— Алешка заплакал, глядя на атамана. — Страшно, батька…— Прости ему, господи, поднявшему руку, — не ведает он… — Митрополит смотрел вверх, на распятие, и крестился беспрестанно.Степан бросил саблю в ножны, вышел из храма.— Кто породил его, этого изверга! — горестно воскликнул митрополит, глядя вслед атаману. — Не могла она его прислать грудного в постеле!..— Цыть! — закричал вдруг Матвей. — Ворона… Туда же — с проклятием! Поверни его на себя, проклятие свое, бесстыдник. Приспешник… Руки коротки — проклинать! На себя оглянись… Никона-то вы как?.. А, небось языки не отсохли — живы-здоровы, попрошайки.Степан шагал мрачный через размахнувшийся вширь гулевой праздник. На всей площади Кремля стояли бочки с вином. Казаки и астраханцы вовсю гуляли. Увидев атамана, заорали со всех сторон:— Будь здоров, батюшка наш, Степан Тимофеич!— Дай тебе бог много лет жить и здравствовать, заступник наш!— Слава батюшке Степану!— Слава вольному Дону!— С нами чару, батька?— Гуляйте, — сказал Степан. И вошел в приказную палату.Там на столе, застеленном дорогим ковром, лежал мертвый Иван Черноярец. Ивана убили в ночном бою.Никого в палате не было.Степан тяжело опустился на табурет в изголовье Ивана.— Вот, Ваня… — сказал. И задумался, глядя в окно. Даже сюда, в каменные покои, доплескивался шумный праздник.Долго сидел так атаман — вроде прислушивался к празднику, а ничего не слышал.Скрипнула дверь… Вошел Семка Резаный.— Что, Семка? — спросил Степан. — Не гуляется?Семка промычал что-то.— Мне тоже не гуляется, — сказал Степан. — Даже пить не могу. Город взяли, а радости… нету, не могу нисколь в душе наскрести. Вот как бывает.И опять долго молчал. Потом спросил:— Ты богу веришь, Семка?Семка утвердительно кивнул головой.— А веришь, что мы затеяли доброе дело? Вишь, поп-то шумит… бога топчем. Рази мы бога обижаем? У меня на бога злости нету. Бога топчем… Да пошто же? Как это? Как это мы бога топчем? Ты не думаешь так?Семка покачал головой, что — нет, не думает. Но его беспокоило что-то другое — то, с чем он пришел. Он стал мычать, показывать: показывал крест, делал страшное лицо, стал даже на колени… Степан не понимал. Семка поднялся и смотрел на него беспомощно.— Не пойму… Ну-ка ишо, — попросил Степан.Семка показал бороду, митру на голове — и на храм, откуда он пришел, где и узнал важное, ужасное.— Митрополит?Семка закивал, замычал утвердительно. И все продолжал объяснять: что митрополит что-то сделает.— Говорит? Ну… Чего митрополит-то? Чего он, козел? Лается там небось? Пускай…Семка показал на Степана.— Про меня? Так. Ругается? Ну и черт с им!Семка упал на колени, занес над головой крест.— Крестом зашибет меня?— Ммэ… э-э… — Семка отрицательно затряс головой. И продолжал объяснять: что-то страшное сделают со Степаном — митрополит сделает.— А-а!.. Проклянут? В церквах проклянут?Семка закивал утвердительно. И вопросительно, с тревогой уставился на Степана.— Понял, Семка: проклянут на Руси. Ну и… проклянут. Не беда. А Ивана тебе жалко?Семка показал, что — жалко. Очень… Посмотрел на Ивана.— Сижу вот, не могу поверить: неужели Ивана тоже нету со мной? Он мне брат был. Он был хороший… Жалко. — Степан помолчал. — Выведем всех бояр, Семка, тада легко нам будет, легко. Царь заартачится, — царя под зад, своего найдем. Люди хоть отдохнут. Везде на Руси казачество заведем. Так-то… Это по-божески будет. Ты жениться не хошь?Семка удивился и показал: нет.— А то б женили… Любую красавицу боярскую повенчаю с тобой. Приглядишь, скажи мне — свадьбу сыграем. Ступай позови Федора Сукнина.Семка ушел.Степан встал, начал ходить по палате. Остановился над покойником. Долго вглядывался в недвижное лицо друга. Потрогал зачем-то его лоб… Поправил на груди руку, сказал тихо, как последнее сокровенное напутствие:— Спи спокойно, Ваня. Они за то будут кровью плакать.Пришел Сукнин.— Ступай к митрополиту в палаты, возьми старшего сына Прозоровского, Бориса, и приведи ко мне. Они там с матерью.Сукнин пошел было исполнять.— Стой, — еще сказал Степан. — Возьми и другого сына, младшего, и обоих повесь за ноги на стене.— Другой-то совсем малой… Не надо, можеть.— Я кому сказал! — рявкнул Степан. Но посмотрел на Федора — в глазах не злоба, а мольба и слезы стоят. И сказал негромко и непреклонно: — Надо.Сукнин ушел.Вошел Фрол Разин.— Там Васька разошелся… Про тебя в кружале орет что попало.— Что орет?— Он-де Астрахань взял, а не ты. И Царицын он взял.Степан горько сморщился, как от полыни; прихрамывая, скоро прошел к окну, посмотрел, вернулся… помолчал.— Пень, — сказал он. — Здорово пьяный?— Еле на ногах…— Кто с им? — Степан сел в деревянное кресло.— Все его… Хохлачи, танбовцы. Чуток Ивана Красулина не срубил. Тот хотел ему укорот навести…Степан вскочил, стремительно пошел из палаты.— Пойдем. Счас он у меня Могилев возьмет.Но в палату, навстречу ему, тоже решительно и скоро вошел Ларька Тимофеев, втолкнул Степана обратно в покои… Свирепо уставился атаману в глаза.— Еслив ты думаешь, — заговорил Ларька, раздувая ноздри, — что ты один только в ответе за нас, то мы так не думаем. Настрогал иконок?!.Степан растерянно, не успев еще заслониться гневом, как щитом, смотрел на есаула.— Ты что, сдурел, Ларька? — спросил он.— Я не сдурел! Это ты сдурел!.. Иконы кинулся рубить. А митрополит их всем показывает. Зовет в церкву и показывает… Заместо праздника-то… горе вышло: испужались все, дай бог ноги — из церквы. На нас глядеть боятся…До Степана теперь только дошло, как неожиданно и точно ударил митрополит: ведь он же сейчас нагонит на людей страху, отвернет их, многих… О, проклятый, мудрый старик! Вот это — дал так дал.Степан сел опять в кресло. Посмотрел на Ларьку, на брата Фрола… Качнул головой.— Что делать, ребята? Не подумал я… Что делать, говорите? — заторопил он.— Закрыть церкву, — подсказал Фрол.— Как закрыть? — не понял Ларька.— Закрыть вовсе… не пускать туда никого.— А? — вскинулся с надеждой Степан.— Нет… видели уж, — возразил Ларька. — Так хуже.— А как? — чуть не в один голос спросили Степан и Фрол. — Как же? — еще спросил Степан. — Разбегутся ведь, правда.— Сам не знаю. Выдь на крыльцо, скажи: «Сгоряча, мол, я…»— Ну, — неодобрительно сказал Степан. — Это что ж… Знамо, что сгоряча, но ведь — иконы! А там — мужичье: послушать послушают, а ночью все равно тайком утянутся. Где Матвей? Ну-ка, Фрол, найди Матвея.— Э-э! — воскликнул Ларька. — Давай так: я мигом найду монаха какого-нибудь, научу его, он выйдет и всем скажет: «Там, мол, митрополит иконы порушенные показывает: мол, Стенька изрубил их — не верьте: митрополит сам заставил меня изрубить их, а свалить на Стеньку». А?Братья Разины, изумленные стремительным вывертом бессовестного Ларьки, молча смотрели на него. Есаул мыслил, как в ненавистный дом крался: знал, где ступить неслышно, как пристукнуть хозяина и где вымахнуть, на случай беды, — все знал.— Где ты такого монаха найдешь? — спросил Степан первое, что пришло в голову; Ларька часто его удивлял.— Господи!.. Найду. Что, монахи жить, что ли, не хочут? Все жить хочут.— Иди, — сказал Степан. — Иди, останови митрополита вредного. Промахнулся я с им.— А ты потом выйдешь и устыдишь митрополита принародно. Скажи: «Ая-яй-яй, старый человек, а такую напраслину на меня…»— Нет, — возразил Степан, — я не пойду. Сам устыди его хорошенько. А батька, скажи всем, пьяный лежит. Нет, не пьяный, а… куда-то ушел с казаками. Найди, найди скорей монаха, надавай ему всякой всячины — пусть разгласит всем, что иконы рубил. Хорошая у тебя голова, Ларька. Не пьешь, вот она и думает хорошо. Молодец. Ай, как я оплошал!..Трезвый Ларька, а с ним и Фрол пошли улаживать дело.Ларька смолоду как-то чуть не насмерть отравился «сиухой» и с тех пор не мог пить. Казнился из-за этого — стыд убивал, но никакая сила не могла заставить его проглотить хоть глоток вина: пробовал — тут же все вылетало обратно, потом был скрежет зубовный и страдание. Так и жил — мерином среди жеребцов донских. Может, оттого и злобился лишний раз.— Мы с Федькой Шелудяком будем стыдить митрополита, — сказал оборотистый есаул Фролу, — а пока монаха пошукаем… Нет, давай-ка так сделаем, — приостановился Ларька, — вы с Федькой Сукниным народу суда назовите побольше — вести, мол, важные, а я монаха приведу. Потом уж митрополита выташшим…— Матвея тоже возьмите с собой, — посоветовал Фрол, — пусть тоже пристыдит его. Мужичьими словами… он умеет.— Да пошел он… ваш Матвей — без его управимся.…Уса Степан не нашел в кружалах: собутыльники Уса, прослышав, что его ищет гневный атаман, заблаговременно увели куда-то совсем пьяного Василия.На берегу Волги казаки и стрельцы, приставшие к казакам, дуванили добро астраханских бояр. Степан пошел туда, проверил, что делят справедливо, набрал с собой голи астраханской и повел селить в дома побитых начальных людей и купцов. Скоро за атаманом увязался весь почти посад астраханский… Многие наизготовке несли с собой скарб малый — чтоб немедля и вселяться в хоромы.Сперва ходили по домам убитых у Черного Яра, потом пошли в дома убитых в эту ночь и в утро, но народу за атаманом прибывало… Степан вышел на главную улицу — от Волги к Белому городу — и пошел подряд по большим домам: селил бедноту и рвань.Почти в каждом доме ни хозяина, ни взрослых сыновей не оказывалось — прятались. Остальных домочадцев и слуг выгоняли на улицу… Везде были слезы, вой. Никого не трогали — атаман не велел. Давали забрать пожитки… И в каждом доме справляли новоселье с новыми хозяевами. И в каждом доме — поминки по Ивану Черноярцу.К концу дня Степан захмелел крепко. Вспомнил Уса, сгребся, пошел опять искать его. К тому времени с ним были трезвые только Матвей Иванов, Федор Сукнин и брат Фрол. Степан то лютовал и грозился утопить Ваську, то плакал и звал Ивана Черноярца… В первый раз, когда Матвей увидел, как плачет Степан, у него волосы встали дыбом. Это было страшно… Видел он Степана в жуткие минуты, но как-то знал — по глазам — это еще не предел, не безумство. Вот — наступил предел. Вот горе породило безумство. В глазах атамана, ничего не видящих, криком кричала одна только боль.Оказались возле Кремля, Степан пошел в приказную палату, где лежал Иван. Упал в ноги покойного друга и завыл… И запричитал, как баба:— Ваня, да чем же я тебя так обидел, друг ты мой милый?! Зачем ты туда? О-ох!.. Больно, Ваня, тоска-а! Не могу! Не могу-у!..Степан надолго умолк, только тихо, сквозь стиснутые зубы стонал и качал головой, уткнувшись лицом в ладони. Потом резко встал и начал поднимать Ивана со смертного ложа.— Вставай, Ваня! Ну их к… Пошли гулять.Иван с разбитой головой повис на руках Степана… А Степан все хотел посадить его на столе, чтобы он сидел, как Стырь сидел в царицынском приказе.— Гулять будем! Тошно мне без тебя… — повторял он.— Степан, родной ты мой, — взмолился Матвей. — Степушка!.. Мертвец он, Иван-то, куда ты его? Положь. Не надо. Убитый он, очнись ты, ради Христа истинного, чего ты тормошишь-то его: убили его.Вот тут-то сделалось страшно Матвею. Степан глянул на него… И Матвей оторопел — на него глянули безумные глаза, знакомые, дорогие до слез, но — безумные.— Кто убил? — спросил тихо Степан. Он все держал тело в руках.— В бою убили… — Матвей попятился к двери. — Ночью…— Кто? Он со мной был все время.— Опомнись, Степан, — сказал Федор. — Ну, убили… Рази узнаешь теперь? Возле ворот кремлевских… стрельнули. Иван, царство небесное, завсегда вперед других лоб подставлял. Со стены стрельнули. И не с тобой он был, а с дедкой Любимом вон, спроси Любима, он видал… Мы уж в городе были, а у ворот отбивались ишо.Степан долго стоял с телом в руках, что-то с трудом, мучительно постигая. Горестно постиг, прижал к груди окровавленную голову друга, поцеловал в глаза.— Убили, — сказал он. — Отпевать надо. А не обмыли ишо…— Да положь ты его… — опять заговорил было Матвей, но Федор свирепо глянул на него, дал знак: пусть отпевает! Пусть лучше возится с покойным, чем иное что. Вся Астрахань сейчас — пороховая бочка, не хватает, чтоб Степан бросил в нее головню: взлетит к чертовой матери весь город — на помин души Ивана Черноярца. Стоит только появиться Разину на улице и сказать слово.— Отпевать надо, — поспешил исправить свою оплошность Матвей. — А как же? Надо отпевать — он христианин.— Надо, — сказал и Фрол Разин.Степан понес тело в храм.— Зовите митрополита, — велел он.Митрополита искали, но не нашли. Стыдили-таки его, принародно стыдили — Ларька и Шелудяк — за «подлог». У митрополита глаза полезли на лоб… Особенно его поразило, что нашелся монах, уличивший его во лжи. После того он исчез куда-то — должно быть, спрятался.Отпевал Ивашка Поп, расстрига.Потом поминали всех убиенных… 16 Утром Степана разбудил Матвей.— Степан, а Степан!.. — толкал он атамана. — Поднимись-ка!— А? — Степан разлепил веки: незнакомое какое-то жилье, сумрачно, только еще светало. — Чего?— Вставать пора.— Кто тут?— Подымись, мол. Я это, Матвей.Степан приподнял тяжелую хмельную голову, огляделся вокруг. С ним рядом лежала женщина, блаженно щурила сонные глаза. Молодая, гладкая и наглая.— Ты кто такая? — спросил ее Степан.— Жонка твоя. — Баба засмеялась.— Тю!.. — Степан отвернулся.— Иди-ка ты отсудова! — сердито сказал Матвей бабе. — Развалилась… дура сытая. Обрадовалась.— Степан, застрель его, — сказала баба.— Иди, — велел Степан, не глядя на «жонку».Баба выпростала из-под одеяла крепкое, нагулянное тело, сладко, со стоном потянулась… И опять радостно засмеялась.— Ох, ноченька!.. Как только и выдюжила.— Иди, сказали! — прикрикнул Матвей. — Бесстыжая… Урвала ночку — тем и будь довольная.— На, поцалуй мою ногу. — Баба протянула Матвею ногу.— Тьфу!.. — Матвей выругался, он редко ругался.Степан толкнул бабу с кровати.Баба притворно ойкнула, взяла одежонку и ушла куда-то через сводчатый проем в каменной стене.Степан спустил ноги с кровати, потрогал голову.— Помнишь что-нибудь? — спросил Матвей.— Найди вина чару. — Степан тоскливо поискал глазами по нарядной, с высокими узкими окнами белой палате. — Мы где?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49