А заодно и за них бы, стариков, отдать поклон… То ли молодые сами, своей волей просили на кругу разрешения сходить в далекий монастырь — не сиделось дома, охота было посмотреть мир большой, это поощрялось, круг решал отпускать.В тот раз Стенька ехал своей волей. Фрола послал на богомолье дед его, Авдей Минаев, который на старости лет сильно ударился в бога, но сам был уже не ходок, и потому в Соловки поехал внук Фрол. Не без удовольствия, надо сказать.Неподалеку от Воронежа, в деревне, остановились на постой. Остановились у крепкого старика; дом у старика большой, на отшибе, ближе к лесу. Дед по вековой традиции своего рода бортничал (собирал дикий мед), у него всегда останавливались казаки с Дона: где мед, там медовуха, где медовуха, там казаки. Да и старик был очень свойский: если не разбойник, то с душой разбойника: немногословный, верный слову, на первом месте — товарищ, потом все. В прошлый раз Стенька со станицей останавливались у него же. Но с тех пор в доме старика случились изменения: убило лесиной его сына, Мотьку. Осталась со стариком невестка, чернобровая Аганя, баба огромная, красивая и приветливая. Казаки сразу смекнули, что Аганя тут — и за хозяйку, и за жену сильного старика (старухи у него давно не было), но вида не подали.Выпили. Аганя тоже выпила; молодая ядреная кровь заиграла в ней, она безо всякого стеснения заглядывалась на молодых казаков, похохатывала… Часто взглядывала на Стеньку. А тот еще с прошлого раза запомнил Аганю, но тогда слишком был молод, стеснялся, и у Агани был муж. Теперь Стенька осмелел… И так они откровенно засматривались друг на друга, что всем стало как-то не по себе. Один только старик лесовик, хозяин, как будто ничего не замечал, помалкивал, пил. Старший в станице, Ермил Пузанов, вызвал Стеньку на улицу, предупредил:— Не надо, Стенька, не обижай старика. Оно и опасно: старик-то… такой: пришьет ночью, пикнуть не успеешь.— Ладно, — ответил Стенька. — Я не малолеток.— Гляди! — еще сказал Ермил серьезно. — Не было бы беды.— Ладно.Ночь прошла спокойно. Но Стенька, видно, успел перемолвиться с Аганей, о чем-то они договорились… Утром Стенька сказался больным.— Чего такое? — спросил Ермил.— Поясница чего-то… разломило всего. Полежать надо.Казаки переглянулись между собой.— Пускай полежит, — молвил могучий старик хозяин. — Я его травкой здесь отхожу. Я знаю, что это за болесть.Фрол, улучив минуту, сунулся к Стеньке:— Чего ты задумал?— Молчи.— Отравит он тебя, Стенька… Или пришибет ночью. Поедем.— Молчи, — опять сказал Стенька.Казаки уехали.Стенька догнал их через два дня… Много не распространялся. Сказал только:— Полегчало. Прошла спина…— Как лечил-то? — заулыбались казаки. — Втирал? Али как?— Это — кто кому втирал, надо спросить. Оборотистый казак, Стенька… Старик-то ничего? Облапошили?— Они ушли, — непонятно сказал Стенька. — Вместе: и старик, и…— Куда? — удивились казаки.— Совсем. В лес куда-то. Старик заприметил чего-то и… ушел. И Аганьку увел с собой. Вместе ушли.— Э-э… Ну да: что он, смотреть будет? Знамо, уведет пока — от греха подальше.— Ну вот, взял согнал людей… Жили, никому не мешали, нет, явился… король-королевич. Надо было!Поругали Стеньку. И поехали дальше.Стенька, однако, долго был сам не свой: молчал, думал о чем-то, как видно, тревожном. Казаки его же и отговаривать принялись от печальных мыслей:— Чего ж теперь? Старик не пропадет — весь лес его. А ее увести надо, конешно: когда-никогда она взбесится.— Не горюй, Стенька. А видать, присохло сердчишко-то? Эх ты…Только в монастыре догадались казаки, что у Стеньки на душе какая-то мгла: старики так не молились за все свои грехи, как взялся молить бога Степан — коленопреклонно, неистово.Фрол опять было к Стеньке:— Чего с тобой? Где уж так нагрешил-то? Лоб разобьешь…— Молчи, — только и сказал тогда Степан.А на обратном пути, проезжая опять ту деревню, Степан отстал с Фролом и показал неприметный бугорок в лесу…— Вон они лежат, Аганька со своим стариком.У Фрола глаза полезли на лоб.— Убил?!— Сперва поманила, дура, потом орать начала… Старик где-то подслушивал. Прибежал с топором. Можеть, уговорились раньше… Сами, наверно, убить хотели.— Зачем?— Не знаю. — Степан слегка все-таки щадил свою совесть. — Я так подумал. Повисла на руке… а этот с топором. Пришлось обоих…— Бабу-то!.. Как же, Стенька?— Ну, как?! — обозлился Степан. — Как мужика, так и бабу.Бабу зарубить — большой грех. Можно зашибить кулаком, утопить… Но срубить саблей — грех. Как ребенка приспать. Оттого и мучился Степан, и молился, и злился. До сей поры об этом никто не знал, только Фрол. Тем тяжелей была Степану его измена. Грех молодости может всплыть и навредить.В раннюю рань к лагерю разинцев подскакали трое конных; караульный спросил, кто такие.— Аль не узнал, Кондрат? — откликнулся один с коня.— Тю!.. Фрол?— Где батька?— А вон в шатре.Фрол тронул коня… Трое вершных стали осторожно пробираться между спящими, направляясь к шатру.Кондрат постоял, посмотрел вслед им… И вдруг его резануло какое-то недоброе предчувствие.— Фрол! — окликнул он. — А ну, погодь.— Чего? — Фрол остановился, подождал Кондрата.— Ты зачем до батьки?— Письмо ему. С Украйны, от Дорошенки.— Покажь.— Да ты что, бог с тобой! Кондрат!..— Покажь, — заупрямился Кондрат.Фрол достал письмо, подал Кондрату. Тот взял его и пошел в шатер.— Скажи: мне надо с им погутарить! — сказал Фрол.— Скажу.Кондрат вошел в шатер.И почти сразу из шатра вышел Степан — босиком, в шароварах, взлохмаченный и припухший со сна и с тяжкого хмеля.— Здорово, Фрол.— Здорово, Степан…— Чего не заходишь?Смотрели друг на друга внимательно, напряженно.— Письмо. От Петра Дорошенки.— Ты заходи! Заходи — выпьем хоть… А то вишь я какой?Фрол, умный, дальновидный Фрол, мучительно колебался.— Не склоняется Петро…Степан понимал, что происходит с Фролом, какие собаки рвут его сердце — Фрол боится, и боится показать, что боится, и хочет, правда, поговорить, и все-таки боится.— Да шут с им, с Петром. Я и не надеялся шибко-то, ты же знаешь, — непринужденно сказал Степан. — Заходи, погутарим.Фрол незаметно, как ему казалось, зыркнул глазами по сторонам: лагерь спал.Степан отметил этот его настороженный волчий огляд.— Я от Серка жду. От Ивана. Заходи, — еще сказал Степан и пошел в шатер. Шел нарочито беспечным шагом. Рознял вход, вошел в шатер. Не оглянулся.Фрол остался на коне.— Пронька, — тихо сказал он молодому казаку, — иди передом.Пронька не понял. Смотрел на есаула.— Иди! — сдавленным от волнения и злости голосом сказал Фрол. — А я погляжу…Пронька слез с коня, пошел в шатер. Фрол остался на коне, стерег глазами вход.Фрол хорошо знал Степана. Случилось так, как он, наверно, ждал: нервы Степана напряглись до предела, он не выдержал: заслышав шаги казака, стремительно вышагнул навстречу ему с перначом в руке. Обнаружив хитрость друга-врага, замер на мгновение… Выронил пернач. Но было поздно…Фрол разворачивал коня.— Погоди, Фрол! — громко вскрикнул Степан. — Фрол!..Фрол ударил коня плетью… Казак, который оставался на коне, тоже развернулся… Выбежавший на крик атамана Кондрат приложился было к ружью…— Не надо, — сказал Степан. Подбежал к свободному коню, прыгнул.И началась гонка.…Вылетели из пределов лагеря, ударились в степь.Конь под Степаном оказался молодой; помаленьку расстояние между двумя впереди и третьим сзади стало сокращаться. Видя это, казак Фрола отвалил в сторону — от беды.— Фрол!.. Я же неоружный! — крикнул Степан.Фрол оглянулся и подстегнул коня.— Придержи, Фрол!.. Я погутарю с тобой! — еще крикнул Степан.Фрод нахлестывал коня.— В гробину твою! — выругался Степан. — Не уйдешь. Достану.И тут случилось то, чего никак не ждал Степан: молодой конь его споткнулся. Степан перелетел через голову коня, ударился о землю…Удар выхлестнул Степана из сознания. Впрочем, не то: пропало сознание происходящего здесь, сейчас, но пришло другое… Голову, как колоколом, накрыл оглушительный звон. Степан понял, что он лежит и что ему не встать. И он увидел, как к нему идет его старший брат Иван. Подошел, склонился… Что-то спросил. Степан не слышал: все еще был сильный звон в голове. «Я не слышу тебя», — сказал Степан и своего голоса тоже не услышал. Иван что-то говорил ему, улыбался… Звон в голове поубавился.— Братка, — сказал Степан, — ты как здесь? Тебя ж повесили.— Ну и что? — спросил Иван, улыбаясь.— Выходит, я к тебе попал? Зашиб меня конь-то?— Ну!.. Тебя зашибить не так легко. Давай-ка будем подыматься…— Не могу, сил нету.— Эка! — все улыбался Иван. — Чтой-то раскис ты, брат мой любый. Ну-ка, держись мне за шею… Держись крепче!Степан обнял брата за шею и стал с трудом подниматься. Брат помогал ему.— Во-от, — говорил он ласково, — вот и подымемся…— Как же ты пришел-то ко мне? — все не понимал Степан. — Тебя же повесили. Я же сам видал…— Будет тебе: повесили, повесили! — рассердился Иван. — Стой вот! Стоишь?— Стою.— Смотри… Стой крепче!— Ты мне скажи чего-нибудь. А то уйдешь…Иван засмеялся:— Держись знай. Не падай… — И ушел.А Степан остался стоять… Его придерживал под руки Фрол Минаев. Степан долго смотрел ему в глаза. Не верилось, что это Фрол вернулся. Фрол выдержал близкий, замутненный болью взгляд атамана. Даже улыбнулся.— Живой? Я уж думал, зашиб он тебя.— А где?.. — хрипловато начал было Степан. И замолчал. Он хотел спросить: «А где брат Иван?» — Ты как здесь?— Сядь, — велел Фрол. — Посиди — ослабел…Степан бережно, с помощью Фрола, сел на сырую землю. Фрол сел рядом.Ослабел атаман, правда. Сознание подплывало; степь перед глазами вдруг вспучивалась и качалась. Тошнило. И звон в ушах опять закипал, и молоточки били в голову так больно, что надо было зажмуриваться.Фрол вынул из-за пояса дротик, вырыл у ног ямку, взял сильными пальцами со дна ее горсть земли, посырее, подал Степану:— На, поприкладывай ко лбу — она холодная, можеть, легче станет.Степан приложил горсть земли ко лбу… Земля пахла погребом и травой. Молодой зеленой травкой. Степан уткнулся в землю и стал вдыхать целительный запах. И в голове вроде прояснилось. И боль вроде потухла. И даже какая-то далекая, забытая радость шевельнулась под сердцем — живой, жив. Согрела радость.— Пахнет, — сказал Степан. — Ишь ты…Фрол взял тоже горстку земли, понюхал.— Корешками гнилыми.— Травкой, — поправил Степан.Фрол еще понюхал, бросил землю, вытер ладонь об штанину.— Можеть, травкой, — согласился.Степан еще раз уткнулся в пахучую холодную землю, глубоко, со стоном вздохнул и повторил не то из упрямства, не то с каким-то скрытым значением:— Травкой пахнет, травкой. — Помолчал. — Тебя все на гниль тянет, а пахнет — травкой. Не спорь со мной.Фрол с удивлением посмотрел на Степана. Ничего не сказал. Подобрал с земли дротик, сунул за пояс, под правую руку.— Фрол, — заговорил Степан уже в полном сознании, напирая, по обыкновению, на слова, — ты не побоялся вернуться, не побойся сказать прямо: почему отвалил от меня?— Ты хоть очухайся сперва… Потом уж за дела берись. Небось круги ишо в глазах-то.— Я очухался. Не веришь в мою затею?— А какая твоя затея? Я не знаю…— Знаешь. Не хитри. Не веришь?Фрол помолчал.— В затею твою я верю, — сказал он. — Только затея-то твоя землей вот пахнет. — Он опять взял горстку земли, помял в пальцах. — Можеть, она и травкой пахнет, но я туда завсегда успею. Торопиться не буду. — Фрол ссыпал землю в ямку. — Еслив можешь меня без злости послушать, послушай…— Валяй. Не буду злиться.— Наберись терпения — послушай. Из твоих оглоедов тебе этого никто не скажет.— Скоро же ты отрекся от нас! — удивился Степан. — Уж и — оглоеды!— Ну… отрекся не отрекся — мне с вами не по дороге. Вот, слушай. Ты же умный, Степан, как ты башкой своей не можешь понять: не одолеть тебе целый народ, Русь…— Народ со мной пойдет: не сладко ему на Руси-то.— Да не пойдет он с тобой! — Фрол искренне взволновался. — Дура ты сырая!.. Ты оглянись — кто за тобой идет-то! Рванина — пограбить да погулять, и вся радость. Куда ты с имя? Под Танбовом завязнешь… Худо-бедно им с царем да с поместником — все же они на земле там сидят…— Они не сидят на земле. Они на карачках стоят.— Даже и на карачках, а все потревожить надо — на войну гнать. С какой такой радости мужик на войну побежит? Ты по этим гонисся, какие с тобой? Этим терять нечего, они уж все потеряли. А те… Нет, Степан, не пойдут. Ты им — журавля в небе, а им — синица в руке дороже. За журавля-то, можеть, голову сложить надо, а синица — в руке, хошь и маленькая. Все же он ее держит. Ведь ты как ему будешь говорить, мужику: «Выпускай синицу, журавля добудем!» Это надо твоим словам уж так верить, так верить… Отцу родному так не верют, как тебе надо верить, чтоб выпустить ту синицу. Откуда они возьмут эту веру? Ведь это ж надо, чтоб они семьи свои побросали, детишек, жен, матерей… И за тобой бы пошли. Не пойдут!— Так… Все сказал?— Ну, считай, все. Я могу день говорить — все про то же: не пойдут за тобой.— А на меня пойдут?— На тебя пойдут. Поднимут их — пойдут.— За царя пойдут, а за мной — нет. Чем же им царь дороже?— Он им не дороже, а… как тебе сказать, не знаю… Не дороже, а привыкли они так, что ли, хрен их знает. Ты им — непонятно кто, атаман, а там — царь. Они с материным молоком всосали: царя надо слушаться. Кто им, когда это им говорили, что надо слушаться — атамана? Это казаки про то знают, а мужик, он знает — царя.Степан сердито сплюнул.— Можеть, ты бы и говорил целый день, Фрол… Можеть, я бы тебя и слушал — вроде говоришь человеческие слова, но сам-то ты, Фрол, подневольная душа. Это ты с молоком всосал — нельзя на царя подняться. Ты ишо на руках у матери сидел, а уж вольным не был. И такие же у тебя мысли, хоть они кажутся верными. Они — верные, но они подневольные. А других ты не знаешь. Чего же я буду выколачивать их из тебя, еслив их нету? На кой черт я гоняюсь-то за тобой?— Не знаю, чего ты гоняисся.— Я других с собой подбиваю — вольных людей. Ты думаешь, их нету на Руси, а я думаю — есть. Вот тут наша с тобой развилка. Хорошо, что честно все сказал: я теперь буду спокойный. Теперь я тебя не трону: нет на тебя зла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49