Потом…»
В ливинг-рум писатель надумал наконец первую фразу утра и ударил по клавишам машинки. Одновременно рабочие в соседнем дворе включили отбойный молоток и стали вгрызаться в старую землю Марэ.
— Блядь! Какой ужас! — выругалась Наташка и, взяв его подушку, пахнущую им, навалила ее себе на голову.
«Сумасшедший дом! В сущности человек этот, стучащий по машинке в ливинг-рум, даже не в ее вкусе. Она хотела бы, чтобы ее любимый был… Ну, конечно же, высокий, голубоглазый, сильный-сильный, умный (но не какой-нибудь профессор). А может быть, не очень высокий, лысенький, смешной? Ну, нет уж! В такой любви, какую я жажду, все должно быть гармонично. Он не должен быть красавец — нет. Но волевое, сильное лицо, может, немного и грубоватое. Большие руки (широкая кость). Ноги сильные-сильные, и волосики золотистые… Дура я. — Она заворочалась, устраиваясь поудобнее» — Он должен быть мужиком! Но тактичным до чертиков. Чтоб руки мне целовал. Чтобы клал голову мне на колени, и жевал травинку, и щурился на солнце, а я его волосы льняные перебирала — на лугу, в поле, в лесу. В постели чтобы только обо мне думал, и делал всю любовь для меня (тогда и я только для него!) Чтобы с ума сходил от меня и говорил мне это во время ласк, — много слов приятных… Чтобы брал меня за руку и вел, а я бы, закрыв глаза, шла за ним… Ой, ей-ей, чего я напридумывала».
Наташка вздохнула, вздох перешел в зевок, и, обняв кусок одеяла, она уснула.
В ливинг-рум по машинке писателя побежала строка «…выудил откуда-то из одежды револьвер и, не вставая из-за стола…»
Он взял ее на очень светский парти. Уже собравшись на парти, они поругались. У них были разные представления о том, как Наташка должна одеться. Когда она вышла из спальни в черных бархатных штанах колоколом, в бархатном жилете, в тронутых по краю золотом нейлоновых кружевах у горла и у рук, наштукатуренная больше обычного, выглядевшая лет на десять старше, он расстроился.
— Я на твоем месте надел бы платье. Ты выглядишь глупо, — только и сказал он, помня о своем решении не вмешиваться в ее жизнь, быть чуть поодаль.
— А я на моем месте пойду в этом костюме! — она зло сжала в руке очень мещанскую сумочку.
— Бля, откуда у тебя, ты же была моделью, это пристрастие к мидл-классовой моде? Ты сейчас выглядишь, как моя мама, собравшаяся на офицерский ужин в 1950 году! Тебе двадцать четыре года, бля!
Больше он ничего не сказал. В его костюме были недостатки. Токсидо, рубашку со стоячим воротником и бабочку портили простые брюки. Брюки с лампасами, токсидную пару он так и не собрался перешить. Однако в общем он был одет очень O.K. Ведь они шли к снобам, на бульвар Сен-Жермен, а она была одета, как жена провинциального американского сейлсмена в каком-нибудь Анн-Арборе, штат Мичиган. Объяснить ей это оказалось невозможным.
«Ну и черт с ней! — решил он. — В конце концов в ней возможно увидеть кусок китча. Огромную раскрашенную гипсовую копилку «Наташу». Удивительно, как умело и быстро эта женщина сделала себя непривлекательной. В домашнем платье еще час назад она была неотразима.»
Фамилия хозяина квартиры состояла по меньшей мере из пяти частей. Ароматная, как кондитерская, квартира была расположена на последнем этаже по обе стороны от причаливающего к бронированной двери элевейтора. В главной гостиной вновь прибывший сразу же сталкивался лицом к лицу не с младенцем Христом и тремя царями, наклонившимися над корзинкой, но на красном диване сидела актриса Лесли Карон, а вокруг — на табуреточках и пуфах — свита мужчин самых различных возрастов — от бледных юношей до дедушек. Пришедшая посмотреть на актрису компания состояла из обеспеченных неудачников всех мастей. Там было с дюжину не очень молодых гомосексуалистов, почему-то старательно подчеркивающих свою сексуальную принадлежность. Присутствовало определенное количество экзотических персонажей, приглашенных, вне сомнения, ради их экзотичности, очень уж явно рукотворную коллекцию они составляли. Среди прочих были: японка — профессор Калифорнийского университета, индиец, живущий в Канаде, филиппинский князь, обосновавшийся на пляс д'Итали. Себя писатель немедленно же отнес к этой же экзотической категории. Ему мгновенно стала понятна загадочная до сих пор причина, по которой он удостоился чести стоять на одном паркете с Лесли Карон. Второстепенный литературный агент с усами полицейского разговаривал с третьестепенным издателем. Литературный критик маленькой газеты беседовал с обритым наголо драматургом. Мясистый, пористый нос драматурга всякий раз мешал ему, когда драматург запрокидывал стакан скотча над ртом-щелью.
«Фантомас», — мысленно окрестил драматурга писатель.
Он принялся привычно бродить в толпе, здороваясь с немногими, кого знал, знакомясь с теми, с кем его знакомили, не углубляясь в серьезные беседы, сдерживая себя, чтобы не нахамить от хулиганства или скуки. Ему было неинтересно. Он был уверен, что не пошел бы на этот парти, если бы не Наташка.
«Скажи я ей об этом, она фыркнет и не поверит,» — подумал писатель и огляделся, ища глазами гипсовую копилку-тигра. Энергично шевеля позолоченными бантами, копилка размахивала руками и, прижав к стене человека, который, как писатель уже успел узнать, приехал во Францию, чтобы достать денег на памятник Айседоре Дункан (размером со статую Свободы), что-то ему доказывала. Айседорист глядел на Наташку с плохо скрытым ужасом. Писатель ухмыльнулся, и к нему вернулось хорошее настроение. Если Наташка и моветон, то хотя бы активный моветон. Наглый.
Устройство общества уже давно не было для писателя секретом. Он находил собрания людей смешными, тщеславными и глупыми. Умные люди сидят дома и думают или общаются с мертвыми, читая их книги. По парти бегают замученные комплексом неполноценности кривляки. Бывает, разумеется, что и стоящий человек выбирается на парти, как вот писатель, выведший прогулять гипсового тигра с бантом. Но редко.
К половине первого, съев свою порцию индейки, салата и сыра, потребив множество бокалов шампанского и перейдя на виски, он устал наконец и от еды и от хождения кругами по комнатам и серии коротких, в стиле «банд дессинэ» бесед с неинтересными ему людьми. Ни одной пары глаз, честно и с любопытством выглядывающих в мир, он не нашел. Все глаза на этом парти лгали. Одни скрывали свою неуверенность, другие — свои истинные мелкие намерения, третьи — свою незначительность, о которой они знали… Писатель подошел к Наташке, держащей за плечо парня-блондина, которого она по всей вероятности отбила от свиты Лесли Карон.
— Ай донт гив э дамн о том, что вы думаете о Лос-Анджелесе! Я прожила в этом городе семь лет! — Наташка взмахнула сигаретой и бокалом с виски, зажатым в одной горсти.
— Я извиняюсь, — вмешался писатель. — Наташа, я хотел бы пойти домой. Уже поздно. Половина гостей ушла. — Он кивнул на действительно значительно опустевшие глубины квартиры: — Пойдем?
— А я не хочу домой. Дай мне пообщаться. Мы и так никуда не ходим. Могу я поговорить с человеком.
— Можешь, — согласился писатель, — пойдем домой через полчаса.
Он оставил возбудившегося гипсового тигра догрызать блондина и, приблизившись к Лесли Карон, от скуки соврал ей, что видел все фильмы с ее участием и очень любит ее как актрису.
— Спасибо за то, что вы есть! — писатель закатил глаза.
В награду актриса задала ему несколько вопросов. Он назвался албанским писателем. Когда-то морочить людям головы было одним из его излюбленных развлечений. Довольный собой писатель выпил еще виски и, вспомнив свою наглую юность, решил подшутить над мясистоносым Фантомасом. Еще в начале вечера знакомый седой журналист сообщил ему, что драматург — гомосексуалист. Писатель снял очки и, став рядом с мясистоносым, подмигнул ему несколько раз. И отошел. Через несколько минут мясистоносый нагнал его у камина и, изрыгая на него загаженное дыхание, представился. Писатель повалял некоторое время дурака, но, продиктовав мясистоносому свой телефон, начисто потерял интерес к игре и пошел разыскивать Наташку.
Он нашел ее на диване, с которого исчезла Лесли Карон. В руке у Наташки был гигантский стакан с желтой жидкостью. По обе стороны от нее сидели молодые самцы латиноамериканского типа и смотрели на нее охуевшими темными глазами. Наташка произнесла речь.
— Теперь ты готова? Пойдем? — спросил ее писатель по-русски и издали, приветливо улыбнувшись самцам.
— Я уже сказала тебе… Я не хочу домой! — прошипела она.
— Ну, как хочешь… — беззлобно сказал писатель. — Я иду домой.
Он нашел свой плащ и тихо, стараясь не попасться на глаза хозяевам, забрался в элевейтор.
На улице он снял с горла бабочку и пошел по бульвару Сен-Жермен в сторону Сен-Мишеля. Через тридцать минут он был дома. Вычистил зубы и лег в постель. Прикрыл глаза рукой и подумал: «У нее есть ключ и деньги на такси. Ничего с ней не случится. Большая, вульгарно одетая женщина двадцати четырех лет. А вдруг что-нибудь случится? Что может с ней случиться? Кто-нибудь убьет ее пьяную на улице… Фу, как глупо, Лимонов. Даже в Нью-Йорке, как ты знаешь по собственному опыту, Сын Сэма появляется далеко не каждый год… Ее одеяла пахнут острее. Следует отдать их в чистку. Однако денег в банке ровно четыре тысячи. Они нужны, чтобы платить за квартиру. Крыша над головой — главное. Одеяла — когда-нибудь. Крыша — главное… Крыша — главное..»
Он проснулся от того, что захотел в туалет. Рядом с ним никто не лежал. Он удивился. Пошел в туалет, пописал, закрыл глаза. Прошел в ливинг-рум, включил свет. Наташки там не было. Будильник показывал половину пятого. Прошел мимо зеркала, и по зеркалу проплыли его живот и висящий член. Убрал свет и лег в постель.
«Ну не пришла и прекрасно. У него будет предлог избавиться от гипсового тигра-копилки…»
Осторожно подумал:
«А где она, интересно? Ебется с латиноамериканцами? Как они оказались на таком снобистском парти? Непонятно. С кем-нибудь, очевидно, пришли. Конечно, она выпила еще, и они взяли ее с собой. «После двух бокалов коньяка «Хеннесси» с ней можно делать все, что угодно,» — вспомнил он короткую характеристику Наташки, выданную ему в Лос-Анджелесе одним из ее «друзей». Латинос ебут ее, наверное, сейчас вдвоем.»
— Пизда! — выругался писатель, представив себе, как Наташка и два парня возятся в постели. Один стоит на коленках у нее над головой и свесил член ей в рот, другой лежит между высоких Наташкиных ног и ебет ее, а она пьяно смеется: — Пизда! — еще раз выругался писатель, заметив, что член его напрягся.
Он коснулся члена рукой. И тотчас же отдернул руку и зло перевернулся в постели, подумав, что мастурбировать на тему ебаной раскрашенной китчевой копилки с бантами стыдно и унизительно. Он положил сведенные кисти рук себе на нос, создавая нужное давление на дыхательные пути. Испытанный метод сработал опять. Через несколько минут писатель спал.
Разбудил его неуверенный звук ключа, вставляемого в замочную скважину. Сквозь щель между окном и шторой пробивалось неуверенное, как звук ключа, солнце.
— Суки все! — выругалась в прихожей захлопнувшая за собой дверь Наташка. Выругалась боязливо и негромко. — Спит он… — забурчала она, сделав несколько шагов по направлению к спальне, но, очевидно, не решаясь войти. — Спит, как будто ничего не произошло… — сказала она сама себе. — Бросил меня одну посреди незнакомого города и спит.» О, боги!
Слышно было, что она пошла в ливинг-рум, по пути снимая с себя одежду и роняя ее на пол.
— Все вы одинаковы… Все… Суки… — продолжала она бурчать. Завозилась в ливинг-рум. И все стихло.
Он полежал еще некоторое время. Встал. Голый прошел по прихожей, собирая ее тряпки. Сложил их все на стариковскую скамеечку рядом с шоффажем. Заглянул в ливинг-рум. Гипсовая копилка, завернувшись в многочисленные тряпки, покрывающие поверхность дивана, верхним был маленький плед мадам Юпп, посапывала. Из тряпок торчала только рука с обгрызенными ногтями.
Ни тогда, ни впоследствии писатель не спросил Наташку, где она провела ту ночь и что она делала. Однако он не смог удержаться от того, чтобы не исследовать ее одежды. Черные пенти были разорваны во многих местах. Между ног просто-таки была огромная дыра. Внутренность бархатных штанов — шов как раз между ног — была залита белой затвердевшей субстанцией. Писатель, привычно шпионивший за своими тремя женами и неисчислимым количеством герл-френдс, понял, что это сперма. По всей вероятности, Наташка провела бурную ночь. Однако логик и неисправимо здравомыслящий человек, он понимал, что предъявить ей разорванные пенти и внутренность бархатных штанов в качестве доказательств ее блядства он не может. Пенти могли быть разорваны до этой ночи, она имела право надеть под штаны разорванные пенти, и сперма могла оказаться старой его собственной спермой. Ведь Наташка одевала бархатные брюки и до этого. А знакомых в криминальной лаборатории у него не было.
Одевшись и выпив кофе, он пришел в ливинг-рум и решительно коснулся ее плеча под пледом:
— Наталья, ты не могла бы перейти в спальню, пожалуйста?
— Угу… — промычала она и, высвободившись из тряпок, голая и неожиданно худая, ушла в спальню.
«Как драная кошка!» — брезгливо подумал он, проследив за ее ногами в синяках, уходящими от него.
Она встала в пять часов. К тому времени он уже закончил писать. Работать ему было труднее, чем обычно, и он клял себя за то, что выпил куда большее количество виски и шампанского, чем следовало. Однако он сделал гимнастику и, посвежевший, в сапогах, черных брюках и свитере без горла, ждал ее, сидя у стола в прихожей. Решительный. Пил чай.
— Сядь! — сказал он. — Я хочу с тобой поговорить.
Она была в брюках. (В других, отметил он, брюках.) В шелковой кофте с плечами. Волосы она забрала сзади в крысиный хвостик резинкой. (Отросли, отметил писатель. Уже можно забирать их в один хвостик.) Серьезное лицо без мэйкапа. Грустное и злое лицо.
— Я думаю, Наталья, что тебе неудобно жить со мной. Я думаю, что тебе нужен другой человек, мужчина, который, — ты, может быть, знаешь строчки Блока, — «…любит землю и небо больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37