведь это очень рискованно! Полиция могла бы сесть на хвост...
— Только не Орвалу! Этот хитрец все предусмотрел. В объявлении говорилось лишь о пансионе для незамужних беременных. Что-нибудь вроде: «Вам одиноко? Квалифицированный персонал гарантирует высокое качество обслуживания и полную анонимность. У нас вы найдете внимание и поддержку». Боже милостивый, девчонки прекрасно понимали, о чем речь. Да они сотнями к нам приезжали!
Высохшее тело трепещет, Джун льнет к тебе, будто ты, как всемогущий, способен отпустить ее грехи.
— Этим женщинам хотя бы платили?
— Платили? — отстраняясь от твоей груди, фыркает Джун. — Нет, это они платили. Орвал брал с них по пятьсот долларов!
— Пятьсот долларов? — в ужасе повторяешь ты. — А бездетные пары, сколько с них брали?
— Обычно тысяч десять.
Десять тысяч в годы Депрессии, плюс сотни беременных, с которых тоже взималась плата... Да, Адамс-младший не преувеличивал, его отец и Гантеры зарабатывали на славу.
— Ева Гантер была еще хуже мужа! Настоящая дьяволица! Ее не волновали ни беременные, ни малыши — только деньги!
— Если вы знали, что они такие монстры, зачем согласились помогать?
Джун прижимает к груди свои четки.
— Тридцать сребреников... Пресвятая Дева Мария... Роза, Сирень, Ромашка, Лилия...
Схватив за костлявые плечи, заглядываешь старухе в глаза.
— Я представился Джекобом Вайнбергом, но, возможно, это не так. Думаю, мою мать звали Мэри Дункан. Я родился в августе тридцать восьмого. Когда-нибудь слышали ...
— Мэри Дункан? — всхлипывает Джун. — Если рожала у Гантеров, то наверняка под вымышленным именем: Ромашка или Орхидея... Кто знает...
— Родились близнецы, и Мэри подписала заявление, что отказывается от обоих...
— Близнецы родились у нескольких девчонок. Как радовались Гантеры! Еще бы, двадцать тысяч вместо десяти.
— Но родители взяли только меня... Близнецов что, всегда разделяли?
— Все упиралось в деньги! Если пара могла позволить себе лишь одного из близнецов, то разделяли. Кому отдали второго ребенка, установить невозможно.
— Неужели не вели записи?
— Гантеры были очень осторожны. Записи велись, но почти сразу же уничтожались. То немногое, что они хранили, сгорело при пожаре.
Все, тупик, больше тебе ничего не узнать!
Джун бормочет что-то еле слышное. Успеваешь разобрать всего несколько слов, однако и их достаточно, чтобы волосы встали дыбом.
— Что? Что вы сказали? Джун, повторите, пожалуйста.
— Тридцать сребреников. Семь мертворожденных детей...
— Ваших?
— Я надеялась, что на деньги, которые платили Гантеры, своих детей мы с мужем вырастим в достатке. Хорошая школа, университет... Но, похоже, мое чрево проклято. Господь наказал меня, оставив бездетной. Я страдала, как...
— Как матери, которые бросили своих детей, а потом об этом пожалели?
— Нет! Как....
От услышанного тошнит... Еще немного — и вырвет прямо в синагоге! «Боюсь, это далеко не все. Есть нечто гораздо ужаснее незаконных усыновлений. Что именно, я еще не выяснил».
Так оно и есть! От гнева и отчаяния хочется рыдать... Или лечь и умереть, чтобы бедную голову не терзали страшные мысли.
— Отведите меня туда, — непослушными губами произносишь ты. — Вам же нужно очиститься от греха! Исповедуйтесь, Джун, сразу покой обретете!
— Мне никогда не обрести покой...
— Нет, Джун, ошибаетесь! Вы столько лет хранили секрет, что он превратился в отравляющий душу гной. Сколько можно молиться в пустой синагоге, очистите душу от скверны!
— Думаете, если я туда пойду...
— Да, если отведете меня и в последний раз помолитесь, больше не будете страдать.
— Так давно там не была...
— С сорок первого года? В этом-то и дело, Джун. Время не всегда лечит.
* * *
Под пронизывающим ветром и проливным дождем ты ведешь старуху к машине. Все, больше никаких окружных путей! Пусть Китрик следит за тобой сколько хочет, лицемер несчастный!..
Ухабистая дорога ведет из города к федеральному шоссе. То и дело приходится подбадривать Джун и уточнять направление.
— Почти и не помню... Хотя нет! Сейчас поворот налево, через полмили направо и вверх по холму. Думаете, проедем в такой дождь?
— Если нужно, буду толкать машину. Холм-то невелик! А застрянем, понесу вас на руках. Встану на колени и поползу!
К счастью, ползти не приходится. Набрав скорость, машина с легкостью въезжает на холм, а там... Луг, поросший неожиданно густой и сочной для середины октября травой. Зная его страшный секрет, вспоминаешь строчки из «Песни о себе» Уолта Уитмена:
Ребенок сказал: «Что такое трава?» —
и принес мне целые горсти травы,
Что мог я ответить ребенку?
Я знаю не больше его, что такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств,
сотканный из зеленой материи — цвета надежды .
Выбираешься из машины, подходишь к пассажирской двери и помогаешь выйти Джун. Грозовые тучи темным пологом висят над страшным лугом.
— Это здесь? Джун, мы правильно приехали?
— Да! Слышите их плач? Они так страдают!
Или, может быть, это платочек от Бога,
Или, может, трава и сама есть ребенок,
взращенный младенец зелени.
— Джун! Ради всего святого, рассказывайте!
А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И, может быть, он означает:
"Произрастая везде, где придется,
Среди чернокожих и белых людей".
— Неужели не чувствуете Царящий здесь ужас?
— Чувствую! — Опустившись на колени, ты гладишь свежую, еще не начавшую вянуть траву.
А теперь она кажется мне
прекрасными нестрижеными волосами могил.
— Джун, сколько их? — Ты наклоняешься все ниже, почти касаясь травы щекой.
— Двести, может, и больше... Столько лет прошло, больше не могу, не хочу помнить.
— Но почему? — Задыхаясь от бессильного гнева, подставляешь лицо холодным дождевым каплям. — Почему они должны были умереть?
— Некоторые родились слабыми, некоторые с врожденными травмами и пороками. Если Гантерам не удавалось их продать...
— Детей убивали?
— Нет, переставали кормить, и все. — Морщинистое лицо искажает страшная судорога. — Бедные голодные дети, как они кричали! Некоторые по нескольку дней мучились... Я каждую ночь слышу их крики. Знаете, сначала Гантеры вывозили тела подальше в океан и сбрасывали. Но один из трупиков прибило к берегу, и если бы не щедрая взятка шефу полиции... — Джун замолкает. — После того случая Орвал решил найти способ понадежнее. Мертвых младенцев привозили сюда в мешках и коробках от масла...
— Коробках от масла?
— Да, некоторые дети появлялись на свет раньше срока. — Джун бессильно опускается на мокрую траву. — Такие маленькие, господи, такие слабенькие!
— Двести младенцев? — Сильный порыв ветра забивает слова обратно в горло. Боже милостивый, если ты действительно сын Мэри Дункан, то можешь считать себя счастливчиком. Ты выжил, а вполне мог оказаться на лугу вместе с...
С твоим близнецом: братом или сестрой! А что, если под этой травой покоится твой двойник?
— Двести невинных душ! — воешь ты раненым волком.
Сквозь шелест дождя слышится шум мотора: каждую секунду рискуя застрять в грязи, по холму поднимается полицейская машина. Ну надо же, шериф Китрик собственной персоной!
— Я велел вам оставить прошлое в покое!
Встаешь с колен и со всей силы бьешь его в наглое, самодовольное, лживое лицо. Не ожидавший нападения, Китрик падает на размякшую от дождя землю.
— Сукин сын! Ты знал, ты все знал!
Вытерев разбитые в кровь губы, шериф в бешенстве расстегивает кобуру.
— Давай, стреляй! — раскидывая руки, орешь ты. — Джун тоже придется убрать! Ерунда, правда? Подумаешь, двоих убить! Что это по сравнению с двумя сотнями убиенных младенцев?!
— Я тут ни при чем!
— Ты — нет, а вот твой папаша отметился!
— Он не убивал этих детей!
— Правда? Твой отец брал взятки и закрывал глаза на то, что творили Гантеры. Значит, он такой же убийца, как и они! Весь город в этом участвовал... — Поворачиваешься туда, где за плотной пеленой дождя притаился Редвуд-Пойнт. Города не видно, и, потрясая кулаками, ты кричишь в пустоту: — Сукины дети, вы знали, но пальцем не пошевелили, чтобы их остановить! Поэтому ваш город и умирает! Будьте прокляты, ублюдки!
Тут до тебя доходит горькая ирония собственных слов. Ублюдки? Да ведь ублюдками были все эти невинные малыши! «Прекрасные нестриженые волосы могил». Упав плашмя на мокрую землю, ты обнимаешь по-летнему сочную траву.
— Бедные вы, бедные!
— У тебя нет никаких доказательств! — надменно заявляет Китрик. — Так, пустые домыслы. За пятьдесят лет от детей ничего не осталось, они давно превратились...
— В траву! — рыдаешь ты. — В сочную траву!
— Доктор Адамс умер, Гантеры — мой отец не терял их из вида — тоже. Если станет легче, скажу: смерть обоих была мучительной. Орвала съел рак, Ева спилась.
— Теперь они горят в аду, — бормочет Джун.
— Но меня вырастили... Я еврей, — говоришь ты и моментально осознаешь важность собственного заявления. Вне зависимости от обстоятельств рождения, ты еврей — и в ад не веришь. А хотелось бы, видит бог, как бы мне хотелось!
— Твое единственное доказательство, — продолжает Китрик, — полоумная старуха, католичка, которая каждый день молится в заброшенной синагоге. Ты адвокат и должен понимать: ее показаниям ни один суд не поверит. Все кончено, Вайнберг, уже пятьдесят лет как кончено!
— Ничего подобного! Трава-то растет! — прижавшись к земле, пытаешься обнять своего брата или сестру и внезапно понимаешь: все эти дети — твои братья и сестры.
— Боже, смилуйся над ними!
* * *
"Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо.
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет.
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37