сперва перепись, потом, глядишь, седло накинут и поедут. Оттого и гудели. Гул этот нехорошо действовал на астраханцев: прямо как к стене припирали средь бела дня — и мерзко, и деваться некуда.— Уйми ты их! — попросил князь Львов. — Чего расшумелись-то?— Они, не ровен час, за сабли бы не взялись, — сказал Степан. — Могут. Тада и мне не остановить. Останови-ка!..— Ну что, телиться-то будем? — раздраженно спросил Прозоровский. Он нервничал больше других. — Как уговоримся-то?— Кому время пришло — с богом, — миролюбиво сказал Степан. — Мне рано телиться: я ишо не мычал.— Ну дак замычишь! — Прозоровский поднялся. — Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь…Степан впился в него глазами… Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя, осевшим голосом сказал:— Буду помнить, боярин… клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся, а клянутся, так помнют. Один раз вот так и я клялся — теперь будем помнить: ты и я.Разговор принимал нехороший оборот… И очень уж шумели казаки: на нервы действовали. Самая пора — уйти от греха.Воеводы пошли из шатра… Прозоровский шел последним, замешкался у выхода — что-то как будто вспомнил… Остановился.— Не люблю уходить с тяжелым сердцем… Давай-ка, атаман, не будем друг на дружку зла таить. Нехорошо это, не по-христиански. Чего молчишь-то?Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тому опять невзначай попалась на глаза шуба. Она тихо светилась в углу дорогим тусклым светом, мягким, струйчатым.— Ах, добрая шуба! — сказал он. — Пропьешь ведь! А?Степан молчал.— А жалко… Жалко такую шубу пропивать, добрая шуба. Сколько б ты за ее хотел?Степан молчал.— Хорошо дам… Все равно же она тебе за так досталась. А?Степан молчал.— Зря окрысился-то на меня, — сказал Прозоровский и нахмурился. — Про дела-то твои в Москву я писать буду. А я могу всяко повернуть. Так-то, атаман… Должен понимать.Степан молчал.— Ну, шуба!.. — опять молвил воевода, подходя и трогая шубу. — Ласковая шуба… Только — один черт — загуляешь ты ее на Дону. Загуляешь ведь?— Бери себе, — сказал Степан.Кое-то как дождался князь этих слов! Его даже стала слегка сердить то ли глупость атамана, то ли жадность его — недогадливость, скорей всего.— Ну — куда с добром! Только я счас не понесу ее, а вечерком пришлю. Ага, так-то лучше — чтоб не глазели. А то пойдут глазеть! Греха потом не оберешь…— Я сам пришлю.— Ну и вот, и хорошо. И хорошо, Степан… — Воевода даже растрогался, у него и из головы вылетело, что все-таки казаки уходят — вооруженные, с припасом, богатые. И никакой острастки на дорогу он им не задал, а забота его — вся-то — страх перед царем, а страх снимался милостивой царской грамотой. Откровенно говоря, хоть он и пугал вчера своих помощников возможными выходками казаков, сам в них не верил: казаки устали, добра у них невпроворот — пить им теперь, заливаться. А мысль эта: что Стенька — не просто разбойная душа, что это умный, сильный, матерый волк, — мысль эта влетела вчера и вылетела вчера же, вечером, когда разбирали дома дорогие Стенькины подарки. «На кой ляд, — думал воевода, — ему теперь разбойничать, когда это-то добро не пропить за пять лет». — Только, Степан… — Прозоровский прижал руку к груди. — Христом-богом прошу тебя: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Ведь они вот счас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли вы — они на бобах. А похмельный человек, сам знаешь, ни работник, ни служака. Да ишо злые будут, как псы, сладу с имя не будет.— Не заботься, боярин. Иди спокойно.Прозоровский ушел.Степан, оставшись один, стал ходить по шатру. Думал. Он когда крепко о чем-нибудь думал, то ходил из угла в угол и приговаривал: «Мгм, мгм».— Будет тебе шуба, боярин, — сказал он. И остановился. — Будет тебе шуба… свинья ненасытная. * * * Ближе к вечеру того же дня, часу этак в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к Кремлю; впереди на высоком кресте несли дорогую шубу Разина, которую выклянчил воевода. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и с грустными глазами и запевал пронзительным тонким голосом: У ворот трава росла,У ворот шелковая! Триста человек дружно гаркнули: То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся несколько раз через себя и прошелся плясом. И опять тонко запел: Кто ту травушку топтал.Кто топтал шелковую? И снова разом крикнули триста: То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! Худой человек опять кувыркнулся, сплясал и продолжал: Воеводушка топтал,Свет Иван Семенович!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! В вечернем стоялом воздухе вольно и как-то диковато разносилась странная, развеселая песня. Астраханский люд опять высыпал из домов на улицы. Приветствовали донцов, только ничего не могли понять с этой шубой.Разин шел в первых рядах казаков, пел вместе со всеми. Старался погромче… Пели и все громко, самозабвенно. Он искал перепелов,Молодых утятошек!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! Посадские потянулись за казаками: кто, ожидая большого скандала, кто — выпивки. А нашел он нашу шубу!Шубу нашу, шубыньку!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! Гибкий человек, отплясав, вел рассказ дальше: Перепелку на тарелку,Шубыньку на рученьку!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! Лица казаков торжественны, серьезны. И Разин тоже вполне старателен и серьезен.Шуба величаво плывет над толпой. Шубыньку на рученьку,Душечку, на правую!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! Несколько казаков отстали, поясняют посадским:— Шуба батьки Степан Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Шибко уж приглянулась она ему… В ногах валялся — выпрашивал. Ну, батька отдает. Он добрый…— Не горюйте: в надежных руках будет, — понимали посадские.— Да мы не горюем! Но проводить надо хорошо — по-доброму, чтоб им жить-поживать с воеводой в согласии, чтоб согревала она воеводу, как воевода замерзнет. Полежи-ка, шубынька,У дружка у милого!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!У сердца ретивого,У Ивана Семеныча!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! Толпа идет не шибко; шубу нарочно слегка колыхали, чтоб она «шевелила руками». Ты лежишь, как душечка,Все лежишь, как кунычка!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!Друг ты моя, шубынька,Радость моя, шубынька!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!Ты меня состарила,Без ума оставила! Тут особенно громко, «с выражением» рявкнули: То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!..Без ума, без разума,Без великой памяти!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! Посадские дивились: так складно, дружно получалось у казаков — и все про шубу, про шубыньку, да про ихнего воеводу, Ивана Семеныча. Не слыхали раньше такой песни. Не знали они, что Степан незадолго до этого измучил казаков: ходили туда-сюда берегом Болды, разучивали «голубя», спевались. Слова им дал скоморох Семка, переиначив, видно, какую-то нездешнюю песню. Этот-то Семка и шел теперь впереди, и запевал, и приплясывал. Ловкач он был отменный.— Ие-э-эх!.. — заголосил напоследок Семка, сильно вытянув жилистую шею. — Все разом: То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок! * * * В покоях воеводы сидели: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, старший, Борис, шестнадцати лет, и младший, тоже Борис, восьми лет, брат воеводы Михайло Семеныч. Слушали с большим неудовольствием.Ярыга, большеротый, глазастый, рассказывал:— Один впереде идет — запевала, а их, чай, с полтыщи — сзади орут «голубя».— Тьфу! — Иван Семеныч заходил раздраженно по горнице. — Вот страмцы-то! Ну не гады ли подколодные!..— Ты уж позарился на шубу! — с укором сказала Прасковья Федоровна. — На кой бы уж она?..— Думал я, что они такой свистопляс учинят?! Ворье проклятое. Ну не гады ли!..— Это кто же у их такой голосистый — запевает-то? — спросил Михайло Семеныч.Ярыга знал и это:— Скоморох. Днями сверху откуда-то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет, на пузе…— Ты приметь его, — велел Михайло. — Уйдут казаки, он у меня спляшет.— Я так смекаю: они с имя уйдут, — ответствовал вездесущий ярыга. — Приголубили их казаки… С имя ушлепают.— Стало быть, теперь возьмем, — сказал Михайло Семеныч. — Укажи его, когда суда явются.— Укажу. Я его харю приметил.— Сам ихный там же? — спросил воевода, скривившись как от боли зубной. — Стенька-то?— Стенька? Там. Со всеми вместе орет, старается.— Стыд головушке! — вздохнула Прасковья Федоровна. — Людишки зубоскалить пойдут. Прямо уж околел ты без этой шубы! Глаз не кажи теперь…— Иди-ка отсудова, мать! — воскликнул воевода сердито. — Не твое это бабье дело. Иди к митрополиту, детей туда же возьми. Идите.Прасковья Федоровна ушла и увела детей.— Ах, поганец! — сокрушался воевода. — Что учинил, разбойник!.. Голову с плеч долой снял. Ну, я с тобой поговорю, кобель. Ты гляди, чего выдумал!.. И подумать нельзя было.В горницу заглянула усатая голова:— Казаки!Братья Прозоровские и несколько приказных вышли на крыльцо, изготовились встретить гостей сурово.Казаки молча шли по двору Кремля. Увидав воеводу, остановились. Стырь и дед Любим, в окружении шести казаков с саблями наголо, вынесли на руках дорогую шубу.— Атаман наш Степан Тимофеич жалует тебе, боярин, шубу со свово плеча. — Положили шубу на перила крыльца. — На.— Вон!!! — закричал воевода и затопал ногами. — Прочь!.. Воры, разбойники! Где первый ваш вор и разбойник?! Он с вами?! Чего он прячется, еслив такой смельчак? Чего же он такой?!— Какой? — спросил Стырь. — Ты про кого, батюшка?— Кого вы атаманом зовете?!— Степан Тимофеича… Кого же нам больше атаманом звать? Степан Тимофеича.Степан наблюдал за всем из толпы, щурил злые, мстительные глаза. Случись бы теперь с ним сила большая и готовая да случись война в открытую, он бы заткнул воеводе крикливый рот, запечатал бы навек.— Он больше не атаман вам! — кричал воевода. — Поганец он, вор!.. Он сложил свою власть! Бунчук его — вот он! — Воевода показал всем бунчук Разина. — Какой он вам атаман?! Идите по домам, не гневите больше великого государя, коли он вас миловал. Не слухайтесь больше Стеньки! Он — дьявол! Он сам сгинет и вас всех погубит!..Степан внимательно слушал, стиснув зубы, смотрел вниз, в землю. Слегка кивал головой.— Замычал? — сказал он негромко себе. — Подожди, белугой закричишь, сукин сын.— Пошли отсуда, — тронул его Иван Черноярец. — Он тут несет чего ни попадя… А эти слушают. Пошли.— Подожди, дай наслушаюсь досыта. Можеть, когда спомнить доведется. Ты запоминай тоже. Ишь, как поет!..— Царь-государь милостив, но и у его сердце лопнет, не дожидайтесь этого! — говорил громко воевода. — Хуже будет! Не гневите царя-батюшку и бога всевышнего, не слушайтесь больше атамана: пропадете с им! Он сам себе погибели хочет и вас за собой тянет! Зачем он оружие не отдает?! Чего затевает?!.— Пошли, — сказал Степан. — Уводи их, а то правда…Казаки вышли из Кремля. Шубу оставили воеводе.За воротами, в толпе, к скомороху Семке присоседился ярыга. Заговорил с ухмылкой, с восхищением:— Эт ты на голове-то пляшешь?— Я. Я ишо на пузе могу, — похвастался Семка.— Пошли со мной?.. Дворовым людишкам охота глянуть.Семка колебнулся, подумал…— Денег дадут, — заторопил ярыга. — Чего? Ну?..— Нас трое… — Семке не хотелось и от казаков отстать и охота было показать свое искусство, где просят.— Зови и их. Где они?Семка крикнул старика с бандурой и татарчонка, маленького, проворного, смекалистого парнишку. Втроем они и ходили по городам и деревням русским. Больше — по городам. И вместе же и бегали, и прятались, когда гнали прочь.— Пошли! — торопил ярыга. — Накормют, денюжку дадут…Скоморохи с ярыгой выбрались из толпы казаков, пошли вдоль стены к другим воротам. Никто из казаков не обратил на них внимания.— А я один разок видал вас, чуть не сдурел со смеху. Пришел, рассказал нашим, они загалдели все в один голос: «Тоже хочем!» — Ярыга все ухмылялся и заглядывал в глаза Семке. — Я говорю: «Денюжку дадите? Они за денюжку пляшут». Они все в один голос: «Дадим!»— Девки есть? — спросил Семка.— Девки? — удивился ярыга; он никак не ждал от хилого, доброго Семки такого вопроса. — А для че тебе?— Девки смеяться любют.— Есть, есть! Полно. Счас посмеемся!..За казаками на посаде увязались посадские, стрельцы, бойкие бабенки… Казаки ласково щупали астраханок, те визжали, били казаков по рукам, смеялись: ждали гульбы и подарков. Казаки сулили и то, и другое… И третье сулили.И как пришли к стружкам, тут и всё: торговлишка открылась, виночерпии тут как тут, праздник опять готов раскинуться, море человеческое закачалось, заходило волнами…Степан смотрел со стороны на знакомую картину… Пожевал ус: картина явно не пришлась ему по душе. Велел есаулам сесть на коней и ускакал с ними сухопутьем к Болде, в лагерь.А казаки подсаживали бабенок на струги. На струги же закатывали бочонки с вином, вносили караваи хлеба, солонину в туесах, вязанки копченой, вяленой рыбы… Кого не грызут завтрашние заботы, тот сегодня живет через край. А тут еще такая редкая, дорогая радость — бабы. Тут уж — кривись, атаман, не кривись — не твое дело. Да и не заметили, что он кривится-то, — не туда смотрели. 9 Степан заторопил события.Прискакав из Астрахани в лагерь, он не отпустил есаулов. Собрал их вокруг себя, начал расспрашивать и распоряжаться.— Сколько коней закупили, Иван? — к Черноярцу. Спрашивал быстро и быстро же велел отвечать. Есаулы знали эту его привычку.— Сто двадцать. А сбруи на полста.— Закупить! Какого дьявола ждешь? Пошли за Волгу.— Они посулились сами…— Некогда ждать! Солнце встанет, роса очи выест. Пошли пять стружков. И пускай не скупятся. Федор, в Царицын кто поехал? Послал?— Минька Запорожец, — откликнулся Федор Сукнин.— Велел передки закупить?— Велел.— На Дон ушли? — опять к Черноярцу.— Ушли. Слышно, Васька Ус собирался к нам, Алешка Протокин…— Послать к Ваське, к Алешке. Давно ведь велел! Чего ждете?— В Москву-то будем посылать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49