Ему нужен сахар... это было как отголосок былой жажды крови. Наверно, подумал он, вампир — это всего лишь мертвая вариация диабетика. Эта мысль его рассмешила.
— Вот теперь ты смеешься, — сказала Памина. — У тебя так быстро меняется настроение, вот как сейчас... Ой, прикольно. У тебя все губы в вишневом варенье, словно в застывшей крови. Тебе очень идет. Я тоже мажу губы вишневым соком, когда выхожу ночью на улицу. — Они говорили по-немецки. Тимми начал говорить на немецком, как только вышел из самолета во франкфуртском аэропорту. Это получилось само собой. — Может, сейчас, когда ты посмотришь на этот снимок, у тебя снова изменится настроение.
На снимке был Тимми Валентайн.
Выцветшая черно-белая фотография, подкрашенная сепией. Тимми в египетском костюме и гриме: белое призрачное лицо, темные губы. Рядом с ним стоит роскошная женщина в белых одеждах. Она тоже в гриме — тоже в египетском стиле, с подведенными глазами. В тщательно уложенном парике. Тимми вспомнил...
Можно я там полижу? Как котенок?
Вкус густой менструальной крови...
— Это правда ты? Ты так смотришь на эту фотку... А это моя тетя, Амелия Ротштайн... ну, знаешь, всемирно известное сопрано. Она дала свой последний концерт десять лет назад... пела Юдит в «Замке герцога Синяя Борода». Потом она стала меццо-сопрано. Ты знал ее, правда? Этот снимок сделали в 1947 году.
— Я...
— Ты не бойся. Ты практически член нашей семьи. И это наш фамильный секрет. Тетя Амелия сейчас живет в доме престарелых, но когда она приехала к нам в Гольдбах погостить на прошлой неделе и увидела на стене твой постер, ее чуть удар не хватил, но после чашечки кофе с kasetorte, творожным тортом, она достала эту фотографию и сказала мне:
— Отдай ее Конраду, моей любви. Так тебя, кажется, звали в то время? Конрад Штольц.
Тимми молчал. На самом деле он едва помнил Амелию Ротштайн. Все, что он мог вспомнить, — лишь несколько отрывочных образов. Оперный театр, да... он пел здесь, в Тауберге... мальчик-пастух в «Тоске»... или Иньольд в «Пеллеасе и Мелизанде» Дебюсси... И там была эта женщина. И он превратился в котенка... маленького черного котенка, который вылизывал ее под юбкой. Амелия Ротштайн: молодая певица, невероятно красивая и развратная. Они любили друг друга. Да. Это была настоящая любовь... насколько это вообще возможно между существами двух разных видов.
— Я увидела эту фотку и сразу все поняла: что тут творится на самом деле. У меня к тебе столько вопросов... столько всего... как ты решился исчезнуть, ведь ты был таким знаменитым... как ты придумал свой новый образ... что ты сделаешь со своими банковскими счетами, когда тебе снова придется стать кем-то другим, пока никто не заметил, что ты совсем не стареешь...
— Я не хочу говорить об этом, — тихо проговорил Тимми. — Теперь все это в прошлом.
— То есть как в прошлом?! Я тут целое исследование провела. Как я понимаю, ты на этой земле уже очень-очень давно. И ты должен помочь мне. Мне нужно, чтобы ты мне ответил на все вопросы. Мне действительно нужно знать. Это не простое любопытство. Я тоже из избранных. Я — вампир.
Он взял ее за руку. Под бледной кожей бежала кровь: настоящая кровь, как у обычного смертного человека. У вампиров другая кровь — густая, вялая, мертвая. Кожа Памины была теплой и нежной. Он отпустил ее руку и прикоснулся к ее щекам; под мертвенной белизной неоготической белой пудры была живая теплая плоть. Нет, она не вампир.
— Ты мне не веришь, да? — спросила она.
— Нет, не верю, — ответил Тимми. И тут в гримерку вошел один из рабочих сцены, с подносом, на котором стояла бутылка «Bollinger» и два бокала. Он открыл шампанское, наполнил бокалы и незаметно исчез. — Знаешь, я повидал стольких людей, которые утверждали, что они — вампиры. Они слушали мои песни, собирали все книги Энн Райс и Нэнси Коллинз... О них даже как-то была передача по телевизору. Но вряд ли кто-то из них был вампиром.
— Ты сказал: вряд ли. А «вряд ли» не значит «нет».
— Пойми, я кое-что понимаю в таких вещах.
— Значит, все-таки это правда... Я так и знала!
— Нет, Памина, ты пришла слишком поздно. Теперь я ничем тебе не помогу. Иди домой. — Тимми залпом осушил бокал шампанского. Он весь вспотел. Ему было странно и неуютно — он еще не привык к тому, что теперь он потеет. Она прикоснулась к его щеке. Он вздрогнул. Взял ее руку, с тихой грустью отметил, что татуировка-стигмат была всего лишь переводной картинкой: заполняешь купон, который есть в каждой коробке с его компакт-диском, отправляешь по адресу, и тебе высылают набор таких переводилок. — И даже стигматы, — сказал Тимми, подцепил ногтем переводную картинку и без труда отлепил ее. Девушка хохотнула. — Тебе так хочется стать вампиром? Почему?
— Ты знаешь почему. И не надо смеяться. Пожалуйста. Ты, возможно, единственный, кто способен меня понять, а мне так нужно, чтобы кто-нибудь меня понял.
— Может быть... раньше... но не теперь...
— Укуси меня!
— Я говорил, я уже не...
— Да, но я должна быть уверена...
— Уверена? Что ты имеешь в виду: уверена? Вампиров нет. В реальном мире вампиров нет... это просто фантазия или сон... или придуманная реальность моих песен... а на самом деле их нет. Ни вампиров, ни единорогов, ни великанов-людоедов... это все вымышленные существа.
— Но реальность и вымысел — это понятия относительные. Иногда, где-то в тени, на границе яви и сна, или в каких-то изъянах в законах природы...
— Это все полный бред. Ты просто цитируешь мое интервью для журнала «Stern». И ты сама знаешь, что я ничего этого не говорил. Всю эту чушь написали мои агенты. Им за это деньги платят.
— Нет, это твои слова. Я знаю, что твои.
Тимми выпил второй бокал шампанского. На этот раз, когда Памина прикоснулась к нему, он не вздрогнул. Его щека ощутила плоть. Она поцеловала его. На ее губах был вкус мяты. Его член слегка шевельнулся; и это было ново и странно, как будто маг и Сивилла все-таки не сумели лишить его чувственности той страшной ночью, почти две тысячи лет назад, когда они кастрировали его, чтобы возбудить свои истощенные бессмертием чувства, чтобы передать ему свое бессмертие и наконец умереть. Это был страшный обряд, где сплелись воедино кровь, магия и секс. Тимми даже не понял, радует ли его, что он все еще может хоть что-то чувствовать... или его только злит, что он уже никогда не сможет познать наслаждение, которое обещают ему эти чувства.
— Ты точно такой, каким я тебя представляла, — сказала Памина. — Бесчувственный и холодный, как камень. Вот именно так я хочу, чтобы меня любили. Холодом и бесчувствием. — Она впилась зубами в пальцы на его левой руке. Ой. У нее были острые зубы. Может быть, она затачивала их специально. Теперь так делают. Внезапно он вспомнил, что древние майя тоже затачивали себе зубы. Девочка прокусила ему кожу. Выступила кровь. Памина слизнула ее языком... и вот теперь у него точно встал. — Я могу прекратить, если ты скажешь, что тоже хочешь меня, — сказала Памина.
— Я хочу тебя, — отозвался Тимми Валентайн, но она не прекратила пить его кровь.
А когда она все же оторвалась от его руки, чтобы запить кровь шампанским, он сказал ей:
— Может быть, свозишь меня к Амелии?
И в конце, с тихим стоном наслаждения, она отпустила его руку.
Сивилла
Амелия Ротштайн сидела в плетеном кресле в оранжерее, где цвели орхидеи. Здесь было душно и влажно, а за стеклянной стеной лежала холодная булыжная мостовая — задний двор дома Гольдбаха, приюта для стариков-музыкантов. В оранжерее было пианино. Старик играл, Амелия пела, и тут к ним вошли Памина и Тимми, которые приехали на такси, потому что Тимми сразу сказал, что, если взять лимузин, за ними увяжется толпа оголтелых репортеров, и им вряд ли удастся от них отделаться. Памина шла первой, Тимми — сразу за ней. Он выключил на ходу свой сотовый и убрал его в карман куртки.
С годами голос тети Амелии огрубел и приобрел нервное вибрато, но Памина сразу заметила, что Тимми Валентайн его узнал. Причем не по записям, которые Амелия сделала вместе со Стивеном Майлзом. Тимми узнал этот голос «вживую». И узнал это произведение, Амелино любимое: «An de Musik» Шуберта.
И если одна из бредовых фантазий Памины сбылась — вот он, Тимми, стоит рядом с ней, точно такой же, как и на фотографии пятидесятилетней давности, — почему бы не сбыться и всем остальным? В конце концов, почему ей нельзя стать вампиром? Кровь — такая сладкая и пьянящая... как хорошо выдержанное вино... и когда она слизывала кровь с пальца Тимми, она была настоящая — совсем не такая, как было в тот раз, когда она резанула ножом черного кота своего кузена Отто... и из раны хлестала кровь, и Памина потом запила ее шнапсом, который стянула из кухни.
На том месте, где говорилось о музыке, что сжигает сердце и тем самым облагораживает этот мир, Амелия резко оборвала песню. Какой же она стала старой... бывшая примадонна, седая старушка в очках... и как ей, наверное, странно смотреть на него... ведь он все такой же... двенадцатилетний, ни капельки не изменившийся... призрак из давнего времени, когда она только еще начала сознавать свою женскую сущность. Памина ужасно гордилась собой. Она принесла тете Амелии частичку ее прошлого, и теперь лицо старой женщины просто светилось от тихой радости. Интересно, что она чувствует?
— Конрад Штольц. Но ты изменился, nicht wahr ? — сказала Амелия. — Ангел спустился на землю.
— Спасибо, — ответил он. — Ты даже не представляешь, как много это для меня значит: встретиться с кем-то, кто знал меня в прошлой жизни. И, знаешь, да, я действительно спустился на землю; я стал настоящим.
— Значит, это правда, — сказала Амелия. — Когда я видела тебя в последний раз, ты был текучим, как тень, и зеркало не могло уловить твое отражение. А сейчас... Здесь мало света... Но ты действительно настоящий. Материальный. Тебе, наверное, больно и тесно в этом материальном теле. А у меня все по-другому... старею, потихоньку прощаюсь с реальностью.
Памина растерянно смотрела на них. Все происходило совсем не так, как она себе это представляла. Она столько дней представляла себе эту встречу... придумывала — каждый раз заново — их беседу... воображала, каким восхитительным и притягательным должен быть их самый темный секрет. Что-то было между ними... что-то такое... Памина считала, что это должно быть похоже на ту историю про Дориана Грея, которую им задавали читать в школе... как будто Амелия и Тимми заключили договор, по которому один из них будет стареть и чахнуть, а второй навеки останется молодым. И может быть, эта встреча станет неким катализатором, который запустит реакцию и обратит вспять эти процессы. Может быть, прямо сейчас, у нее на глазах, Тимми постареет и рассыплется в прах, а ее тетя опять станет молоденькой девочкой. Вот будет классно! Они будут вместе ходить по клубам, где встречаются неоготы. И она подобьет Амелию проколоть соски. Все ближайшие родственники Памины были спокойны и невозмутимы, как члены тевтонского ордена, но она всегда подозревала, что тетя Амелия — такая же сумасбродная, как и она сама. — Скажи ей, что я не вампир, — попросил Тимми Амелию.
Они смотрели друг другу в глаза: пожилая женщина и мальчик, — и Памина вдруг поняла, что это правда. Это было паршиво, ужасно паршиво. После всех этих препятствий, которые ей пришлось преодолеть, прокрасться за кулисы, заигрывать с этим охранником, испечь пирог... Она тупо уставилась на татуировки гвоздей у себя на руках и не смогла поднять взгляд на тетю, даже когда та неровной походкой подошла к ней и обняла ее дрожащими руками.
— Слишком поздно, — сказала тетя Амелия, — в нем больше нет магии.
— Но он был...
— Да. Когда-то он был вампиром. В моей гримерке, в оперном театре, он сидел у меня на коленях, как маленький черный котенок, и пил мою кровь... и не только кровь. Он высасывал всю меня, но это лишь придавало мне сил, потому что это дитя ночи так сильно нуждалось во мне. Да, я любила его. Но, понимаешь, все это было в другой жизни. Когда в этом мире еще была магия.
Памину охватило такое дикое отчаяние, какое знакомо только молодым. Нет, она не плакала.
— Я жила лишь предвкушением встречи с тобой, — сказала она Тимми. — А теперь у меня ничего не осталось...
Нет, это несправедливо. Получается, тетя Амелия знала настоящего Тимми, Тимми из ее фантазий... а у нее не осталось даже мечты, которая помогала ей жить, в ее одиночестве и отчуждении...
Но кровь у нее на губах была такой сладкой...
— Я пойду, — тихо проговорила она. Мысль о самоубийстве молнией промелькнула в сознании. Она задумалась, было ли это всего лишь очередной детской фантазией, или она и вправду решится покончить с собой... бледное, бездыханное тело... обнаженная мертвая девочка на снегу с капельками крови, застывшими на губах... накрытая черным саваном... губы цвета спелой клубники... еще мертвее, чем она чувствует себя сейчас.
— Нет, — остановил ее Тимми, — не уходи...
Он посмотрел на нее, и его взгляд был исполнен какого-то странного желания. Она растерялась, потому что не ожидала ничего подобного. Ей казалось, что Тимми Валентайн не может испытывать страсти. Он должен быть таким же холодным и отстраненным, как и музыка его песен. Он должен парить над этим жестоким миром, словно луч лунного света, как туман, застилающий все в этой жизни. Это было волнительно и притягательно...
Он протянул ей руку и улыбнулся. Едва заметной улыбкой, такой притягательной и волнующей.
Наплыв
Пи-Джей ждал в холле, когда подъехало ее такси.
— Прости, пожалуйста... — начал он, но Хит обдала его брызгами дождя и обняла крепко-крепко, не давая договорить. Потом она села на диван, а Пи-Джей подозвал коридорного и распорядился насчет ее багажа.
— Извини, — сказал он, возвратившись к ней.
— За что мне тебя извинить? — спросила она. — О Господи, какой перелет... я почти не спала... эти кошмары...
— Извини, но не смог встретить тебя в аэропорту, — объяснил Пи-Джей. — Понимаешь, тут у нас что-то странное происходит. Я нервничаю.
— С Тимми все в порядке?
— Да. Он наверху. У себя в номере... знаешь, ему дали президентский номер, ну, тот, в котором как-то останавливался Гиммлер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50