— О.К., — разрешил дормен.
Наташка вдруг засмеялась хриплым грубым смехом.
«Что это она?» — удивился писатель и заговорил с Кириллом, у которого в одном глазу мелькнуло нечто похожее на удивление, но воспитанный Кирилл не развил это мелькание. Не поддержанная никем, Наташка смущенно замолкла.
— Остатки прежнего поведения, прежних привычек к непосредственным проявлениям, — решил писатель. — Грубые привычки, грубый смех.
Однако писатель вспомнил времена, когда он жил куда более грубой жизнью, чем когда-либо могла жить Наташка, среди рабочих горячих и тяжелых работ или среди преступников, но, однако же, так не смеялся.
На тридцать третий этаж они ехали с группой хорошо выдрессированных мужчин, принадлежащих, без сомнения, к касте бизнесменов. До тридцать третьего этажа мужчины успели много раз неловко облизать губы, почесать щеку, дернуть ухо, вынуть и спрятать платок, скрипнуть ботинками, переступить с ноги на ногу и расстегнуть несколько пуговиц на плаще или тускло-зеленом пальто с начесом. Наташка вдруг свободно засмеялась остроте Кирилла, которую писатель не расслышал, и бизнесмены вздрогнули испуганно. Писатель решил, что предпочитает невоспитанную подружку испуганным навеки бизнесменам, и разозлился на себя за неизвестно откуда взявшийся в нем чванливый снобизм.
Пухлый Ричард встретил их на пороге квартиры. Неожиданно маленький, как бы усохший за два месяца, в которые писатель его не видел, Жигулин выскочил с черными брюками в руках из спальни.
— Ха-га-га, — просмеялся он и сложил высохшее личико в приветливую гримаску. — Привет, Лимоныч! Ты давно из Парижа?
— Наташа! — Может быть, более резко, чем это необходимо, представил ее писатель, и большая Наташка и маленький Жигулин пожали друг другу руки.
Горбоносый медальный «профиль юного ассирийца», как назвал профиль Жигулина безуспешно влюбившийся в него романтик-гомосексуалист, задрался вверх, и глаза юного ассирийца привычно ощупали Наташкины большие губы и скулы.
— Твоя новая девушка? Биг ван…
Всегда кажущийся наглым, Жигулин по-настоящему наглым не был. Писатель знал его уже десяток лет и видел во всех ипостасях в трех столицах мира.
— Моя новая девушка, — согласился писатель.
— Ну что, Кирилл, бля… много кожи продал сегодня? — задрал скелетик Кирилла и тут же убежал в кухню с криком: — Ой, бля, я опаздываю! Ричард, где ебаная гладильная доска!
Второстепенные персонажи: добрая животастая гора мяса Мэри — лучшая подруга Жигулина, русский шофер-таксист, внук известного композитора, пьяная модель Вики, — пересекали небольшую квартиру Ричарда в разных направлениях. Квартира служила одновременно и модельным агентством. Телефонный аппарат с полудюжиной линий, несколько файл-кабинетов, стена, сплошь завешанная фотографиями девушек, наваленные на письменном столе кучками слайды и фотографии напоминали об этом.
Она сняла свитерок и осталась в полосатой тишот без рукавов. И сразу, обнажив надставленные крылышки тонких плечей, стала моложе. Оставались уродливые брюки и сапоги, но можно было без труда догадаться, что и дальше, уходя под грубую кору одежды, настоящее тело Наташки такое же нежное и молодое, как ее плечики. Писатель заметил, что Кирилл одобрительно отметил Наташкины плечики. «Она просто не знает, как ей одеваться. Она забыла в Лос-Анджелесе, будучи женою простых мужчин много старше ее, что ей всего двадцать четыре», — подумал писатель и несколько раз дружески коснулся Наташки. Ричард показал сборник своих стихов… Проиграл записанную им пластинку… Ушел Жигулин. Внук композитора звал всю компанию ехать к нему в Коннектикут…
Ночью они не вернулись в Бруклин, но приехали к Кириллу. У Кирилла они еще выпили, покурили опять и снова потеряли друг друга. Кассета с русскими песнями глубокой давности заставила Наташку и Кирилла задуматься в разных углах дивана, а писателю захотелось спать. Натянув с помощью Кирилла простынь на единственный матрас, оказавшийся (опять!) на полу, брокер имел деньги на все, кроме кровати, писатель улегся. Одеяла Кирилла пахли затхло. Прогорклым человеческим жиром, усохшей ночной слюной и мочой. Понюхав один раз, писатель решил не обонять их дольше. Из соседней комнаты доносились вначале смешки, потом равномерный, наладившийся плеск беседы, и удушливо пахнуло тлеющей марихуаной. Писатель поворочался, понюхал пыль из ближайшего угла и стал размышлять о своей собственной глупости. О том, почему он бесполезно страдает, валяясь на матрасах Большого Нью-Йорка в то время, как мог бы спокойно спать сейчас на узенькой, но удобной кроватке дочери Джоан Липшиц, возле детских книг и старых игрушек. Завтра утром проснулся бы в восемь часов к продолжил бы писать книгу, от которой его оторвал приезд подружки. Глупо… Однако я пообещал ей. Следовательно, я должен смириться с неудобствами и дострадать неделю, оставшуюся до отлета в Париж. Женщина в свиных сапогах должна вылететь в Париж через шесть дней после него… И очень может быть, что она не вылетит в Париж. Решит не вылетать… Испуганная его холодностью.
«А его холодность, — подумал он, — объясняется не тем, что он вдруг переменился, а тем, что Наташка явилась в зимний Нью-Йорк из летнего Лос-Анджелеса другой. Такой, каких он активно не любит…»
Пришла в постель Наташка. Движимый непонятными еще ему мотивами, он отодвинулся на самый край матраса и сделал вид, что спит. Открыл рот и засопел глубоко. Отодвинулся так, что ей не оставалось ничего другого, как лечь за ним. Таким образом, подумал он, не разжимая глаз, она окажется, когда придет Кирилл, между ним и Кириллом.
Раздевшись, Наташка осталась (злодей ухитрился увидеть краем полуоткрытого глаза) в полосатой тишот и пенти, густо разорванных на коленках. От тела ее пахло крутым женским потом.
— Вонючая, как лисица, — отметил писатель.
Она не обняла его, но, согнувшись, очевидно, за спиной в зародыш, уперлась ему в спину коленками. И тотчас же отдернула коленки… Через некоторое время писатель увидел на фоне дверного проема, освещенного фонарями с 49-й улицы, Кирилла в трикотажной рубахе ниже колен. Приглядевшись, писатель разгадал, что странная рубаха является модной в этом году гигантской тишот.
Прошло, может быть, полчаса, на протяжении которых все они не уснули, но молчали. Время от времени кто-нибудь из них менял позу и кто-нибудь вздыхал. Писатель, вдыхая лисий, самочий запах русской женщины рядом, думал, что она, наверное, если судить по запаху, очень хочет сейчас ебаться. Говорят, что они начинают пахнуть, если очень хотят» В этот момент вздохнул Кирилл, может быть, подумав то же самое. — Как глупо… Лежим тут два самца и самка и вздыхаем, вместо того, чтобы получать удовольствие. Я должен первым протянуть руку, — решил писатель. — Я и старше их обоих, и Наташка — моя герл-френд, следовательно, это я должен начать. Должен дать сигнал. Дать разрешение. Он повернулся и положил руку на крутой бок. Бок было отдернулся, но вспомнив, что это рука писателя, того самого, к которому она летит в Париж, Наташка замерла. Рука растопырилась и погладила затянутый в рыхлый нейлон зад девушки, потом обогнув бедро, воровски обшарила живот. Член — послушный индикатор степени возбужденности, уперся в тело девушки, в районе сломанного копчика, показывая, что здесь, рядом со вздыхающим Кириллом, писателю хочется лисицу-Наташку. Рука, зацепив за край пенти на талии, потащила их вниз к животу. Оставила на уровне горячих (успел он почувствовать) зарослей, вернулась и, схватив край пенти, впившийся в зад, повлекла и его вниз.
— О ноу! — промычала Наташка из недр одеяла.
— Йес! — сказал он уверенно и уже двумя руками приподнял зад, как отдельную тяжелую вещь. Отлепив пенти от другого бедра, спустил их до колен и, нырнув вниз, стащил их с одной Наташкиной ноги, оставив висеть на другой. Поместил ладонь в мох под животом и, неловко расталкивая пальцами ноги, заторопился поскорее выяснить, ошибся ли он. Нет, он не ошибся, между ног было горячо, а в глубине — клейко, и мокро, и горячо.
Хотя писатель и перевернул ее на спину, Наташка отвернула голову в сторону и нагребла на лицо кучу тряпок. Делала вид, что ничего не происходит. Некоторое время он мял и поглаживал складки ее щели, и все его пальцы сделались скользкими и мокрыми. Она не издала ни единого острого звука, только дышала стесненно, стараясь, очевидно, не выдать его Кириллу. А он хотел, чтобы она его выдала. По Восьмой авеню, задыхаясь сиреною, проскочил автомобиль. Он задрал на ставшие внезапно мягкими ноги Наташки свою ногу и, ощущая удовольствие от скольжения по ее телу, лег на нее. Она вынула из простынь руку и закрыла ладонью глаза.
Он вплыл в Наташку и задвигался в ней. Подвигавшись некоторое время, понял, что, скованная паникой, она так и будет лежать, ему не отвечая. Он посмотрел на Кирилла. Старый друг Лимонова повернул голову из-за плеча. Писатель беззвучно зашевелил губами, ухмыльнулся и указал кивком головы на лежащую под ним Наташку. Кирилл отрицательно покачал головой. Писатель повторил беззвучную убеждающую речь, задрав Наташкину тишот, обнажив крупную грудь и округлив ее ладонью, жестом пригласил Кирилла проделать то же самое.
— Нет-нет… — просигналил Кирилл, и лицо его было при этом грустным.
И Кирилл спрятал голову за плечо и еще дальше откатился от писателя, лежащего на Наташке.
Писатель остался с грудью Наташки в руке и с членом в ее щели. Он еще некоторое время инстинктивно подвигался в Наташке, затем вынул из нее член, перетащил ее голову к себе на грудь и погладил Наташкины волосы. И не уснул всю ночь. Наташка же уснула довольно скоро.
Наутро писатель позвонил Джоан Липшиц.
— Эдвард, куда же вы пропали, ты и Наташа? Морис согласился отдать вам свою комнату.
Избалованный, больной редкой формой экземы мальчик, десять лет назад отрезанный от пуповины мамы Джоан, жил с поэтессой, очкастая девочка, однажды возмутившись присутствием Володи в доме, сбежала к отцу.
— Прекрасно, Джоан, спасибо… Какой благородный Морис…
Сев в бродвейский автобус, они поехали на Вест-Сайд авеню.
Сидя в автобусе рядом с Наташкой, писатель проанализировал свое ночное поведение и пришел к выводу, что его неудавшаяся попытка выебать ее вдвоем была скорее усложненной обстоятельствами попыткой подложить Наташку под другого самца и тем избавиться от нее немедленно. Если бы ночью член Кирилла побывал в ней, сейчас бы, проезжая вверх по Бродвею в автобусе, он имел бы моральное право обращаться к Наташке легко, лишь как к подружке совместных любовных игр, секс-гимнастики. Она потеряла бы право на специальный статус «его девушки», герл-френд, если бы член Кирилла побывал в ее самочьей дыре между ног. И все обещания были бы недействительны. Но этого не случилось, и они ехали по озаренному зимним солнцем морозному Бродвею мимо серых и черных стен, все так же связанные невидимыми нитями. На всякий случай писатель поглядел в пространство между синими стульями, не видны ли вдруг стали нити, стальные или веревочные, привязывающие его к Наташке.
Наташкина рожица выглядывала из-за красного воротника куртки. Русская девушка прилежно изучала ленту бродвейских стен и тротуара, ее монгольская скула и один глаз и заколотые хвостики отрастающих волос были повернуты от писателя. От наблюдения за Наташкой писателю неожиданно вдруг сделалось весело. И празднично. Благодаря удачному соотношению каких-то элементов характера и таланта в нем, бывшем украинском мальчике, за ним всегда следовали женщины, — как дети за Крысоловом из Гаммельна, всего-навсего лишь играющем на дудочке особым образом. Заколов волосики, промыв глазки, в туфельках или сапогах, они ехали или даже шли туда, куда шел он, не спрашивая, правильно ли он идет, в том ли направлении они едут, доверяя ему — Крысолову.
— А не купить ли нам пива, Наталья? — предложил он, когда они сошли на Бродвее у 93-й улицы.
глава четвертая
Во втором часу ночи позвонил Тьерри.
— Хэй, Эдвард! Мэри Кристмас! Я знал, что застану тебя дома. Кто еще будет сидеть на Кристмас ночь один… На это способен только Эдвард. Ты ведь один, правда? — Было такое впечатление, что он заключил с кем-нибудь пари и теперь проверял, выиграл ли он.
— Да. Один. Читаю «Пинболл» Козинского. Учусь у польского коллеги, как следует изымать деньги у населения.
— Хочешь, я приеду, Эдвард? У меня есть бутылка шампанского, кейк и подарок для тебя.
— Приезжай, конечно. Я буду рад. Ты далеко?
— Близко. Приеду через пятнадцать минут.
В «пятнадцать минут» я не поверил. Тьерри всегда опаздывает. Я продолжил чтение. Он приехал через час. Но все равно, когда он объявился в дверях со спортивной сумкой в руке, улыбаясь во весь необыкновенно широкий (не меньше Наташкиного) рот, я обрадовался. Приятно все-таки почувствовать, что ты нужен и даже существует человек, способный приехать к тебе и привезти Кристмас с собой. Хотя меня и приглашали на Кристмас в два места, я, наученный опытом бессмысленных вечеров, проведенных в толкотне, шуме и табачном дыме, решил остаться дома и провести вечер, изучая работу коллеги-жулика. А у Козинского есть чему поучиться, он ловкий сочинитель.
— Я очень пьян, Эдвард! — сообщил Тьерри.
— Иногда можно позволить себе напиться, — поддержал я его. — Почему нет?
— Я такой на хуй пьяный! — Тьерри прошел в ливинг-рум и упал в большое старое кресло. И тотчас же вскочил. — Посмотри на меня, Эдвард!
Я посмотрел. На нем был галстук. Торс Тьерри облачал черный пиджак, доставшийся ему в наследство от нашего общего друга — русского мальчика Антончика, уехавшего, к нашему общему сожалению, в Нью-Йорк. Брюки, правда, на Тьерри были странноватые, из толстой ткани с узором. Такой тканью обивают обычно диваны, а не шьют из нее брюки. Большие альпинистские ботинки также никак не вязались с галстуком и белой рубашкой, но в общем налицо была попытка выглядеть благопристойно. Празднично.
— Полный пиздец! — одобрил я. — Где ты был в таком виде?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37