— Американский дьявол — скучный и толстолицый масс-мюрдерэр, с непропорционально большим задом, затянутым в непристойные джинсы, щеки и кисти рук — веснушчатые. Узкоплеч и животаст. Французский собрат его старомодно приятен, развратен, как старый граф или Жан Кокто. — Французский — куда симпатичнее. Возможно, этот вывод и является ответом на банальнейший вопрос: «Почему вы живете во Франции?» — «Потому что французская разновидность дьявола мне более симпатична».
Генрих, немедленно ставший большим другом Фернана, после того как писатель познакомил их, привезя Фернана и Адель (еще не супругов) на ферму в Нормандию, посетил нового слепого несколько раз и сообщил, что Фернан держится прекрасно и получает от своего слепого состояния большое удовольствие.
— Как же, получает! — скептически комментировал писатель.
— У него есть часы, женским голосом объявляющие время, — захлебнулся восторгом Генрих. — Правда, по-английски. И он уже начал учиться азбуке слепых.
— Ужас…
— Ну почему ужас, Эдвард? Фернан держится молодцом. У него появилось желание жить. Именно теперь, когда он стал слепым… Как это ни парадоксально звучит… Он мне даже признался, что впервые в жизни он счастлив…
— О, Генри, и вы ему верите?!
— Почему нет? Ведь Адель с ним. И родители Фернана его не оставят.
— Джизус факинг Крайст! — безбожно выругался писатель. — Генри, попробуйте завязать себе глаза и прожить с завязанными глазами хотя бы день.
— Он прекрасно ориентируется, Эдвард! Мы обедали, он отлично пользовался вилкой. Правда, Адель нарезала ему стейк, но даже вино он наливал себе сам, и пролил только один раз.
— Что будет делать Фернан, когда Адель уйдет от него? У современных девушек есть энтузиазм, но на сколько-нибудь длительное самопожертвование они не способны, дорогой Генри. Разумеется, папа найдет ему бонну, но медсестра — это не Адель…
— Нет, Эдвард, я с вами не согласен. Адель — верная девушка…
Генрих такой противоестественный оптимист, что даже тошно. Через некоторое время писатель из любопытства напросился на обед, на котором присутствовали Фернан и Адель. «Счастливый» слепой, бывший вначале действительно оживленным и остривший по поводу своей слепоты, тем не менее опрокинул бутылку вина и был этим раздосадован. Пойдя в туалет (Адель спокойно осталась сидеть за столом), слепой заблудился. Выловленный из туалета, вернувшись к столу, он попытался потушить окурок о руку соседки и в конце концов, выпив бутылку вина, уснул на стуле, вытянув ноги вперед… О нет, писатель не напомнил Фернану о белом порошке и не спросил о причине, побудившей его подсунуть стакан с порошком пьяному писателю. Глядя на поникшего носом Фернана (пулевой шрам вдавил ему висок, из кармашка красивого темного костюма кровавой соплей свисал красный платок), Лимонов подумал, что Фернан получил сполна. И не в отместку за писательскую голову, также поврежденную в области висков (вряд ли Высшие Силы вмешиваются в человеческие распри), но за слишком долгое и наглое прыганье подле синего кипящего огня. За отсутствие уважения к столь серьезным вещам, как жизнь, как невидимое сплетение воль, энергий и нервных сил мира. За пренебрежение. За то, что дразнил дьявола.
И сам писатель, не получил ли он в буквальном смысле «по мозгам» (Фернан был использован как приспособление) за больного звереныша с глазами-бусинами, утопленного под окнами Бодлера? Кто знает, может быть, Высшим Силам (Богу ли, Богам, или самому Большому компьютеру, не важно) дороже был этот обосранный зверек, чем и Фернан, и писатель Эдвард, и обе Америки с Европой и Азией. Может быть, Высшие Силы спрятали в него самую основную истину — информацию. Мысль о том, что в ночь с 18-го на 19-е февраля Генрих, Фернан, высокий камьон и компания были брошены на него разъяренными Высшими Силами, иногда появляется у материалиста-писателя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Здание их союза (если использовать ряд сравнений из области архитектуры) шаталось, качалось, по нему ползли трещины, как по камину на ферме Генриха, но еще не падало. Каждому строению положен свой срок падения…
Он лежал на втором этаже фермы, закутавшись в одеяло, а они там, внизу, запели. Ему хотелось, чтобы Наташка пришла и сидела бы здесь с ним, и они бы мирились, но внизу захохотали и вдруг запели еще громче. К сальному голосу Генриха присоединился похабный голос Наташки:
«Из-за леса выезжает
Конная милиция… (Генрих)
Становитесь девки раком,
Будет репетиция!» (Генрих и Наташка)
— Га-га-га! — дернув струны гитары, загоготал Генрих.
— Ой, какой ужас! — басом взвизгнула довольная Наташка.
Он вскочил и надел сапоги. Конечно, это только фольклор, и они не пуритане, а современные, двадцатого века личности, но писатель был взбешен. С чего начиналась размолвка пару часов назад, он уже не очень помнил. Кажется, он предложил сделать шашлык немедленно, а Генрих настаивал на том, чтобы доесть остатки ланча и лишь позже, к вечеру, приготовить шашлык. Наташка, конечно же, приняла сторону Генриха. Она всегда принимает противоположную сторону, объединяется с врагами. Супермен писатель не был уверен, что он всегда бывает прав, но предсказуемость ее поведения взорвала его. Он выбежал из кухни и, прибежав к ручью, текущему по земле Генриха, сел у ручья и стал ругаться вполголоса. Когда Наташка, слегка покачиваясь, пришла и позвала его обедать, он сказал, что есть не хочет и пусть она идет на хуй. И что если она всегда принимает сторону Генриха, то почему бы ей не выйти за еврея замуж и не родить ему столько же детей, сколько родила ему Майя. «Вы оба любите похабщину! Вот и будете петь про кокушки и беседовать о жопах…» Может быть, неагрессивно настроенная, она с удивлением взглянула на него и ушла, обозвав его сумасшедшим.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда он спускался по лестнице, они, неосознанно поддав масла в огонь, вдруг запели именно частушку про кокушки — мужские яйца, боллс.
«Я жила и все не знала,
Что такое кокушки,
Ах, пока не застучали
Кокушки по жопушке!»
Мерзкая частушка и взвизг Наташки в конце ее ножом полоснули по нежной в этот момент, как кремовый торт, душе писателя. Отелло быстро вошел в обеденный зал. Наташка сидела рядом с Генрихом. У камина и вокруг стола расположилось с полдюжины различных персонажей, приехавших к Генриху в Нормандию на уик-энд. Увидев Отелло-писателя, очевидно, у него на физиономии было написано, что он сейчас совершит что-либо ужасное, все замолкли.
Он обошел насильственно улыбающегося Генриха и, подойдя к привставшей со стула Наташке, хлестнул ее по щеке! И еще раз, по той же щеке.
— Ты заткнешь свою глотку, наконец, мерзкая девка! — закричал он и, повернувшись, ушел из зала не оглядываясь.
— За что, идиот?! — закричала она и нервно рассмеялась.
Он поднялся наверх и побросал в сумку свои тряпки. Надев морской бушлат, подаренный ему Наташкой, он повесил сумку на плечо и ушел.
Он не желал, чтобы его остановили, поэтому спустился по лестнице осторожно и осторожно же открыл дверь в ночь. Не пошел к воротам, но, перейдя темный двор, перелез забор в том месте, где они похоронили когда-то афганского рефюджи, и отправился в сторону деревни. Прошел по кривому мосту, под которым, холодно урча, бежала неглубокая вода и зашагал один по узкой запущенной дороге. Деревня спала уже в этот осенний ранний час. А если кто и не спал, ставни все равно были закрыты, и только, невидимые, облаяли его попеременно несколько собак. И заткнулись, как только он сошел с их территории — разумные деревенские стражи порядка выключились. Пройдя деревню насквозь, он поднялся на шоссе и пошел вдоль самой обочины. Время от времени по нему промазывал фарами проскакивающий шальной автомобиль.
Он решил уйти от них. Какое-то количество раз он уже пытался уйти от них, но возвращался. Осенью 1973 года, жестоко обидевшись на молодую жену Елену, ушел, разорвав свой паспорт в клочки, с московской окраины в лес… А тридцать лет назад бежал с харьковской окраины в Бразилию… Не в Бразилию, но от них… От обидчиков — родителей, жен…
В ночной природе было тихо и спокойно. Крепко пахло осенними полуразложившимися растениями. Он шел приблизительно в верном направлении — к Дьеппу. Что он будет делать в Дьеппе? Может быть, сядет в парижский поезд. Впрочем, ему было отлично известно, что парижского поезда не будет до самого утра. А может быть, он переправится в Англию? Он решил круто изменить свою жизнь, и решение кажется ему твердым.
«Какие красивые звезды надо мной! — подумал он. — Уже с полстолетия пошлым считается любоваться красотами природы, но звезды, действительно, отменные — как бы с ресницами, лучеватые, спелые, крупные звезды. Почему-то в парижском небе они булавочные точки, не более… — Как ребенок, бежишь ты от них под звездами, от обидчиков, от людей, оставшихся там, вокруг стола и у камина нормандской фермы. И Наташка там, всегда объединяющаяся с твоими врагами. Что же, в мире, значит, невозможна верность? Не старомодная верность супругов, но верность твоей душе, Эдвард? В Англии куплю себе паспорт и под новым именем начну новую жизнь. Я ведь хорошо говорю по-английски. Женюсь обязательно, но теперь уже на женщине из слаборазвитой страны на китаянке, малайке или латиноамериканке. Сделаю много детей. Десяток детей сделаю…»
Дорога впереди вдруг нырнула круто вниз и полностью скрылась под лесом, нависшим над ней с обеих сторон. Беглецу сделалось страшно. Природы он не боялся, но, может, там, в темноте, подстерегают его злые люди? Он тотчас же вышутил свой страх. «Какие злые люди, Эдвард? Ты сам злой и, может быть, злее всех. Разве не пересекал ты нью-йоркский Централ-парк ночами, представляя, что ты и есть самый злой зверь в ночи? С решимостью убить разве не пересекал ты прославленный парк? Разве не ты начал писать книгу под названием «Райт ту килл», где отстаивал право человека на убийство? «Пейзане», как их называет Генрих, по ночам традиционно сидят дома. Что делать в природе ночью пейзанам?..»
Он долго шел то в лесу, то под чистым светлым небом и наконец почувствовал, что устал. Далеко впереди сочились светом непонятного назначения башни. Возможно, это были корпуса завода или доки. Он уже пришел в Дьепп? Может, это были видны башни дьепповского порта? Он прошел еще некоторое расстояние, но удивительное дело, башни не приблизились. Он сошел с дороги и пошел среди непонятных ему растений, может быть, по гигантской бахче с арбузами или тыквами. Углубившись в бахчу на полсотни метров, опустился на колени и лег, положив под голову сумку. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он лег в плантацию осенних цветов, промышленных, неизвестных ему, иностранцу, цветов, из которых выжимают полезные масла…
Немедленно же большое небо, отпустив невидимые цепи, ласково спустилось к нему ближе. Звезды задымились, размытые и лохматые. Небо забилось над ним, пульсируя, как набухшая кровью вена. У самого лица его пролетали быстрые кометы. Как молоко, вытекшее из стакана на пол кухни, кометы забрызгали большой кусок неба. Нерегулярные, за самыми близкими и самыми лохматыми звездами, подмигивали из-за их спин более далекие и более экзотические созвездия.
В кустах цветов, растущих как камыши в болоте, семьями внедрившимися в живот-холмик, тихо похаживал ветер. Нежно пахло основой какого-то далекого одеколона… Запах напомнил ему женщину, которую он знал в Москве, дочь испанских беженцев, так пахло от нее. Может быть, на основе этих цветов делали одеколон, которым она душилась. Души…
Природа явно приняла его в свои и спокойно обтекала, как будто он был одним из ее предметов. И был, да. Понимая, что она не причинит ему зла, человек заполз носом в поднятый воротник бушлата и закрыл глаза… Когда он открыл их, то над ним, во всей своей блистательности яркий фейерверк, яркий цирк неба разбрызгивал огненные фугасы.
Мучимый ревностью, проклиная себя за слабость, к рассвету он возвратился к людям, мечтая застать Наташку в постели с Генрихом и убить их обоих. Увы, Наташка не спала и читала книгу. Одна. Впрочем, это ничего не доказывало, может быть, она только что пришла из комнаты Генриха… Они помирились. Генрих посмеивался. Пейзане, как выяснилось, хотя, казалось, спали в ночь неудавшегося бегства, однако имели прекрасную информацию об обоих проходах писателя через деревню.
— И Толстой пытался убежать от людей, и Гете… — пробормотал писатель себе в оправдание.
Внутри себя он знал, что если здание дало трещину, то когда-нибудь оно все же обрушится.
В декабре 1984 года Наташка уехала, как каждый год, в Америку, ей нужно было появляться там раз в год, дабы не потерять американские документы. Когда в январе 1985 года она вернулась, писатель уже покинул рю дез'Экуфф и жил в дорогой, американского стиля квартире в буржуазном 15-ом аррондисманте. Там, в тепле (квартира автоматически обогревалась до состояния духоты горячим воздухом, поступающим из радиаторов под потолком), их отношения окончательно загнили и разложились. Стало вдруг ясным, что ни писатель не смог выдрессировать тигра и превратить его в домашнее животное, ни тигр не мог подчинить себе дрессировщика и совратить его в свой, тигровый образ жизни. Обе стороны были слишком сильными, для того чтобы кто-нибудь один одержал верх. Потому совместная жизнь их (перешедшая в третий уже год!) превратилась в мучительный процесс все более и более бесцельных стычек, споров и ссор. Бесцельных, потому что споры ничего не изменили, каждый оставался на своих позициях.
Наташка с завидным постоянством являлась домой все позже и позже. В различных стадиях опьянения. Единственно, чему она выучилась от дрессировщика (а может быть, это дрессировщик выучился не раздражать тигра?), — вела себя, являясь, тише, менее агрессивно и, разбросав одежду по полу, обычно сразу же плюхалась в постель. На следующий день, однако, она уверенно нападала, утверждая, что это он виноват в том, что она приходит «поддатая» и на рассвете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37