изображать историю не с парадной эффектной стороны, а как будничную жизнь, и великих мира сего не разодетыми в горностаевые мантии и произносящими пышные речи, а без всякого подобострастия и приукрашивания. Когда мы читаем «Историю Генри Эсмонда», то не только обнаруживаем десятки деталей, почерпнутых из писем Свифта и придающих роману особую достоверность (чего стоит, например, «краснолицая, разгоряченная» королева Анна, которая, охотясь, мчится в кабриолете вслед за сворой гончих), но ощущаем историю, представленную человеком, наблюдающим главных ее лицедеев в моменты их повседневного бытия, когда они гримируются или разгримировываются, а подчас забывают нужную реплику и ходят по черной лестнице, как ходил всегда к королеве Анне ее первый министр — лорд Оксфорд.
У Свифта можно было поучиться и новому способу изображения характера, куда более сложному, чем у Филдинга, нередко прибегавшего к контрастному противопоставлению пороков одного героя добродетелям другого. Всесильных министров — Оксфорда, Болинброка, слугу Патрика, не говоря уже о самом авторе «Дневника», мы узнаем куда лучше, нежели героев многих прославленных романов. С каждым письмом облик этих людей становится все более пластичным и объемным, потому что Свифт изображает поведение того же Болинброка и на политическом поприще и в обыденной жизни, в критические минуты его карьеры и за пиршеством в кругу единомышленников, объясняет мотивы его поступков, знакомит с его привычками. И как эти люди ни близки и ни дороги ему (ведь он теперь с ними в одной упряжке и все поставил на ту же карту), его ум слишком проницателен и беспощаден, чтобы заниматься иконописью: поэтому после энергичной, сжатой, исполненной восхищения характеристики Болинброка Свифт не боится изобразить этого незаурядного, обуреваемого страстями человека, охотящимся за проституткой на лондонской улице; а сожалея о том, что Болинброк разошелся со своими политическими единомышленниками, и собираясь предотвратить их разрыв, Свифт роняет лишь одну фразу: «Если Болинброк станет противником, с ним хлопот не оберешься», которая поразительно проясняет характер самого Свифта-политика, мгновенно и холодно оценивающего последствия ситуации, при которой сегодняшний друг станет врагом. Понятно также, почему Теккерей писал свои исторические романы в виде мемуаров и дневников участников исторических событий. Он и здесь воспользовался опытом Свифта, понимая, что, характеризуя дела минувших дней и их участников, рассказчик одновременно будет характеризовать и самого себя. Последнее, конечно, не входило в намерения Свифта. Но для нас именно в этом, пожалуй, и состоит главный смысл его записей.
Разумеется, «Дневник», как говорят обычно, имеет большой познавательный смысл, особенно для тех, кто интересуется той эпохой. Еще, возможно, важнее то, что многие страницы «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» «Дневника» воспринимаются, как предвестье «Путешествий Гулливера», а ведь именно эта книга определяет место, занимаемое Свифтом в истории английской и мировой литературы. Можно с уверенностью сказать, что после знакомства с «Дневником» многое в «Путешествиях Гулливера» предстает в ином освещении. Никакие другие письма Свифта не дают нам столь полного представления о том личном и общественном опыте писателя, из которого возникли потом многие страницы и главы диковинного мира его знаменитой книги, особенно ее первая часть, изображающая Лиллипутию. Но только то, что в «Дневнике» представлено в дробной картине повседневных событий, важных и незначительных, на страницах «Путешествий Гулливера» выражено в форме художественного сатирического обобщения. Отдельные коллизии «Дневника» буквально узнаваемы на страницах «Путешествий Гулливера», а в иных случаях у читателя невольно возникает желание истолковать их, как иносказательное образное перевоплощение реальности — и тогда Гулливер среди лиллипутов вызывает ассоциацию со Свифтом в период его возвышения, когда большинство окружавших его людей, несоизмеримых с масштабами его личности, конечно же, казались ему пигмеями. А Свифт после падения кабинета тори, вынужденный уехать в свое ирландское изгнание, ожидающий возможной расправы, представляется нам таким же беззащитным, как Гулливер, очутившийся среди великанов. И не подкрепляют ли такую догадку следующие строки: «Я представил себе унижение, ожидающее меня среди этого народа, где я буду казаться таким же ничтожным существом, каким казался бы среди нас любой лиллипут» (II, 1)? В самом деле, прежде от воли Гулливера зависели судьбы двух государств — Лиллипутии и Блефуску, а ныне его судьба зависит от прихоти мальчишки, от кошки, от крыс.
И тем не менее, попытки точно расшифровать фантазию Свифта, угадать, какой конкретный факт он имел в виду под каждым эпизодом своего повествования (чем занимались и занимаются десятки исследователей и комментаторов «Путешествий Гулливера») — занятие малоплодотворное. А отождествлять Гулливера с его создателем тем более не стоит, Свифт никогда не верил в идиллию, тем более в идиллию лошадиную.
Нельзя не заметить, что, при существенных различиях в суждениях и оценках одних и тех же явлений действительности в «Дневнике для Стеллы» и в «Путешествиях Гулливера», которые отмечались нами в данной статье, и несмотря на то, что за годы, отделяющие эти две книги, жизнь внесла существенные коррективы во взгляды и оценки писателя («… в молодости я и сам, — признается Гулливер, — был большим прожектером»), многие суровые суждения о человеке и обществе сложились у Свифта уже тогда, в пору создания «Дневника». Среди прожектов академии Лагадо самыми фантастическими и несбыточными представлялись Гулливеру «…способы убедить монархов выбирать себе фаворитов из людей умных, способных и добродетельных, научить министров считаться с общественным благом; награждать людей достойных, одаренных, оказавших обществу выдающиеся услуги; учить монархов познанию их истинных интересов, которые основаны на интересах их народов; поручать должности лицам, обладающим необходимыми качествами для того, чтобы занимать их; и множество других диких и невозможных фантазий, которые никогда еще не зарождались в головах людей здравомыслящих» (III, 6). Но ведь к такому печальному итогу Свифт пришел еще в те дни, когда писал «Дневник», он вполне мог бы завершить этим выводом свои записи. «Дневник» — предварительное исследование жизни, предварительный детальный ее слепок, из которого еще предстояло выкристаллизовать самое существенное.
Выше уже говорилось и о самостоятельной художественной ценности «Дневника», о том, как много предвосхитил в нем Свифт из того, что было эстетически освоено литературой лишь спустя десятилетия. Но прежде всего эта книга помогает хотя бы отчасти постичь сложную, удивительную и непостижимую личность Джонатана Свифта.
Примечания
Предлагаемый перевод выполнен по наиболее авторитетному в текстологическом отношении английскому изданию: Swift Jonathan. Journal to Stella, in 2 vols./Ed. by Harold Williams. Oxford, Clarendon Press, 1948.
Необходимо коснуться истории публикации «Дневника для Стеллы», состояния оригинала, а главное — сказать о своеобразии самого текста.
Впервые о существовании этих писем читающей публике стало известно в связи с вышедшим в 1755 г. «Опытом, посвященным жизни, сочинениям и характеру доктора Джонатана Свифта», где приводились отрывки из них. Книга эта принадлежала перу Дина Свифта, который был близок с писателем в последние годы жизни Свифта.
В библиотеке Вальтера Скотта в его поместье Эбботсфорд сохранился рукописный перечень книг, принадлежавших Свифту в самые последние годы жизни, составленный опекуном Свифта Джоном Лайоном. Как известно, писатель был в это время поражен тяжелой душевной болезнью. В перечне значатся письма Свифта, общим числом 227, собранные в один том, и кроме того еще несколько писем к Эстер Джонсон и миссис Дингли, а также указывается, что еще какие-то письма были переданы Джоном Лайоном экономке и домоправительнице писателя — миссис Уайтвэй. Именно ее имел в виду Ди» Свифт, указывая в пояснениях к своему «Опыту», что письма Свифта предоставила в его распоряжение одна дама, которая будто бы обнаружила их недавно среди бумаг, переданных ей самим Свифтом в 1738 г. Остается, таким образом, неясным, действительно ли сам Свифт передал ей все эти письма или же она получила часть из них от доктора Лайона; так или иначе, в распоряжении Дина Свифта оказалось 39 писем к Эстер Джонсон — «Стелле» (со 2 по 40 включительно из нынешнего состава «Дневника»), которые он цитировал в своей книге.
В 1766 г. эпистолярное наследие Свифта было частично опубликовано Джоном Хоксвортом (1715? — 1773), в молодые годы занимавшимся журналистикой, а на склоне дней ставшим одним из управляющих Ост-Индской компании, который прямо указал на то, что письма были получены им первоначально от доктора Лайона. Сюда, помимо прочих, вошли 26 писем из нынешнего текста «Дневника»: первое, а также с 41 по 65; оригиналы этих писем (за исключением 54) сохранились — книготорговцы, по заказу которых осуществлялось это издание, передали их потом Британскому музею. Два года спустя после этой публикации, в 1768 г. Дин Свифт продолжил вышедшее в Лондоне издание сочинений Свифта, напечатав в одном томе со своими пояснениями все находившиеся у него 39 писем, присовокупив еще и первое, которое он явно перепечатал с издания Хоксворта, однако судьба этой части рукописи остается неизвестной. Джон Николе (1745 — 1826) — издатель, опубликовавший на своем веку много разного рода литературных материалов и писем писателей и общественных деятелей Англии первой половины XVIII в. и изучавший несколько позднее эпистолярное наследие Свифта, приводит в своих восьмитомных «Иллюстрациях к истории литературы восемнадцатого века» (Illustrations of the Literary History of the Eighteenth century. By John Nichols, in 8 vols. London, 1817 — 1858) письмо к нему Дина Свифта, в котором тот говорит о своем намерении тоже передать имеющиеся у него письма в Британский музей (чего он, однако, не сделал), но тут же добавляет, что в глубине души он склоняется к тому, что самым лучшим было бы сжечь все рукописи, коль скоро книга уже напечатана. Осуществил ли он это намерение, сказать с уверенностью нельзя. Следовательно, к 1768 г. все 65 писем Свифта к Эстер Джонсон были уже напечатаны, но только двумя отдельными частями, и сохранились оригиналы лишь 25 писем, к которым при последующих переизданиях почти всякий раз обращались для уточнения текста, тогда как в отношении остальных писем оставалось только полагаться на их прочтение, или, скорее, расшифровку, предложенную Дином Свифтом.
Слово «расшифровка» употреблено нами не случайно. Во-первых, сохранившийся оригинал свидетельствует о тон, что многие особенно часто встречающиеся слова, а также имена Свифт сокращал. Во-вторых, о многом он писал обиняками, опасаясь, что его письма, насыщенные политическими новостями, будут вскрывать. В-третьих, значительную часть его писем занимают ответы на письма его корреспонденток, которые не сохранились, поэтому смысл отдельных фраз в его ответах остается неясным. Из «Дневника» видно, что на протяжении почти трех лет, пока Свифт вел его, он сохранял их письма; он не раз пишет, что ему лень рыться в них, когда необходимо вспомнить, что они ему писали по какому-нибудь поводу раньше. Уничтожил ли он их перед отъездом в Ирландию или позднее и уничтожил ли вообще — остается только гадать.
Многочисленные вымарывания отдельных слов и даже строк, кляксы и помарки, торопливый мелкий почерк приводили к разночтению одних и тех же мест, о смысле которых приходится только догадываться. Это даже дало основание позднейшему французскому исследователю Эмилю Понсу высказать предположение, что такие зачеркивания сделаны с умыслом и, следовательно, представляют собой значимые, исполненные смысла части текста, понять которые могла только Стелла, точно так же, как росчерки и завитушки пера, которых особенно много в тех местах, где Свифт пишет обеим дамам ласковые словечки или шутит с ними (Pans Emil. Du Nouveau sur le «Journal ? Stella». Paris, 1937). Однако редактор оксфордского издания «Дневника» Гарольд Уильяме справедливо замечает по этому поводу, что Свифт в таком случае прибегал бы к зачеркиваниям и прочим ухищрениям прежде всего в тех местах, где он, к примеру, неблагоприятно отзывается о знатных липах или сообщает сведения о закулисных интригах при дворе и пр., чего в рукописи нет.
Наконец, особенность писем состоит еще и в том. что Свифт широко пользовался в них языком, напоминающим лепет ребенка, коверкающего слова и придумывающего свои собственные, не умеющего выговорить какие-то звуки (так, вместо «р» в подобных словах у него стоит «л» и наоборот); он пользуется буквенным шифром вместо имен и т. п. и в этом отношении, например, первые издатели текста Дин Свифт и Хоксворт пошли совершенно различными путями. Дин Свифт этот шутливый ребячий лепет начисто заменил, перевыразил «нормальным» взрослым языком, за исключением тех случаев, когда Свифт сам специально оговаривает необычное написание слов. Отсутствие оригинала не позволяет теперь установить, насколько верно Дин Свифт передал значение этих слов. В этих письмах, как уже указывалось в статье (с. 517), немалое значение имеет и графическая сторона, однако в издании Дина Свифта мы узнаем об этом лишь из его примечаний, сам же текст напечатан в обычном «благопристойном» виде. Иногда его редактура приводила к явным несообразностям. Так, Свифт у него с самого начала называет себя именем Престо, тогда как такое имя Свифту дала герцогиня Шрусбери, и произошло это 2 августа 1711 г., о чем писатель сам сообщает в своем «Дневнике» в записи, сделанной в этот день, и, следовательно, использование этого имени почти годом ранее лишено основания и логики и является одной из редакторских вольностей Дина Свифта, заменившего словом «Престо» буквенный шифр БДГП, которым обозначал себя в этих письмах Свифт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112