Хорошо ли ты все обдумала — или же безрассудно уступила внезапному девическому порыву?
— Я все обдумала, — с горячностью отозвалась Адельгейда. — Если вы испытали на себе несправедливость, от меня вам незачем ее опасаться.
Маргерит, поручив обессилено поникшую дочь попечению отца, подошла ближе, устремив полный глубокой симпатии взгляд на вспыхнувшую, но сохранявшую спокойствие Адельгейду. Она взяла Адельгейду за руку и с прочувствованным видом медленно проговорила, словно размышляя вслух:
— Всему находится объяснение: на свете еще существуют благодарность и отзывчивость. Мне понятно, почему мы не отвергаем это прекрасное создание: чувство справедливости возобладало в ее душе над предрассудками. Мы сослужили ей службу — и она не стыдится источника, откуда почерпнула помощь!
Сердце Адельгейды бурно забилось: ей показалось даже, что она неспособна совладать со своими чувствами. Однако отрадное убеждение, что Сигизмунд держался с честью и проявил деликатность даже при наиболее священных и конфиденциальных сношениях с матерью, принесло ей облегчение и наполнило счастьем: для чистой души нет мучительнее предположения, что любимые вели себя недостойно; и более всего вознаграждает уверенность, что они оказываются на уровне тех добродетелей, коими мы их щедро и с полным доверием наделили.
— Вы просто отдаете мне долг вежливости, — возразила Адельгейда, польщенная этими словно бы невольно вырвавшимися словами. — Мы в самом деле исполнены благодарности, но даже если бы не существовало священных обязательств признательности, я думаю, мы все равно могли бы придерживаться справедливости. Теперь вы согласитесь принять нашу помощь?
— В этом нет необходимости, госпожа. Отошлите сопровождающих: их присутствие только привлечет к нам ненужное внимание и вызовет малоприятные для нас выкрики. Горожане заняты сейчас праздником; мы по слепоте своей не осознали необходимости скрываться, как должно всем гонимым и преследуемым, но теперь воспользуемся возможностью удалиться незаметно. Что же до вас…
— Я не покину невинную страдалицу в столь трудную минуту, — твердо заявила Адельгейда, и в голосе ее прозвучало нескрываемое сочувствие, редко когда не встречающее отклика.
— Да благословит тебя Бог! Да будет с тобой милость неба, милая девушка! И небо тебя благословит, ибо зло в этой жизни не остается без отмщения, а добро вознаграждается. Отошли прочь своих слуг, но если тебе по привычке требуется их присутствие, пусть они спрячутся где-то поблизости, пока ты будешь за нами наблюдать, а когда все обратятся к собственным удовольствиям, ты можешь последовать за нами. Да пребудет с тобою милость неба — а пребудет она непременно!
Маргерит, в сопровождении безмолвного Бальтазара, повела дочь к наименее людной улице. Один из слуг Адельгейды отправился вслед за ними. После их благополучного водворения на место слуга вернулся к хозяйке, внимание которой было, казалось, развлечено множеством пустейших ухищрений, изобретенных на потеху толпе. Отпустив прислужников с наказом пребывать невдалеке, наследница Вилладингов вскоре сумела добраться до скромного жилища, где нашла приют гонимая семья. Ее незамедлительно провели в комнату, где расположились Кристина и ее мать.
Участие юной и заботливой Адельгейды было бесценным для девушки с такой душой, как у Кристины. Они плакали вместе: женская слабость возобладала над гордой выдержкой Адельгейды, когда она почувствовала себя освобожденной от глаз света и дала волю бурному излиянию чувств, прорвавшихся наружу, несмотря на все попытки сдержать их. Одна лишь Маргерит была свидетельницей безмолвного, но красноречивого единения двух юных и чистых сердец — и сама она до глубины души была тронута выражением сострадания со стороны той, что, осыпанная почестями, слыла такой счастливицей.
— Тебе хорошо понятны наши беды, — проговорила Маргерит, когда первое волнение немного схлынуло. — Теперь ты веришь, что дочь палача — такое же дитя человеческое, как и все прочие, и что нельзя его травить, как травят волчье отродье.
— Матушка, это наследная дочь барона де Вилладинга, — произнесла Кристина. — Разве она не пришла сюда, не проявила к нам жалость?
— Да, это так, но мне тяжко, даже когда меня жалеют! Сигизмунд говорил нам о ее доброте, и дочь барона воистину умеет сочувствовать несчастным.
Упоминание имени Сигизмунда заставило щеки Адельгейды пылать огнем, хотя сердце ее стиснул едва ли не смертный холод. Смущение вызвала внезапная встревоженность девических чувств; потрясение было неотделимо от слишком явственно и ощутимо представшей перед ней родственной связи Сигизмунда с семейством палача. Ей легче было бы перенести это, если бы Маргерит заговорила о сыне менее фамильярно — или же тоном напускного неведения, каковое, как Адельгейда, почти не задумываясь над действительным положением вещей, привыкла считать, существует между юношей и его родными.
— Матушка! — укоризненно воскликнула Кристина, выражая удивление, словно невзначай, бездумно, была допущена большая неосторожность.
— Не важно, дитя, не важно. По тому, как вспыхнул сегодня взгляд Сигизмунда, я поняла, что наша тайна скоро будет раскрыта. Благородный юноша должен проявить больше энергии, чем его предшественники; он должен навсегда покинуть страну, в которой был осужден еще до своего рождения.
— Не стану отрицать, что о вашем родстве с господином Сигизмундом мне известно, — заметила Адельгейда, собрав всю свою решимость для заявления, которое сразу снискало ей доверие со стороны семьи Бальтазара. — Вам ведома та огромная благодарность, которой мы обязаны вашему сыну, и это объясняет мою обеспокоенность вашим нелегким положением.
Маргерит испытующе взглянула в зардевшееся лицо Адельгейды. Вовсе не ощущая торжества, почти забыв о благоразумии, мать юноши тревожно вглядывалась в черты Адельгейды, будто страшилась собственной догадки; потом отвела глаза и погрузилась в сосредоточенную задумчивость. За этим выразительным обменом взглядами последовало глубокое и неловкое молчание, которое каждая охотно готова бы была прервать, если бы этому не препятствовал напряженный и стремительный бег мыслей.
— Мы знаем, что Сигизмунд оказал тебе услугу, — заговорила Маргерит. Она постоянно обращалась к юной посетительнице с непринужденностью, какая подобает старшему по возрасту, тогда как Адельгейда привыкла к почтительному отношению к ней лиц, стоящих ниже ее на общественной лестнице. — Храбрый мальчик не умолчал об этом, хотя и не погрешил против скромности.
— Сигизмунд имел полное право воздать себе должное в разговоре с родными. Если бы не его вмешательство, мой отец оказался бы бездетным, а дочь без его отваги лишилась бы отца. Он дважды вставал между нами и гибелью.
— Я слышала об этом, — отозвалась Маргерит, вновь пристально всматриваясь в выразительное лицо Адельгейды, которое вспыхивало всякий раз, как только речь заходила о смелости и самоотверженности того, кого она любила втайне. — Что до твоих слов о близости нашего бедного мальчика с семьей, то между нами и нашими желаниями стоят непреодолимые преграды. Если Сигизмунд сообщил тебе о своем происхождении, то он, скорее всего, рассказал также, что предстает перед окружающими его совсем не тем, кем является на деле.
— Полагаю, он ничего не утаил из того, о чем следовало бы меня оповестить, — сказала Адельгейда, опуская глаза под зорким, выжидающим взглядом Маргерит. — Он говорил свободно и…
— … И?
— Достойно, как подобает солдату, — уверенно закончила фразу Адельгейда.
— Он поступил хорошо! От этого у меня легче сделалось на душе. Нет! Бог обрек нас на эту участь, и меня опечалило бы, если бы мой сын изменил принципам там, где верность требовалась более всего. Вы как будто удивлены, госпожа?
— Подобные чувства, испытываемые в столь тяжелом положении, как ваше, меня и удивляют, и восхищают! Если можно найти какое-то оправдание шаткости отношения к обычным тяготам жизни, то оно конечно же заключается в том, что мы видим себя, помимо собственной воли, мишенью для мирского презрения и несправедливости; и однако, здесь, где есть все основания ожидать недовольства судьбой, я встречаю чувства, которые сделали бы честь порфироносцам!
— Ты привыкла рассматривать ближних через призму устоявшихся представлений, а не через призму действительности. Такой картина рисуется юному, невинному, неискушенному взору, но она далека от действительности. Не преуспеяние, а невзгоды помогают нам быстрее увериться в нашей непригодности для истинного счастья и заставить полагаться на силу, могуществом превосходящую все земное. Счастье толкает нас к падению, бедствия возвышают. Если ты по неопытности полагаешь, будто благородные и справедливые чувства — привилегия счастливцев, то тобой руководит заблуждение. Да, есть горести, непереносимые для плоти , но, не испытывая всепобеждающей нужды, мы укрепляемся в праведности именно тогда, когда нас менее соблазняют амбиции и тщеславие. Голодные нищие чаще воздерживаются от кражи корки хлеба, нежели пресыщенные богачи отказывают себе в роскоши, которая их губит. Живущие под розгой в страхе видят руку, которая ее держит; те, кто купается в мирских благах, начинает в конце концов думать, что по праву заслуживает преходящие почести, которыми наслаждается. Низринутому в пучину несчастья страшиться нечего, кроме гнева Господня! Именно тот, кто стоит над другими, должен дрожать больше других за свою безопасность.
— — Свет рассуждает иначе.
— В свете главенствуют те, в чьих интересах извращать истину в собственных целях, а не те, чей долг идет рука об руку с правдой. Но не будем больше говорить об этом, госпожа; рядом с нами та, у кого слишком тяжело на душе и кто не готов открыто обсуждать истину.
— Ты лучше себя чувствуешь и можешь выслушать своих друзей, дорогая Кристина? — спросила Адельгейда, взяв отвергнутую и покинутую девушку за руку с нежностью любящей сестры.
До сих пор страдалица вымолвила лишь несколько слов, мягко укоряя мать в безрассудстве. Слова эти слетели с пересохших губ и были произнесены сдавленным голосом; лицо девушки покрывала мертвенная бледность, и весь вид ее выражал жгучую внутреннюю муку. Участие, проявленное к ней ее ровесницей, о совершенствах которой она была много наслышана от восторженного Сигизмунда и в чьей искренности не позволяло усомниться подспудное чутье, сближающее юные чистые души, быстро и едва ли не до основания переродило ее. Подавляемая тоска нашла теперь выход в горьких безудержных рыданиях, которыми Кристина разразилась, бросившись на грудь новообретенной подруги. У много испытавшей Маргерит порыв Кристины вызвал хотя и удовлетворенную, но скупую, еле заметную улыбку: вынужденная всю жизнь отражать враждебные удары, она приучилась сдерживать свои чувства. Чуть помедлив, она вышла из комнаты, полагая, что общение двух неискушенных, неопытных в жизни особ окажется более благодатным, если они останутся одни, не стесненные ее присутствием.
После ухода Маргерит обе девушки долго плакали. Освященная горестью беседа делалась все более задушевной: щедрая участливость с одной стороны и неподдельная открытость с другой сблизили девушек за это короткое время так тесно, как не сблизили бы и месяцы, проведенные вместе. Доверие не всегда возрастает исподволь, со временем. Порой души при встрече обладают внутренним сродством, сходным с силой взаимного притяжения: они мгновенно проникаются чувством симпатии, принадлежащим к числу лучших свойств их натуры. Когда же обоюдное духовное тяготение сопровождается живейшей сердечной заинтересованностью в одном, общем предмете, оно не только обладает большей силой, но и обнаруживается гораздо скорее. Каждая из девушек уже так много знала о характере, надеждах, удачах и неудачах другой (за исключением только бережно лелеемой Адельгейдой тайны, составлявшей священное достояние Сигизмунда, которым он не делился даже с сестрой), что встретились они как уже давно знакомые: поэтому им легко оказалось сломать барьеры условностей, мешавших горячему стремлению свободно обмениваться мыслями и чувствами. У Адельгейды достало внутреннего такта обратиться к принятым в повседневном обиходе словам утешения. Она заговорила первой, как приличествовало ее более свободному и привилегированному положению, дружественным мягким тоном.
— Утром ты отправишься с нами в Италию, — произнесла Адельгейда, отирая глаза. — Отец покидает Блоне в обществе синьора Гримальди завтра с восходом солнца, и ты присоединишься к нам?
— Куда угодно — куда угодно с тобой — куда угодно, лишь бы сокрыть мой позор!
Кровь прихлынула к щекам Адельгейды: с горделивым видом, который показался простодушной Кристине истинно величественным, она воскликнула:
— Слово «позор» относится к тем, кто низок, корыстен и вероломен, но только не к тебе, дорогая.
— О, не осуждай, не осуждай его! — прошептала Кристина, пряча лицо в ладонях. — Он нашел, что бремя нашего падения ему не под силу, и говорить о нем надо скорее с сочувствием, чем с ненавистью.
Опечаленная Адельгейда не ответила, продолжая прижимать к груди несчастную трепещущую девушку.
— Ты хорошо его знала? — спросила она тихо, следуя скорее ходу собственных мыслей, нежели думая о смысле заданного вопроса. — Я надеялась, что этот отказ причинит тебе только боль неминуемой обиды, свойственной нашей женской природе.
— Тебе неведомо, как драгоценно неравнодушие для презираемых! Как они лелеют мысль о том, что любимы! Ведь вне узкого круга близких они привыкли встречать только презрение и брезгливость. Тебя всегда окружало поклонение, ты всегда была счастлива! Ты не можешь себе представить, как дорога отверженным даже иллюзия того, что к ним неравнодушны.
— Нет-нет, не говори так, заклинаю тебя! — поспешно перебила Кристину Адельгейда, у которой при этих словах мучительно сжалось сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60