— Дрянь! Тьерри может подумать, что я плохой мужик…
— Конечно… для тебя важнее всего, что подумает твой Тьерри… Твоя мужская честь запятнана… Ебала я твою мужскую честь!
— Заткнись, сука, не ори! Ты знаешь, какой у тебя голосочек. Вся улица тебя слышит…
— Ну и пусть слушают. И хуй с ними, и хуй с тобой!
Я бросился на нее и попытался закрыть ей рот ладонью. Она захрипела, отбиваясь, и мы упали с кровати на пол. Лежа на ней, я схватил первую попавшуюся тряпку (ею оказалось кухонное полотенце, забытое Наташкой в спальне) и постарался затолкать полотенце ей в рот. Но остановить, победить этот аккумулятор живой безумной энергии оказалось не так-то просто. Она вытолкнула кляп изо рта, а ноги ее в туфлях с заклепками шумно заколотили по полу.
— Гад! — закричала она. — Ой, убивают! Гад!
Внезапно мне стало смешно.
— Никто тебя не убивает. Я даже тебя не ударил ни разу. Я только хочу, чтобы ты заткнулась.
— Гад! Вонючую тряпку… — Наташка изловчилась и захватила в рот моих два пальца. Захватила и стиснула зубы. Пришлось крепко стукнуть ее коленом в живот. Только тогда она отпустила пальцы, и я выдернул их из ее рта. Пальцы оказались в крови.
— Дикая пизда! Ты откусила мне пальцы…
— Ты ударил меня в живот коленом, — тихо начала она, лежа на полу. — Ах ты, фашист! Фашист проклятый… Я всегда знала, что ты фашист!
— На хуя ты орешь! Ты прекрасно знаешь, что, если соседи нажалуются мадам, нас тотчас выставят из квартиры. А снять квартиру в Париже сейчас очень трудно. Мы окажемся на улице. Хочешь скандалить — скандаль, но делай это тихо. Пора стать цивилизованной. Тебе не кажется, что пора, дикарка? Тебе двадцать пять лет…
— Двадцать четыре! Пиздюк!
— Дура. Русская дура. Я же тебя люблю.
— Врешь! Ты врешь! — закричала она трагедийно, как персонаж старинной русской пьесы, трагедии «Борис Годунов», может быть.
— О нет! — возразил я таким же псевдоглубоким голосом.
— Врешь!
— Если бы я тебя не любил, то зачем бы я жил с тобой? — выдвинул я, как мне показалось, очень убедительный довод. — Никакой пользы из жизни с тобой извлечь невозможно, если… — Я понял, что я оскользнулся, но было уже поздно.
— Значит, я тебе ничего не даю? — свистящим шепотом спросил зверь, встав опять в позу дикой кошки, приготовившейся к драке.
Боже, что сейчас будет! Мне захотелось вознестись на некоторое время в небеса и вернуться, когда она успокоится.
— Помолчим… — предложил я. — Давай не будем ссориться.
Я попытался дотронуться до нее.
— Не смей прикасаться ко мне! — прогудела кошка — тигр — орган — русская женщина. И ударила меня по руке локтем. Больно.
— Я хотел тебя обнять, дуру…
— Свою Елену иди обнимай!
— При чем здесь Елена? Какая, на хуй, Елена… Сколько можно поминать Елену! Я живу с тобой, ебаное чучело, а не с Еленой. Уже второй год живу с тобой!.
Очевидно, до нее все-таки дошло, что я второй год живу с ней. Она замолкла. Пользуясь затишьем, я все-таки дотронулся очень осторожно до ее плечей и, слегка погладив их, привлек ее к себе. Она фыркнула и дернула плечами, пытаясь сбросить мои руки. Если мне удастся уложить ее в постель и выебать, она успокоится. Но укладывать в постель живой генератор, сгусток энергии, молнию следует очень осторожно. Одно неловкое замечание, одно неточное движение — и джинн опять окажется на свободе. Хитрый Лимонов в процессе усаживания джинна в бутылку… Мои руки осторожно блуждали по телу джинна. Забрались под черную тишот с многочисленными «факами» на ней («фак ю», «фак ми», «фак офф», «фак Иран», «фак противозачаточные таблетки» и т. д.) и обласкали крупные груди джинна, молнии, женщины, органа, расположившиеся на худой грудной клетке русской девушки. Наташка тихо шипела, как остывающий утюг, и, слыша эти обнадеживающие знаки, воодушевленный, я стащил с нее куртку и тишот. Уже по пояс голая дикарка, со спутавшимися, только что окрашенными в цвет советского знамени волосами, вдруг дернулась и, обернувшись ко мне презрительным лицом, заявила:
— Сейчас ты будешь меня ебать, да? Все вы, мужики, одинаковы… Никакой фантазии, или ебать или не ебать… Посередине у вас ничего нет.
Заявление меня обидело.
— Что значит все вы ? Я не считаю себя обычным мужчиной, Наталья.
Официальное «Наталья» означало большую степень обиды.
— Все другие тоже не считали… — Она нагло улыбнулась и, вывернувшись из моих рук, возвратилась в боевую кошачью позу. Глаза ее потемнели от ненависти и презрения ко мне и ко «всем другим».
— Не смей меня помещать в одну компанию с твоими ебарями! — закричал я.
— Ну, конечно, ты особенный! Ты деликатный, ты интеллигентный и тонкий! — раскатился во всю ширь Наташкин освободившийся громкоговорительный голосище. — Ты такой интеллигентный, что перед каждым приходом мадам Юпп ты драишь столик в прихожей!
Она обличительно-торжествующе поглядела на меня, как будто только что объявила всенародно о необыкновенно стыдном моем грехе.
— Столик он драит для мадам Юпп! Мудак! Какой мудак!
— Тебе этого не понять, — парировал я холодно. — Ты прожила всю сознательную жизнь среди вульгарных эмигрантов, мясников и колбасников, в среде которых хамство считается хорошими манерами. Тебе не понять того, что мне хочется показать своей квартирной хозяйке чистую квартиру не потому, что я ее, мадам Юпп, боюсь или от нее завишу, но потому, что мне хочется, чтобы она обо мне думала не как о неряхе и засранце! А ты — плебейка!
— Да, бля, а ты не плебей! — зарычал тигр и тряхнул грудьми. — Ты такой воспитанный, что даже противно. Ты выходишь из комнаты (тут Наташка уничижительно повысила голос до карикатурной имитации голоса Лимонова), когда я говорю по телефону… Он такой приличный, что он выходит из комнаты!.. Люди…
Людей не было, за исключением бедного Тьерри, который, страдалец, конечно, слышал наши крики. Единственное утешение состояло в том, что он не понимал по-русски.
Ее пример с телефоном меня обидел еще больше, чем пример со столиком.
— Плебейка! — повторил я убежденно. — Я выхожу ради тебя, дабы не стеснять тебя. Чтобы ты могла спокойно поговорить с твоими друзьями. Если тебе не нравится, что я выхожу из комнаты, — скажи, я буду присутствовать при твоих телефонных разговорах!
— Да ты боишься моих телефонных разговоров! — уж совсем абсурдно заявила она. — Ты не хочешь забивать себе голову моими проблемами. Тебе наплевать на то, что со мной происходит!..
Дыбом стоящая красная шерсть на голове, широкие худые плечи, крупная шея, вздрагивающие сиськи тигра — все выражало возмущение.
«Красивый тигр, — подумал я. — Как бы его утихомирить и выебать…»
Только на сереньком зимнем рассвете, просочившемся сквозь плотные пыльные шторы мадам Юпп, удалось мне уснуть, содрогнувшись вместе с тигром в оргазме. Последнее, что я почувствовал, засыпая, — теплого, полусонного тигра, переползавшего головой на мое плечо.
«Ну вот, — подумал я удовлетворенно, — следующие несколько дней тигр будет ласковым и домашним. Будет приезжать из кабаре не позднее двух тридцати ночи. — Тайгер? — буду спрашивать я от настольной лампы. — Что ты тут делал без меня, Лимончиков? — будет спрашивать меня тигр очень ласковым голосом. Захлопнув французскую книгу, которую я читал все время, пока тигр отсутствовал, я буду вставать и целовать тигра: — Здравствуй, тайгер! И мы будем жевать что-нибудь наскоро, запивая еду красным вином, а потом… Потом, я и тигр, мы удалимся в спальню и будем ебаться…»
Несколько дней пройдет… Ох, я предпочитаю не думать о том времени, когда тигр зарядится новой энергией и взбунтуется опять. Нормальная, размеренная жизнь тигру скучна. Ему необходимы трагедии. И трагедии, следует сказать, происходят…
Нога
В июле писатель улетел в Соединенные Штаты. Там, в Нью-Йорке, у него вышла книга. В Соединенных Штатах писатель пробыл месяц и вернулся. Наташка встречала его в аэропорту.
Писатель в белом пиджаке вышел наконец из аэропортовской жандармерии, куда его препроводил молодец с аксельбантами.
— Пойдите обязательно в американское консульство, месье, и урегулируйте проблему с вашим документом, — сказал ему самый старший жандарм на прощание.
— Суки. Иммигрэйшан сервис! — ругался писатель, разыскивая в толпе встречающих Наташку.
Наташка ожидала его, конечно, не там, где ждут прилетающих все нормальные люди. Он безуспешно поискал ее в толпе ожидающих и, не найдя, решил, что она не приехала его встречать. Злой, он ступил на эскалатор, стремящий народ вниз, в зал ожидания. У подножия эскалатора стояла Наташка и курила. В белых брюках, белой куртке, в черных очках в апельсинового цвета оправе. С опухшей, он сразу заметил, физиономией.
— Здравствуй, Наталья!
— Здравствуй, Лимонов! — она не посмотрела ему в глаза и стеснительно отвернулась, когда он ее поцеловал.
— Опухла, — констатировал он. — Пила?
— Немного, — она глухо прокашлялась.
Он вдруг заметил, что вокруг ее правой щиколотки обвивается бинт.
— Это что такое?
— Машиной ударило.
— Пьяная была?
— Ничего не пьяная, Лимонов, — недовольно загудела она, откашливаясь. — Тебе все чудится, что я пьяная. По нашей улице этот мудак ехал. Я переходила на другую сторону. Была совершенно трезвая…
Выйдя из здания аэропорта, они сели в такси.
— Бляди американцы выдали мне фальшивый документ, Наташа! Вот полюбуйся! — Он достал из пиджака произведение искусства Иммигрэйшан сервиса и показал ей. — Лидеры свободного мира, еби их мать! А какие чувствительные! Слова грубого о дяде Сэме не скажи… Суки!.. Ну как ты тут без меня жила?
— Да… никак. Скучно было. Кабаре уже десять дней как закрыто. Последние дни посетителей вообще ни хуя не было. Город пустой. Ходила к Нинке загорать. Читала…
— Конечно, русские книги?
— Ну и русские, и что такого… Немало есть интересных русских книг. Английские тоже читала. «Магус» прочла Джона Фовлса. И твоего на английском маркиза де Сада прочла.
— Хорошенькое чтиво для одинокой девушки летом, — улыбнулся он. — Восемьсот страниц де Сада. «Жюстин» в особенности.
Он примял ее руку к сиденью такси. Затем переместил ее себе на ногу. Помял ласково. Наташка несмело ответила, пошевелив рукой.
— Ебалась? — спросил он насмешливо.
— Сам ты ебался… — ответила она осторожно.
Честная Наташка не распространяла свою честность так далеко, чтобы весело ответить: «Конечно! И много раз! Поебалась с десятью мужчинами за месяц…» Упрямая, и под пытками она не выдаст своих приключений. Писатель, переспавший в Нью-Йорке с телами нескольких женщин, подумал, что если Наташка спала здесь в Париже с самцами или, что еще хуже, с одним постоянным самцом, то она стерва. «Если я ебусь с чужими, я не вкладываю в это занятие душу, для меня это всегда легкий опереточный эпизод, а если она с ее характером ебется, — это уже Вагнер, трагедия, боги и гиганты, мифология…» Тут же в такси писатель мысленно высмеял себя за свое удобное мужское сознание: «Я ебусь — хорошо и можно. Она ебется — плохо и нельзя». Высмеяв себя, он решил оставить тему измен и ебли.
— Ну как книга? — спросила она.
— Как обычно в этом ебаном бизнесе вместо четвертого июля книга появилась в магазинах на десять дней позже, а официальную дату публикации отложили и вовсе на конец июля.
— Ой, какой ужас! По телефону ты мне этого не сказал, Лимонов!
— Не хотел тебя расстраивать.
— Что же ты там делал тогда? Почему не ехал раньше к соломенной вдове Наташе?! — вдруг взвизгнула она, подражая неизвестным писателю бабьим русским не то плачам, не то песням.
— Что? Какой вдове?
— Соломенной вдовой называют женщину, у которой муж жив, но уехал, пропал и много лет не появляется, — поучительно объяснила Наташка.
— Ага. Понятно. Знания, почерпнутые из библиотеки Тургенева.
На рю дез'Экуфф, выпив вина и выкурив пару сигарет с гашишем, они пошли в постель и сделали любовь, стесняясь друг друга. Отвыкли. Наташка показалась писателю большой и очень женской. Щель ее показалась ему подозрительно сочной и даже жирной. Звуки, издаваемые Наташкой в процессе любви, показались ему подозрительно глубокими и похотливыми.
«Ебалась-таки без меня!»— решил он.
После секса, лежа с ней рядом (она курила), он схватил ее рукой за холку и потряс:
— Ебалась, блядь такая!
— Ты что, Лимончиков, больно, отпусти! Я не ебалась! Не ебалась!
Однако, когда они опять сделали любовь, Наташкино тело опять показалось ему более опытным, чем до отъезда. И нагло-бабьим, выпячивающимся навстречу его хую.
После нескольких часов постельных столкновений они захотели есть. Вставая, он обнаружил, что бинт на Наташкиной щиколотке кровоточит.
— Наверное, мы задели и содрали корку? — предположила она виновато.
— Давно произошло твое столкновение с автомобилем?
— Дней десять уже.
— И до сих пор не заживает? Кровоточит… Дай я погляжу?
— Ну, Лимонов, нечего рассматривать мои раны. Я стесняюсь…
Когда он попытался развязать бинт, Наташка отдернула ногу.
— Ебаться со мной ты не стесняешься, а показать рану стесняешься. Может быть, нужно пойти к врачу.
— Ой, какой ты заботливый на хуй! — неожиданно разозлилась она. — Лучше бы раньше вернулся, чем валяться там у бассейнов в Коннектикуте… Оставил женщину одну на месяц, а теперь проявляет заботу о ее царапинах и спрашивает ее, не ебалась ли она! Если сейчас не ебалась, то в следующий раз обязательно буду! — Она встала и зло прошагала в ванную.
— Эй, какая тебя муха укусила, а? Я поинтересовался состоянием твоей ноги. Странно, когда царапина за десять дней не зажила и обильно кровоточит… А упрек в оставлении женщины на месяц глуп. Ты же не коза и не корова…
— Да, я не коза и не корова. Я уж как-нибудь сама. Не волнуйся… — пробурчала она из ванной. — Садись лучше писать новую книгу.
Проведя в постели несколько суток, они поехали в Нормандию на ферму к Генриху. Кабаре закрылось на весь август месяц. И Наташка хотела иметь каникулы Женщины, заметил писатель, вообще очень чувствительно относятся к своим каникулам и отпускам, более внимательно, чем мужчины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37