А лава спокойно текла между домами, заполняла их, заглатывала. У меня не было скотины, некого было спасать, я стоял на холме и смотрел, как приближается лава; она шипела, как змея, превращала в пар воду, встречавшуюся на ее пути, и шкура у нее тоже была змеиная, металлически-серая оболочка на мягком, горячем, подвижном теле. Но вот лава достигла церкви: одна башенка упала, как подкошенная, лава поглотила ее вместе с рухнувшими обломками; вторая, с маленьким испанским куполом, стоит и поныне - это все, что осталось от деревни.
- Деревня называлась Парикутин. Теперь это имя носит новый вулкан, так я заканчиваю свой рассказ. - Ежели вы когда-нибудь попадете в Мексику, милый доктор, побывайте в Парикутине. Дорога, правда, ужасная, но зрелище стоит того, особенно ночью: камни, раскаленные докрасна, взлетают на пятьсот метров ввысь, а грохот - словно лавина рушится! Кратер изрыгает клубы дыма, похожие на огромную цветную капусту, только черную и красную, изнутри подсвеченную пламенем. Еще недавно извержения довольно часто следовали друг за другом, каждые три, пять, девять минут - новый сноп раскаленных камней, они гаснут в воздухе, еще не коснувшись земли. Первосортный фейерверк, поверьте! А лава! Из темных застывших недр, ярко освещенных луной и все же непроницаемых, толчками, словно кровь черного буйвола, выбивается наружу пурпурная лава. Должно быть, она совсем жидкая и текучая, так как молниеносно устремляется вниз по склону горы, медленно тускнея до следующего толчка - до новой плавки подземной доменной печи, сверкающей, как солнце, насыщающей ночь убийственным жаром, изнутри дающим жизнь нашей планете. Есть на что поглядеть. Я помню щемящее душу ликованье, охвативший меня исступленный восторг, как в пляске - дикарской пляске, - ужас и ликование! Должно быть, такой восторг испытывают непостижимые для нас люди, вырезая из собственной груди горячее сердце.
Мой защитник записывает.
- Парикутин? - спрашивает он. - Как пишется это слово?
- Как произносится.
Болтаем о том о сем. Я привык к другому сорту сигар, но и эта недурна. Мы снова отвлеклись от дела (так он называет свою писанину).
- Господин доктор, - кричу я ему вслед, в коридор. - Работал ли я на этой плантации, не стоит запрашивать, напрасный труд, господин доктор! Даже ваше швейцарское посольство ничего не найдет!
- Почему?
- Из-за лавы.
Все равно он даст телеграмму.
Я не их Штиллер! Чего они от меня хотят! Я несчастный, пустой, ничтожный человек, у меня нет прошлой жизни, вообще нет никакой жизни. Зачем я им лгу? Все равно я останусь в своей пустоте, в своем ничтожестве, в своей действительности, ибо бегства нет и не может быть, а то, что они мне предлагают, - бегство; не свобода, а бегство в роль,
Почему не оставляют они меня в покое!
Господин доктор Боненблуст (так зовут моего адвоката) встретил на аэродроме даму из Парижа, считающую себя моей женой, и, по-видимому, совершенно очарован ею.
- Я только хотел вам сообщить, - говорит он, - что дама прибыла благополучно. Она, конечно, вам кланяется.
- Благодарю.
- Сейчас она в гостинице.
Он не может усидеть на месте, он торжествует, потирает руки, словно дама из Парижа - мощное орудие, которое, несомненно, принудит меня к капитуляции.
- Господин доктор, я не возражаю, я согласен, пусть дамы посещают меня, но предупреждаю вторично: я человек необузданный, чувственный и способен на все, особенно в это время года.
- Я ей сказал.
- Ну, и?..
- Дама настаивает на свидании с глазу на глаз. В понедельник, в десять часов, она будет здесь. Она говорит, что знает своего мужа лучше, чем он сам себя знает, его необузданность просто фантазия, давнишний его конек. Она уверена, что сладит с вами без посторонней помощи.
Он снова угощает меня сигарой.
- В понедельник, в десять, - говорю я. - Отлично!
Кнобеля, моего надзирателя, начинают раздражать мои расспросы касательно дамы из Парижа, называющей себя моей женой.
- Да говорил же я вам, - бурчит он, - вид у нее шикарный, а духами от нее на весь коридор пахнет!
- А какие у нее волосы?
- Красные, как варенье из шиповника, - говорит он. Описать ее он не в состоянии, хотя отвечает на все мои вопросы. Но чем больше я о ней слышу, тем хуже ее себе представляю.
- Лучше поешьте, - говорит он. - Сами посмотрите, может быть, эта дама совсем не в вашем вкусе, хотя упорно называет себя вашей женой.
- Мой вкус! - смеюсь я. - Рассказывал я вам про маленькую мулатку?
- Нет.
- Вот это мой вкус!
- Мулатка?
- На Рио-Гранде это было. - Я заговорил таким тоном, что Кнобель сразу садится. - Вдруг... А хлеб у вас есть, Кнобель? - прерываю я сам себя. Он вскакивает и кладет на стол полкаравая. Я отрезаю толстый ломоть, откусываю кусок. Кнобель опять садится, а я жую и, только кончив жевать, продолжаю: Так значит, вдруг... сидим мы у костра, - вечера в пустыне адски холодные, а дров и в помине нет, жжем замасленные концы, от них больше смрада, чем тепла, - и обсуждаем с контрабандистами, как переправиться через границу, дело в том, что меня опять разыскивали, - вдруг из-за красных скал появляется он.
- Кто он?
Когда рот набит рыхлым хлебом и минестрой - я торопливо хлебаю, пока не остыло, - рассказывать невозможно.
- Кто? - повторяет Кнобель. - Кто появился из-за скал?
- Лимузин, - говорю я наконец, но не могу отказать себе еще в кусочке этого чудесного хлеба, - разумеется, краденый лимузин. Роскошное зрелище, скажу я вам, словно флаг золотой пыли в закатном солнце. Лимузин мчится по пустыне, как бешеный, качается на песчаных волнах, точно лодка вниз-вверх!..
- Понятно.
- Конечно, он видит наш огонек.
- И что же?
- Выстрел! - говорю я. - Но малый за рулем не останавливается, и мы, конечно, решаем, что это американская полиция... Опять выстрел! И опять! И что бы вы думали, Кнобель, кто сидит в лимузине?
- Кто же?
- Джо.
Я хлебаю свою минестру,
- Какой такой Джо?
- Ее муж.
- Чей? Мулаткин?
- Ясное дело.
- Цорт побери!
- Негр, - добавляю я, - милейший малый, но не в тех случаях, конечно, когда у него уводят жену. Посмотрели бы вы, как сверкнули в темноте его зубы! Будь здоров!
- Ну? И что ж?
- Мы любили друг друга.
- Вы с мулаткой?
- Я только спросил ее: "Ты кого любишь, его или меня?" Она поняла. И кивнула. Выстрел! И больше ни звука про Джо.
- Убили?
- Наповал!
- Цорт возьми!
- Она обняла меня, - говорю я. - Вот каков мой вкус!
Кнобель наливает мне вторую тарелку минестры. Он внимателен, как кельнер, обслуживающий богатого клиента.
- Негров я люблю, - говорю я, - но не переношу женатых мужчин, даже если они негры. Хлопот не оберешься, ну их совсем! Мы, конечно, тут же махнули через границу.
- В Мексику?
- Фары мы выключили. Слева Рио-Гранде. Справа - полная луна.
- Это было ваше третье убийство?
- Вроде того...
Разумеется, нехорошо, что Кнобель столько времени торчит в моей камере, остальным всегда достается холодная пища. Он уже держит в руках ведра, но все еще стоит у порога. Не знаю, чего он ждет.
- Человек - хищный зверь, - достаточно общо замечаю я. - Уж поверьте мне, Кнобель, а все прочее - чепуха!
Но он все ждет.
- Как вспомню, что впервые я встретился с Флоренс в горящей лесопильне!
- Кто это Флоренс?
- Моя мулатка.
- А, вот оно что.
- Это было на севере, в Орегоне, - начинаю я. - Я ловил рыбу на берегу океана. Купить какой-нибудь еды я не мог. У меня не было денег, а до воровства я еще не дошел. Я еще считал себя честным человеком! Даже если за целый день не удавалось поймать ничего, ровно ничего! Уверяю вас, что ловить рыбу в океане со скалистого берега, когда набегает волна, не такая уж детская забава. Это штука коварная! Часами стоишь на своем рифе, шипучая пена прибоя то вздымается, то опадает, но твой риф все еще сух, чувствуешь себя в безопасности, как буржуа; и вдруг накатывает вал, бог весть почему на четыре метра выше всех прочих; если его вовремя не приметишь, не увидишь далеко в океане, как он перехлестнул через риф с тюленями, ты пропал, тебя смоет, честного или бесчестного, разобьет о скалы твой труп, который никогда не будет опознан... Так стоял я, оглушенный прибоем, день был безоблачный, вдруг вижу, за моей спиной по берегу стелется дым, все темно - точь-в точь затмение солнца. Я сразу подумал: в этой глуши нечему гореть, кроме лесопильни. Представляете, Кнобель, на двадцать миль вокруг никакого жилья, скалы да овцы, ничего больше, и еще трос, на котором они сверху из чащобы спускают стволы... Я задыхаюсь, в небе летают искры, никогда не видел, чтобы пламя так бушевало, а пожарной команды, конечно, в помине нет, только женщины столпились вокруг, они воют, кусают пальцы и молят бога, чтоб он запретил ветру дуть, воды нет, к тому же в тот день было воскресенье, и все мужчины ушли играть в кегли, а огонь трещит, гудит, взвивается в воздух, как алый флаг, зрелище великолепное, все крыши полыхают, но сделать ничего нельзя, а рядом, на океанском просторе, ветра сколько угодно, как задует в огромные штабели сухих досок - форменное пекло, не устоишь и в ста шагах! И вдобавок - прямо посреди склада - цистерна с бензином!
- Цорт возьми!
- Ты что, рехнулась? - кричу я ей. - Цистерна вот-вот взлетит на воздух! - Но она не слушает, мчится в свою хижину...
- Кто?
- В самое пекло! - говорю я. - Мулатка!
- Цорт побери!
- Я за ней!
- Ясно!
- Как это - ясно?! - говорю я. - Наоборот, чистое безумие, но я вдруг подумал: может, она хочет спасти ребенка. Никогда не забуду, Кнобель, как я стою в этой хижине, снаружи уже загорается кровельный тес, старый негр, как обезьяна, бегает по отчаянно дымящейся крыше, поливая садовым шлангом каждую дранку в отдельности, потому что у шланга очень тоненькая струя, просто комично, а внутри такой чад, что я совсем задыхаюсь. "Хелло! - кричу я. Хелло?!" И вот вижу - стоит моя мулатка как вкопанная, руки опустила и ревмя ревет, совсем ведь молоденькая, прелестное создание, хороша, как зверек, восемнадцать лет! Сплошное очарование, дорогой мой Кнобель! Конечно, все остальное в хижине - барахло: тюфяки, посуда - не стоило и спасать. Я так взбесился, что схватил ее и давай трясти.
- Почему? - спрашивает Кнобель.
- Она требует, чтоб я спас ее холодильник. "И не подумаю!" - ору я. А сверху старый негр брызгает своим шлангом и на нас каплет вода. "Чего же ты хочешь?" - спрашивает она. "Тебя!" - ору я. Хватаю ее, она хохочет мне прямо в лицо, скалит свои белые зубы. "У меня есть муж!" - говорит она. "Пошли!" говорю я. "А машина у тебя есть?" - спрашивает она. "Машина найдется", думаю я, и когда она меня обнимает за шею, чтобы мне было удобнее ее нести, крыша уже рушится, только искры пляшут. Я отношу ее (будто бы раневую) в первую попавшуюся машину, что стоит на улице, - это был "плимут", - сажусь за баранку и - жму! Владелец "плимута", видимо, коммивояжер, даже не заметил, когда я пронесся мимо него, все глазели только на бензиновую цистерну, она каждое мгновенье могла взлететь на воздух.
- А вас, мистер Уайт, и след простыл!
Кнобель умеет радоваться чужой удаче, он сияет.
- Через четыре часа, - говорю я, - мы уже в Калифорнии, в тихой бухточке, и удим рыбу в таком уголке, где нас никто не может увидеть. "Кстати, как тебя зовут?" - спрашиваю я. "Флоренс", - говорит она, и глаза у нее, как пьяные вишни, а кожа - цвета кофе. "Джо убьет тебя, если догонит". Я смеюсь. "У нас машина!" - говорю я и показываю ей, как надо открывать ракушки, чтобы добыть наживку.
Кончается тем, что Кнобеля зовут из коридора, он вынужден расстаться со мной и спрашивает, уже со связкой ключей в руке:
- И вы что-нибудь поймали?
- Еще бы! - говорю я. - Вот та-акущую рыбину!
Прокурор, единственный, кому я мог бы почти искренне поведать об истинной своей беде, сегодня прощается со мной. Они с женой (она снова передает мне поклон) уезжают на десять дней в Понтрезину. Мы желаем друг другу "всего наилучшего".
Волосы у нее рыжие, - сейчас это модно, - даже очень рыжие, но не как варенье из шиповника, скорее красновато-оранжевые, как сурик. Очень оригинально. А кожа светлая: алебастр с веснушками. Красиво и тоже оригинально. А глаза? Я бы сказал, подернутые влагой, даже когда она не плачет... Голубовато-зеленые, как грань бесцветного стекла, но они одушевленные и потому непрозрачные. К сожаленью, она подбривает брови тонкие дуги придают ее лицу грациозную жесткость, но и какое-то сходство с маской - застывшее удивление. Нос изящный, выразительные ноздри, особенно в профиль. Губы, на мой вкус, тонковаты, но в них, должно быть, таится чувственность, надо только ее разбудить; тело в облегающем черном костюме гибкое, ловкое, как у мальчика, в ней нельзя не признать танцовщицу, и она напоминает эфеба - неожиданная прелесть в женщине ее лет. Она много курит. В очень узкой руке - когда она сминает в пепельнице недокуренную сигарету чувствуется сила, неосознанная властность, хотя себе она, видимо, кажется хрупким созданием. Говорит она очень тихо, чтобы собеседник не смел орать. Спекуляция на собственной слабости - уловка, пожалуй, неосознанная. Благоухает она одуряюще, как мне успел доложить Кнобель; духи превосходные, вероятно, очень известная фирма, сразу вспоминается Париж и парфюмерные магазины на Вандомской площади.
- Как ты поживаешь? - спрашивает она.
Хотя манера отвечать на вопрос вопросом свойственна не ей одной, а всем женщинам на свете, у меня возникает опасное ощущенье, что когда-то давно я с ней уже встречался.
- Разве ты не узнаешь меня?
Навязчивая идея, что я ее муж - не притворство, она проявляется даже в мелочах.
- Разве ты бросил курить?
Она спрашивает не по существу, ждет одного-единственного ответа, а все прочее пропускает мимо ушей - беседа не клеится, и потому я немного спустя рассказываю забавную маленькую историю об Исидоре, но, применяясь к обстоятельствам красивой гостьи, опускаю пятерых детей, все представляю как сон, на днях приснившийся мне; в этом варианте Исидор, возвратившись, не стреляет в торт, а показывает жене свои руки, покрытые стигмами... Безумный сон!
- Ах, - вздыхает дама, - ты все тот же, с тобой ни одним разумным словом не обменяешься, вечно дикие фантазии - игра воображения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59