Никон идет. Тьфу! Поднялся волю с народом добывать, а народу-то и не веришь. Мало мужику, что ты ему волю посулил, дай ему ишо попа высокого. Ну и дурак… Пойдем волю добывать, только я тебя попом заманю. Нет, Степан, ни царем, ни попом не надо обманывать. Дурость это.— Цыть! Заговорил!.. — Степан уставился на Матвея строгим взглядом. — Много! Ворох сразу вывалил… Умник.Матвей, не долго думая, подстегнул меринка и отъехал вперед и скрылся в рядах конников.Степан обогнал всех, свернул в сторону с дороги, остановился. Подождал, когда подъедут есаулы.— Дед! — окликнул он деда Любима. Когда Любим подъехал, спросил: — Есть у тебя хлопец проворный?— У меня все проворные. — Дед Любим привстал в стременах, кого-то стал высматривать среди конных. — Зачем тебе? Могу всех кликнуть: сам выбирай — все молодцы добрые.К ним подвернули есаулы, скучились.— Мне всех не надо. А одного найди — в Астрахань поедет, к Ивашке Красулину.— Гумагу? — догадался Любим.— Никаких гумаг. Взять все в память, и до поры пускай все умрет.Мимо шла и шла конница. Со Степаном здоровались; он кивал головой, влюбленно всматривался в своих казаков.— Здоров, батька!— По чарочке б, Стяпан Тимофеич!.. Глотки — того, дерет… Пыль бы сполоснуть!Степан задумчиво щурил глаза. Вдруг он увидел кого-то.— Макся Федоров!Молодой казак (тот игрок в карты) придержал коня.— Я?— Ты. Ехай суда.Макся подъехал. Степан улыбнулся растерянности парня.— Чего ж не здороваисся? Не узнал, что ли? Я вот тебя узнал.— Здоров, батька.— Здоров, сынок. Как, в картишки стариков обыгрываешь?— Нет! — выпалил Макся. И покраснел.Степан и есаулы засмеялись.— Чего ты отпираться-то кинулся? Старика обыграть — это суметь надо. Они хитрые. — Степан спрыгнул с коня. — Иди-ка суда.Макся тоже спешился и отошел с атаманом в сторону. Тот долго ему что-то втолковывал. Макся кивал головой. Потом Степан приобнял парня, поцеловал и отпустил.Макся, счастливый и гордый, никого не видя вокруг, вскочил на коня и с места взял в мах.Конница все шла.Степан тоже сел на коня, тронул его тихим шагом. Есаулы за ним.Степан вдруг обернулся, позвал:— Иван, найди Матвея Иванова. Пошли ко мне.Есаулы переглянулись… Не нравился им этот Матвей Иванов — баба какая-то, да еще и говорун. Иван послал казака найти Матвея, но сам подъехал к Степану, чуть потеснил его коня вбок.— Степан… казаки наказали выговорить тебе…— Ну. Слухаю.— Этот Матвей… он, видно, хороший мужик, но ты уж прямо милуисся с им на виду войска. Обида берет казаков…— А тебя берет?— А?— Тебе, говорю, тоже обидно, что я гутарю с мужиком?! Что вы седня, оглохли, что ль, все?— Да гутарь на здоровье! Уведи в шатер, там и гутарьте… Только гляди, не стал бы он с толку сбивать…— С какого?— Ну… мало ли у их чего на уме. Кто их знает, этих мужиков. А он вон какой говорун!— Ты прямо как за девкой за мной доглядываешь. — Степан усмехнулся. — Смешной ты, Иван… Не бойся, он меня с толку не собьет.— Я так-то не боюсь…— И не обижайтесь. Ума-разума атаман наберется — кому от этого хуже? Всем лучше будет.— От его — ума-разума? — удивился Иван. — Господи…— От его. Не гляди, что неказистый, — все смекает. Ты, Ваня, таких не отталкивай от себя. У его вон в чем душа держится — а она болит за всех, умная душа. Не обижайте его.— Никто его не обижает.— Мне отец рассказывал про деда, отца своего… Здоров был, пошуметь любил, Стырь знал его. Кому хошь бока наломает, а калеку какого-нибудь домой приведет, накормит, напоит и с собой спать положит. Мне всех убогих да бездомных тоже жалко… Да ишо когда бьют их…— Кто его бьет!— Я не про Матвея. А и про его! Бьют таких, Иван! Не слышим мы — стон стоит по деревням да по городам. И такие же, русские… курвы: ни стыда, ни жалости — бьют. Как маленько посильней да царю угодный, так норовит, змея такая, мужику на шею. Мы сдуру в Персию поперли — вот кому надо кровя-то пускать, своим! Я два раза проехал — посмотрел… Да там не… Тьфу! Не буду! Не буду!.. Тьфу! Говори мне чего-нибудь… про войско. Высыпаются казаки?— Меняемся, как же.— Шагу не сбавляй, но отоспаться давай. Корми тоже хорошо. Надо в Астрахань свежими прийти. Пить, гляди, не давай.— Гляжу.— В Астрахани, даст бог, разговеемся. Ну, оставь одного. Пусть Матвей-то смелей подъедет… шумнул я тут на его. Пусть не боится. Да и вы не коситесь — уревновали, дураки. Побольше б нам таких в войско — с головой да с душой, — умней бы дело-то пошло. Позови-ка.— Ладно.Матвей нашел атамана, когда солнышко уже село. На просторную степь за Волгой легла тень. Светло поблескивала широкая полоса реки. Мир и покой чудился на земле. Не звать бы никого, не тревожить бы на этой земле. А что делать? Любить же надо на этой земле… Звезды в небе считать. Почему же на душе все время тревожно, больно даже?— Звал, Тимофеич?— Звал. — Степан сидел на яру, обняв руками колени. Сзади стоял конь, недоуменно фыркал и легонько тянул повод. — Хотел договорить давешное, да расхотел. Ты говоришь: кинулся было бога любить… А я любил, Матвей.— Неужто? — искренне изумился Матвей.— Любил. Молился… Только молился, а сам думал: не поверит он мне. Я никакой не сиротка, не золотушный… Подумает: просит, а сам небось про баб думает али — как погулять… Он же ведь все там знает.— А чего просил-то? Молился-то?— Чтоб отец живой из похода пришел, чтоб казаки одолели… Много — совестно споминать. Маленький был, молился, чтоб мать не хворала, — жалко было. Да мало ли!..— Не любил ты его, Степан. Так не любют: молится и тут же думает: не поверит бог. Сам ты ему не верил.— Как же! Плакал даже! Большой уж был, и то плакал…— Это… душа у тебя такая — жалосливая. Когда верют, так уж верют, а ты с им, как с кумом: в думы его тайные полез. Нешто про бога можно знать, чего он думает? Нет, еслив верить, так уж ложись пластом и обмирай. Они так, кто верит-то.— Ну, не знаю… Я верил.— Чего ж бросил?— Я, можеть, и не бросил вовсе-то… Попов шибко не люблю. За то не люблю, оглоедов, что одно на уме: лишь бы нажраться!.. Ну ты подумай — и все! Лучше уж ты убивай на большой дороге, чем обманывать-то. А то — и богу врет, и людям. Не жалко таких нисколь… Грех убивать! Грех. Но куски-то собирать — за обман-то, за притворство-то — да ить это хуже грех! Чем же они не побирушки? А глянь, важность какая!.. Чего-то он знает. А чего знает, кабан? Как брюхо набить — вот все знатье. Про бога он знает?— Дерьма много… Правда. А татаре говорят про своего бога: поймешь себя, поймешь бога. Можеть, мы себя не понимаем? А кинулись вон кого понимать…— Так чего же он терпит там! Все силы небесные в кулаке держит, а на земле — бестолочь несусветная. Эти лоботрясы — с молитвами, а тут — кто кого сгреб, тот того и… Куда ж он смотрит? Нет уж, тут и понимать нечего: не то чего-то… Не так. Кто же людям поможет-то? Царь?— Ну, это не его дело! Себя только ублажает сидит там. Иной раз думаю: да хоть пожалей ты людишек своих!.. Нет, никак, ни-как! Не видит, что ли?.. Не знает ли…— Вот… — Степан долго смотрел в заволжскую даль. Сказал негромко: — Вишь, хорошо как. Живешь — не замечаешь. А хорошо.— Хорошо, — согласился Матвей. — Костерок бы счас над речкой… Лежать бы — считать звезды.Степан засмеялся:— Ты прямо мою думку подслушал… Поваляться б? Эх, поваляться б!.. Матвей, хочу спросить тебя, да неловко: чего эт ты с горбатой-то надумал? Правда, что ль, блажь нашла или, можеть, на богатство поманило, а теперь сознаться совестно? А?— Не надо про это, — не сразу ответил Матвей. — Не надо, Степан. — И стал грустный.Что-то очень тут болело у мужика, а не говорил. Сказал только:— Я рассказывал тебе… Ты не веришь. 12 Макся попался в Астрахани. Его узнали на улице. Вернее, узнал он. Пропажу свою узнал. Когда осенью были в Астрахани, пропал у Макси красавец нож с позлаченной рукоятью. Редкий нож, искусной работы. Макся горевал тогда по ножу, как по человеку. А тут — шел он по улице, глядь, навстречу ему — его нож: блестит на пузе у какого-то купца, сияет, как кричит.— Где нож взял? — сразу спросил Макся купца.— А тебе какая забота? Где бы ни взял…У Макси — ни пистоля, ни сабли при себе, он в драной одежонке… Но прикинул парень астраханца на глаз — можно одолеть. Не дать только ему опомниться… А пока он так прикидывал да глянул туда-сюда по улице, астраханец, зачуяв недоброе, заблажил. Макся — наутек, но подбежали люди, схватили его. И тогда-то некая молодая бабенка — без злого умысла даже, просто так — вылетела с языком:— Ой, да от Стеньки он! Я его видала, когда Стенька-то был… Со Стенькой он был. Я ишо подумала тада: какие глаза парню достались…У Макси и впрямь глаза девичьи: карие, ласковые… И вот они-то врезались в память глупой бабе.Повели Максю в пыточный подвал. Вздернули на дыбу… Макся уперся, запечатал окровавленные уста. Как ни бились над ним, как ни мучили — молчал. Меняли бичи, поливали изодранную до костей спину рассолом — молчал. Бился на соломе, орал, потом стонал только, но ни слова не сказал. Даже не врал во спасение. Молчал. Так наказал атаман — на случай беды: молчать, что бы ни делали, как ни били.Устали заплечные, и пищик, и подьячий, мастер и любитель допроса. Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным.— Ну как? — спросил воевода.— Молчит, дьяволенок. Из сил выбились…— Да ну? Гляди-ко…— Как язык проглотил.— Ну, не отжевал же он его, правда.— Сбудется! У этого ворья все сбудется.Воевода зашел с лица Максе.— Ух, как они тебя-а!.. Однако перестарались? Зря, не надо так-то. Ну-ка снимите его, мы поговорим. Эк, дорвались, черти! — Голос у воеводы отеческий, а глаза красные — от бессонницы последних ночей, от досады и слабости. Этой ночью пил со стрелецкими начальными людьми, много хвалился, грозил Стеньке Разину. Теперь — стыдно и мерзко.Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на лавку. Воевода подсел к нему. Прокашлялся.— К кому послали-то? Кто?Макся молчал.— Ну?.. К кому шел-то? — Воеводе душно было в подвале. И почему-то — страшно. Подвал темный, низкий, круглый — исхода нет, жизнь загибается здесь концами в простой, жуткий круг: ни докричаться отсюда, ни спрятать голову в угол, отовсюду виден ты сам себе, и ясно видно — конец.— Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому?Макся повел глазами на воеводу, на Красулина, на своих палачей… Отвернулся.Воевода подумал. И так же отечески ласково попросил:— Ну-ка, погрейте его железкой — небось сговорчивей станет. А то уж прямо такие упорные все, спасу нет. Такие все верные да преданные… Заблажишь, голубок… страмец сопливый. Погуляешь у меня с атаманами…Палач накалил на огне железный прут и стал водить им по спине жертвы.— К кому послали-то? — спрашивал воевода. — Зачем? Мм?Макся выл, бился на лавке. Палач отнял прут, положил в огонь накалить снова, а горку рыжих углей поддул мехом, она воссияла и схватилась сверху бегучим синеньким огоньком. В подвале пахло паленым и псиной.— Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите! К кому послали-то? Мм?!Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе.— Последний раз спрашиваю! — стал терять терпение воевода: его тянуло поскорей выйти на воздух, на волю; тошнило. — К кому шел? Мм?Макся молчал. Вряд ли и слышал он, о чем спрашивали. Не нужно ему все это было, безразлично — мир опрокидывался назад, в кровавую блевотину. Еще только боль доставала его из того мира — остро втыкалась в живое сердце.Палач повел прутом по спине. Прут влипал в мясо…Макся опять закричал.Воевода встал, еще раз надсадно прокашлялся от копоти и вони.— Пеняй на себя, парень. Я тебе помочь хотел.— Чего делать-то? — спросил подьячий.— Повесить змееныша!.. На виду! На страх всем. * * * Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном, с напутствиями удач и счастья провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину.Посадский торговый и работный люд огромной толпой стоял на берегу, смотрел на проводы. Ликований не было.Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица.Ударили пушки со стен.К виселице поднесли Максю, накинули петлю на шею и вздернули еле живого.Макся был так истерзан на пытках, что смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища.Воевода запоздало понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали, — чтоб хоть прощальным гамом и напутственной стрельбой из пушек сбить и спутать зловещее настроение толпы.Флот отвалил от берега, растянулся по реке. Стреляли пушки со стен Белого города.Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направились к Кремлю.Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стал определенно угрожающим. Послышались отдельные выкрики:— Негоже учинил воевода: в святую троицу человека казнили!!— А им-то что?!. — вторили другие. — Собаки!Младший Прозоровский приостановился было, чтоб узнать, кто это посмел голос возвысить, но старший брат дернул его за рукав, показал глазами — идти вперед и помалкивать.— Виселицу-то для кого оставили?! — осмелели в толпе.— Вишь, Стеньку ждут! Дождетесь… Близко!— Он придет, наведет суд! Он вам наведет суд и расправу!— Сволочи! — громко сказал Михайло Прозоровский. — Как заговорили!— Иди, вроде не слышишь, — велел воевода. — Даст бог, управимся с ворами, всех крикунов найдем.— Прижали хвосты-то! — орали. — Он придет, Стенька-то, придет! Он вам распорет брюхо-то! Он вам перемоет кишки!— Узю их!..— Сволочи, — горько возмущался Михайло Прозоровский.Так было в городе Астрахани. 13 А так было на Волге, пониже Черного Яра, тремя днями позже.Разинцы со стругов заметили двух всадников на луговой стороне (левый берег). Всадники махали руками, явно привлекая к себе внимание.Стали гадать:— Похоже, татаре: кони татарские.— Они… Татаре!— Чего-то машут. Сказать, видно, хотят. Батька, вели сплавать!Степан всматривался со струга в далекий берег.— Ну-ка, кто-нибудь сплавайте, — велел.Стружок полегче отвалил от флотилии, замахали веслами к левому берегу. Вся флотилия прижалась к правому, бросали якоря, шумнули своим конным, чтоб стали тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49