Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр, где торчали конские и людские головы:— Федька!..Через некоторое время наверху показалась голова Федьки Шелудяка.— Батька, звал? — крикнул он.— Будь наготове! — сказал ему Иван Черноярец (Степан в это время переобувался — промочил ноги, когда сходил со струга). — Татаре неспроста прибежали. Никого там не видно? На твоей стороне.— Нет.— Смотрите!— Не зевали чтоб, — подсказал Степан. — Им видней там…— Слышь, Федька!— Ай?!— Не зевайте!— Смотрим! А кто там? Татар гости плюхат?Казаки засмеялись: Шелудяк иногда смешно коверкал слова.Стружок между тем махал от левого берега. А те два всадника скоро поскакали в степь.Разинцы поутихли… Ждали. Догадывались: неспроста прибегали татары, неспроста. Атаман постоянно сообщается с ними, но и он озадачен.— Идут, думаешь? — спросил Черноярец. — Прозоровский идет?.. А? Тимофеич?— Иван… — с некоторым раздражением сказал Степан, — я столько же знаю, сколь ты. Подождем.Стружок приближался медленно, очень медленно. Или так казалось. Казалось, что он никогда не подгребет к этому берегу, застрял.Степана и других охватило нетерпение.— Ну?! — крикнул Иван. — Умерли, что ль?!На стружке молчали. Гребли, старались скорей. Стало понятно: везут важную весть, потому важничают и хранят молчание до поры: не выскакивают с оправданием, что — стараются.Наконец, когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и побрел к атаману, высоко подняв в руке какую-то бумагу.— Татаре!.. Говорят: тыщ с пять стрельцов и астраханцев верстах в трех отсудова. Это мурза шлет. — Казак вышел на берег, подал Степану лист. — Тыщ с пять, сами видали, говорят: стругами, хорошо оруженные.Степан передал лист Мишке Ярославову (татарскую писанину знал только он один), сам принялся расспрашивать казака:— Водой только? Конных они, можеть, не углядели? Яром едут где-нибудь…— Конных нет, говорят. Водой. Держутся ближе к высокому берегу.— Этой… большой дуры нет с ими? — спросил Степан, в нетерпении поглядывая на Мишку.— Какой дуры?— Корабль, они называют… «Орел».— Не знаю, не сказывали. Сказали, если б был.— Мурза пишет, — начал Мишка, глядя в лист, — были у его от Ивана Красулина… Три тыщи с лишком стреч нам идет. С князем Львовым. Иван велел передать, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных, и своих тоже, — побьют, как с тобой свидются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру… Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами взденут. Так чтоб знал: стрельцы служут тебе. Сам он, Иван-то, остается в Астрахани, и это, мол, к лучшему: как-никак, а город брать надо. А в городе ишо остались, мол, — приготовились сидеть. Пишет… какого-то молодого казака на троицу истерзали и повесили. Не Максю ли?— Это он пишет «не Максю ли»?— Да нет, это я говорю… Макся, наверно, попался.— А там все?— Все. Дальше — поклоны всем…Степан постоял в раздумье… Поднялся выше, на камни, громко сказал всем, кто мог слышать:— Казаки!.. Там, — указал рукой вниз по Волге, — стрельцы! Их три с лишним тыщи. Но они люди умные, они головы свои зазря подставлять не будут. Так они велят передать. А станет, что обманывают, то и нам бы в дураках не оказаться: как я начну, так и вы начинайте. А раньше меня не надо. Я напередке буду. Федька!..— Слухаю, батька! Я все слухаю.— Как увидишь струга, обходи их берегом со спины. Мы тоже этого берега держаться станем. Без меня не стреляй!.. Счас к тебе Иван придет. — Степан повернулся к Черноярцу: — Иван, иди к им, а то они не разберутся там… Сам знай: можеть, с воеводиной стороны и пальнут раз-другой, ты все равно терпи. А как уж увидишь — бой, тада вали. Мы их изловчимся как-нибудь к берегу прижать. С богом! — Степан показал рукой — вниз. — Там стрельцы. Не бойтесь, ребятушки: они сами нас боятся!Еще раз судьба сводила атамана с князем Львовым. Удивительно, с каким умом, осторожно держался Львов: всё высылают и высылают его первым встречать Разина и всё никак не поймут, что неудачи этих высылок — если не целиком, то изрядно — суть продуманная, злая месть позорно битого князя Львова Алексею Романову, царю. А бит был князь по указу царя перед приказом тверским — за непомерные поборы (нажиток), за несправедливость и лиходейство… Был бит и обречен во вторые воеводы в окраинные города, за что и мстил. В державе налаживалась жизнь сложная: умели не только пихаться локтями, пробиваясь к дворцовой кормушке, а и умели, в свалке, укусить хозяина — за пинок и обиду. И при этом умели преданно смотреть в глаза хозяйские и преданно вилять хвостом. Это искусство постигали многие. Постигалось вообще многое. «Тишайший» много строил, собирал, заводил, усмирял… Придет энергичный сын, и станет — империя; однако все или почти все — много — было готово к тому. Ведь то, что есть суть и душа империи — равнение миллионов на фигуру заведомо среднюю, унылую, которая не только не есть личность, но и не хочет быть ею, из чувства самосохранения, — с одной стороны, и невероятное, необъяснимое почти возникновение — в том же общественном климате — личности или даже целого созвездия личностей ярких, неповторимых — с другой стороны, ведь все это, некоторым образом, было уже на Руси при Алексее Михайловиче, но только еще миллионы не совсем подравнялись, а сам Алексей Михайлович явно не дотянул до великана. Но бородатую, разопревшую в бане лесовую Русь покачнул все-таки Алексей Михайлович, а свалили ее, кажется, Стенька Разин и потом, совсем — Петр Великий.Князь Семен всматривался из-под руки вперед.— А что, — недовольно обратился он к начальным помощникам своим, — иноземные молодцы поотстали? — Князь все смотрел вверх по реке. — А?— Вон они. Куда им торопиться?— Давайте-ка их наперед, — велел князь. — А то они в городе покричать любют, а тут их не доискаться. Давайте. Скоро и Степан Тимофеич пожалует. Всыпет он нам седня, батюшка. Всыпет. Ну, остудить нас маленько надо, а то шибко уж горячие — выскочили. Стены есть, пушки есть, нет, дай вперед выскочить, дай… А вот и он. Вот они!.. — вдруг воскликнул он захолонувшим голосом. Он показывал рукой вперед.Из-за острова стремительно вывернулись головные струги Разина и с ходу врезались в астраханские ряды. За первыми наплывали остальные и заруливали с боков, а иные, проворные, легкие, успели заплыть сзади. С астраханских стругов увидели, что и на берегу — конные — забежали им со спины. И все деловито, скоро, спокойно — как в гости ввалились, да прямо в горницу, в передний угол.— Вот как воевать-то надо, — тихо сказал князь Львов, бледный. — Пропали. Вот теперь-то уж пропали.— Здравствуйте, братья! — зазвучал голос Степана; он стоял на носу своего струга и обращался к стрельцам. — Мститесь теперь над вашими лиходеями! Они хуже татар и турка!.. Я пришел дать вам волю!— Здравствуй, батюшка Степан Тимофеич! — заорали стрельцы и астраханцы. — Рады видеть тебя живым-невредимым!Боя не было. Стрельцы и гребцы астраханские кинулись вязать своих начальников. Сотники и дворяне, оказавшие хоть малое сопротивление, полетели в воду.— Вы мне дети и братья! — подстегивал расправу Разин. — Вы будете богаты, как мы. Мне нужна ваша верность и храбрость. Остальное возьмем вместе! Не бойтесь расплаты! Мы сами идем с расплатой. Пора нам наказать бояр! Не все вам спины-то гнуть!.. Вы теперь — вольные казаки!«Вольные казаки» вязали дворянских, купеческих сынов, отказавшихся от сопротивления, а также всех иноземцев — вели на суд атамана. Суд был короткий — в воду. Только князя Львова не велел убивать Степан. Спросил, правда, казаков, но так спросил, что поняли: не хочет атаман смерти князя Львова. Князя переправили на легкой лодочке на струг атамана.— Здоров, князюшка! Дал бог, свиделись. Чего такой невеселый? — спросил Степан.— Пошто?.. Вон как весело! — Князь Семен горько усмехнулся. — Чересчур даже… Пир горой!— Что Прозоровский сам не пошел? Опять тебя выслал…— За стенами надежней.— Не знаю. Я так не думаю. Много ль за стенами осталось?— Есть…— Будут со мной биться? Как думаешь?Князь помолчал.— Мне то неведомо, атаман. Тебе лучше знать. Есть у тебя свои старатели там… Они знают. Много с тобой в Царицыне бились?— Есть, — согласился Степан. — Есть, князь. Куда я без их? Я без их как без рук. Максю закатовали? Астрахань мне ответит… Ответит! Прозоровского за ноги повешу. Не веришь?— Как не верю?! Верю. Вон они… тоже верют, бедняги. — Князь посмотрел на дворян и купеческих сынов, которым вязали за спиной руки, набивали им за пазуху камней и пихали в воду. Дворяне, купцы и иноземные начальники сопротивлялись, не хотели в воду, кричали, плакали, кто помоложе… Князь отвернулся. — Как не верить, не хочешь, да поверишь.— Что, князь? — спросил Степан. — Страшно?— Мне что же страшно?.. Тебе за все ответ держать, не мне. Мне их жалко… Как ты решился на такое? — Князь открыто посмотрел на Степана. — Ведь это бунт, Стенька. Да бунт-то какой — невиданный. Как же это можно? Неужель ты не думаешь?— Жалко тебе их? — переспросил жестко Степан, кивнув на астраханские струги, с которых летели в воду начальные люди.Князь Семен помолчал и вдруг сам спросил сердито:— Как мне тебе ответить: «Нет, не жалко»?— Вот, — кивнул Степан. — Тебе своих жалко, мне — своих. Сколь тут? — капля в море. Рази вы столько извели, без крова оставили, по миру пустили… А ты говоришь, как решился. Вы-то решились.— Кто мы-то?— Вы. Вы хуже Мамая… хуже турка! Вы плачете, а мне кажется, волки воют.Князь Семен посмотрел на атамана… и ничего не сказал. Но, помолчав, все же решился еще возразить:— Вам ли, казакам, на судьбу жалиться? Уж кому-кому, а вам-то… грех. Чего вам не хватало-то?— Со мной не одни казаки, что, не видишь? У меня тут всяких…— Вы затеяли-то.— Затеяли-то вы, князь. Не бежали б они к нам да не рассказывали, как вы их там… Собаки! — сорвался Степан на крик. — Стоит тут рот разевает «вы», «вы-ы»… А вы?! Вон где ваше место! — Степан показал. — На дне! Тоже туда захотел? Жалость свою пялит стоит… У вас ее сроду не было.Теперь князь замолк, не хотел больше ни возражать, ни спрашивать.Когда расправились с ненавистными, сошли все на берег… Конные тоже послезали с коней. Раскинулись лагерем и держали совет. И круг решил: «Приступать Астрахань». 14 Рано утром, когда еще митрополит служил заутреню, прибежали в храм перепуганные караульные стрельцы.— Что вы?— Беда, святой отец! Стояли мы в карауле у Пречистенских ворот, и незадолго до света было нам чудо: отворилось небо и на город просыпались искры, как из печки. Много!..— Сие видение извещает, что изольется на нас фиял гнева божия, — сказал митрополит. И поспешил к воеводе. В решающие и опасные минуты жизни трезвый старик верил больше сильному и умному — здесь, на земле. Беда только, что Прозоровский-то — и не сильный, и не умный — сыромятина, митрополит понимал это, но больше идти некуда.— Беда, — вздохнул воевода, выслушав рассказ митрополита о чуде. — Господи, на тебя одного надежа. Укрепи город.Вошел подьячий Алексеев.— Слыхал чудо-то? — спросил его воевода.Алексеев глянул на Прозоровского и покривился:— Это чудо — не чудо. Вон чудо-то, на дворе. Вот это так чудо!— Чего там? Кто? — вскинулся воевода.— Стрельцы.— Денег просют?— Просют ли?!. Так не просют. За горло берут!— Святой отец, я соберу, сколь могу, остальное добавь ты. Иначе несдобровать нам. — Воевода растерянно и с досадой смотрел на митрополита. — Давайте спасаться.— Сколь надо-то? — спросил тот.— Сколь есть, столь и надо. Вели и монастырю Троицкому не поскупиться — для ихнего же живота.— Шестьсот рублев найду, — сказал митрополит. — Тыщи с две монастырь даст. Ты вперед дать хочешь? Надо дать.— Надо, отец, ничего больше не выдумаешь. Как ни крути, а все — надо. А то сами возьмут. Чем остановим? Львова, как на грех, нету. Куда они задевались-то? Не беда ли с ими какая? Царица небесная, матушка!.. Тоску смертную чую. Говорил тада: не пускать Стеньку оружного! Нет, пустили…— Да кто пустил-то? — обозлился Алексеев. — Все вместе и пустили. Пошли теперь друг на дружку валить…— Платить, платить стрельцам, — отчаянно и горько говорил Прозоровский. — Сколь есть, все отдать. Все! Не жадовать. Один раз пожадовали…— Только ты перед стрельцами-то не кажи такую спешку — с платой-то, — посоветовал митрополит. — Степенней будь, не суетися.— Степенней… С голым-то задом много настепенничаешь.…Стрельцы большой толпой стояли на площади пред приказной палатой. Кричали:— Где воевода?! Пускай к нам выходит!— Что нам служить без денег!— Служить — ладно! На убой идти накладно.— У нас ни денег, ни запасов нету, пропадать, что ли?!— Пускай дает жалованье!Вышел воевода, поздоровался со стрельцами. Стрельцы промолчали на приветствие.— До этой самой поры, дети мои, — заговорил воевода, — казны великого государя ко мне не прислано…— Пропадать, что ли?!— Но я вам дам своего, сколь могу! Дастся вам из сокровищниц митрополита; Троицкий монастырь тоже поможет. Только уж вы не попустите взять нас богоотступнику и изменнику. Не давайтесь, братья и дети, на его изменническую прелесть, постойте доблестно и мужественно против его воровской силы, не щадя живота своего за святую соборную и апостольскую церкву, — и будет вам милость великого государя, какая вам и на ум не взойдет!Хмурые, непроницаемо чужие лица стрельцов. Нет, это не опора в беде смертной, нет. Нечего и тешить себя понапрасну.Воевода, митрополит, иностранцы-офицеры понимали это.— Косподин… Иван Семьеновичш, — заговорил Бутлер от имени ближайших своих, стоявших тут же на крыльце. — Мы просит восфращать наш сфобода, который нам дан, когда мы пришель к этот берег. Мы толжен сполнять тругой прикасаний царский фелишество… Мы будет ехать Персия.— Пошел ты к дьяволу, — негромко сказал воевода. — Утекать собрался? — И повернулся к Бутлеру: — Подождать надо, капитан! Служба царю теперь здесь будет. Здеся! Вот. Успеете в Персию.— Почшему? Мы толшен Персия…— Вот тут будет и Персия, и Турция, и… черт с рогами. Нельзя нас оставлять. Нельзя! Нехорошо это!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49