.. Сибилла понимала (так она говорит), отчего Штиллер избегал принимать ее в своей мастерской. Там все напоминало о больной Юлике. Она жалела, что они не встречаются больше в просторной, залитой светом мастерской, которая ей полюбилась. Но она понимала мотивы Штиллера. Чего бы только она не отдала, чтобы Юлика была полноценной, здоровой женщиной, равной соперницей, которой можно предложить открытую войну или дружбу, пусть даже ревнивой фурией, поносящей Сибиллу на каждом углу за безнравственность, истеричкой, угрожающей отравиться газом на кухне, храброй дурочкой, способной перейти в контратаку и в отместку тоже нарушить супружескую верность, - все было бы для Сибиллы приемлемее, чем больная женщина, удалившаяся в Давос, в санаторий. Они, здоровые, все равно будут виноваты перед ней - женщиной, которую Сибилла даже не видела, перед этим призраком! Но ничего не поделаешь, так уж вышло, и значит, мастерская отпадала. Что им оставалось, кроме открытого неба, вольного воздуха да считанных сельских гостиниц? Для их любви дождливая неделя была столь же губительной, как для актеров, исполняющих на открытой сцене "Сон в летнюю ночь". Гостинец было мало, и они теперь чаще попадали в те же самые, дороги в окрестностях города все чаще вели в никуда, беседы их становились все более грустными - остроумными, но грустными, - одним словом, так продолжаться не могло...
Притом они по-настоящему любили друг друга.
- Знаешь что, - в один прекрасный день сказала Сибилла, - давай поедем в Париж! - Штиллер неуверенно улыбнулся. - Я сейчас иду из банка, можешь ни о чем не беспокоиться, надо только узнать, когда идет поезд. - Штиллер попросил у кельнера железнодорожное расписание. Недостатка в поездах на Париж не было. И вот однажды в июле они действительно отправились на вокзал, сидели на скамье под электрическими часами - билеты в кармане, - запасшись зубными щетками и паспортами. - Едем мы или нет? - спросил Штиллер, словно решение зависело только от нее, не от него. Кондуктор уже ходил от вагона к вагону: - Занимайте места! Прошу пассажиров занять места! - Сибилле было жалко Штиллера. В его решимости пойти ей навстречу она не сомневалась, но сама вдруг потеряла охоту ехать. Слишком ожесточенной была эта его решимость. - А Юлика? - спросила она. Стрелка на электрических часах дрогнула, перескочила еще на минуту. В сущности, Штиллер был рад (говорит Сибилла), что, хотя бы с виду, колеблется она, а не он. Он же, с ее чемоданчиком в руках, олицетворяет собой несокрушимую мужскую решимость. Одна за другой захлопывались двери вагонов. Но Сибилла не встала со скамьи, она слишком ясно чувствовала, что призрак уже там, в купе, а ехать в Париж вместе с призраком у нее не было охоты... Поезд ушел, оставив их на перроне, и они решили, что Штиллер поедет сперва в Давос и откровенно расскажет обо всем больной Юлике, другого выхода у них не было.
В августе Штиллер поехал в Давос.
Сибилла чувствовала себя вполне свободной, хотя пресловутая выдержка мужа (так она говорит) в конце концов стала действовать ей на нервы. Всякий раз за чашкой кофе, когда маленького Ганнеса с ними не было, она ждала решительного объяснения. Тщетно! Рольф, как ни в чем не бывало, спрашивал: Ты свободна в этот четверг? В женском монастыре будет органный концерт... Она хлопотала у кофеварки. - Я не свободна. - И все, вопрос был исчерпан. Рольф был невозможен, свобода, независимость, предоставленные ей, становились уже оскорбительными. - Не понимаю тебя! - в конце концов взорвалась Сибилла - не Рольф. - Ты знаешь, что я люблю другого, почти ежедневно встречаюсь с ним, и даже не спросишь, как его имя. Это же комедия! - Рольф улыбнулся. - И как же его зовут? - На этот снисходительный вопрос Сибилла, разумеется, ответить не могла, и они молча дожидались, пока вскипит кофе. - Кажется, я тебе говорил, - непринужденно сообщил Рольф, чуть погодя,- что мне предлагают пост прокурора... - Всегда-то у него находилась лазейка, разговор о чем-либо важном или деловом. Наконец кофе в стеклянном шаре закипело, засвистел пар. Она подумала: "С Рольфом так больше продолжаться не может". Помимо всего прочего, вдруг стали играть роль и деньги: не для Рольфа, для Сибиллы. Ее милый Штиллер принимал, как должное, что все ее тряпки куплены на деньги мужа; она понимала - Штиллер зарабатывает гроши, не может пойти в банк за деньгами, но, вопреки доводам рассудка, ее это огорчало. В лучшем случае Штиллер подтрунивал над избалованностью своей дамы, щупал материю нового платья, хвалил сочетание цветов, хвалил ее вкус; мысль о том, что ей не следует одеваться на средства Рольфа (скажи он ей это, Сибилла нежно побранила бы Штиллера), не приходила ему в голову. Но Штиллера это не заботило и Рольфа тоже нет. Порой (говорит Сибилла) она находила невозможными обоих мужчин, тогда она не знала удержу. - Кстати, мне нужны деньги, и довольно много. Дело в том, что мы решили провести осень в Париже. - Сказав это, она исподлобья взглянула на Рольфа, Рольф молчал. Случилось единственно непредвиденное - то есть ничего не случилось. Она налила кофе, подала чашечку Рольфу. - Спасибо, - сказал он. Либо Рольф, ее муж, возражает против того, чтоб она поехала в Париж с другим мужчиной (и на деньги Рольфа!), либо не возражает - третьего выхода, казалось ей, не существует! Она налила кофе себе. - Так, - сказал он, значит, в Париж. - Она не поскупилась на подробности: - Не знаю, надолго ли, может быть, на две-три недели, а может быть... дольше... - Рольф не вскочил с кресла, не швырнул чашку об стену, ограничился тем, что лишний раз проявил свою смехотворную выдержку. Он не упал на колени, не молил Сибиллу образумиться, остаться. Слегка покраснел, и то ненадолго. Вероятно, Рольф считал, что роман с маскарадным Пьеро закончился полным счастьем для нарушительницы брака и он должен с этим примириться. Но почему, черт возьми, должен он примириться?! Рольф помешивал кофе. Отчего он не бросит в нее хотя бы горшок с цветами или книгу? Увидев, что чашечка дрогнула в его руке, она не испытала ни раскаяния, ни сожаления - разве только горечь разочарования, насмешливое презрение, печаль. - Но, может быть, ты возражаешь? - спросила она, передавая Рольфу сахарницу, и стала развивать свою мысль: - Ты ведь знаешь наш город, здесь сплетен не оберешься. Мне-то все равно, а тебе неприятно, особенно теперь, когда тебе предлагают пост прокурора. Безусловно, и тебе будет лучше, если мы поживем в Париже... - Она взглянула на него. - Как ты считаешь, Рольф? - Рольф пил свой кофе, помешивал, пил, дул и пил, точно важнее всего сейчас было допить этот горячий кофе. И деловой вопрос он задал вскользь: - Сколько примерно тебе понадобится? Трус, как все мужчины, когда атаку ведут не они, он сразу укрылся за практическим вопросом, а Сибилле хотелось знать, что он чувствует, на что надеется. Она едет в Париж с другим мужчиной, неужели ему все равно? Или он считает, что это в порядке вещей? Она спросила его напрямик: - Что, собственно, ты думаешь? - Теперь Рольф стоял у большого окна, повернувшись к ней широкой спиной, руки в карманах брюк,- в позе человека, наблюдающего за пожаром. Его спина показалась ей такой широкой, голова такой круглой и толстой; она выстрелила в его покой. - Я люблю его, - сказала она, хоть Рольф не спрашивал ее. - Мы действительно любим друг друга,- сказала она еще, - иначе мы не поехали бы вместе в Париж, можешь мне поверить, ведь я не легкомысленна. - Но мужчины вечно спешат на службу, да, да, а было уже десять минут третьего, заседания - их крепость, ей это было знакомо. Если Рольф сию минуту не пойдет на работу, человечество погрязнет в беззаконии. Тебе лучше знать, - сказал он коротко, - поступай, как считаешь лучше. - А потом, когда он надел пальто, причем застегнул пуговицы не на те петли, так что Сибилле пришлось расстегнуть и наново застегнуть их, - довольно уныло добавил: - Поступай, как считаешь лучше! - И ушел... А Сибилла рыдала одна в пустой комнате.
Итак, в этом смысле она была свободна.
А Штиллер вернулся из Давоса, ни о чем не переговорив там, ничего не устроив; по его рассказам, балерина была при смерти, о поездке в Париж при таких обстоятельствах, конечно, не могло быть и речи. Снова сидели они на опушке леса, - уже была сжата рожь, лето кончалось. Над голубым озером громоздились грозовые тучи, в осенней тишине, кружа вокруг них, гудел шмель, над полями мерцала голубая дымка, на хуторе кудахтали куры, - налаженный, непогрешимо-радостный, восхитительный мир. Только их счастье (или то, чего они ждали от своей любви) было очень сложным и запутанным! Молча сидели они на земле - два нарушителя супружеской верности, - нежно сплетая пальцы, оба с травинками в озабоченно сжатых губах, и единственным, что могло бы распутать их жизнь, казался им брак - не ее брак с Рольфом и не его брак с Юликой, - брак между ними.
В лишенных горечи воспоминаниях этой пленительной женщины я мысленно вижу ее перед собой, все время, пока пишу, - в синем плетеном кресле, как давеча в клинике, когда я принес ей гладиолусы, в лимонно-желтом халатике, оттеняющем черные волосы, - я должен отметить один пункт, который, конечно, поразил бы исчезнувшего Штиллера; дело в том, что тогда, в то лето или в ту осень, Сибилла, ни слова ему не сказав, ждала от него ребенка (теперь ребенку было бы шесть лет)...
Протоколирую.
В сентябре Штиллер был поглощен всевозможными происками и хлопотами, связанными с предстоящей выставкой его произведений. Сильные мира сего считали необходимым, чтобы он еще раз выступил перед общественностью. - Я помешала? - спросила Сибилла, потому что Штиллер, наскоро приветствовав ее почти уже привычным поцелуем, сразу вернулся к цоколю, который он обтесывал. Она наблюдала за ним. "Мужчина, - подумала она, - всего красивее, когда он мастерит что-то своими руками". - Я не хочу отвлекать тебя, - сказала она, но мне нужно было повидать тебя сегодня... - Больше она ни слова не добавила, тем более что Штиллер не удивился, ни о чем не спросил. Важен был цоколь. - Когда он придет, этот господин из музея? - спросила Сибилла, стараясь выказать заинтересованность. На дворе стоял голубой мягкий сентябрьский день. Ему еще надо было обтесать девять цоколей, окрасить их или покрыть глазурью. Не так-то это просто. Плохой цоколь может создать невыгодное впечатление. Надо еще много чего покрыть глазурью, а то, что уже покрыто, отчистить! Этим он и занимался. - А свою жену, - спросила Сибилла, - ты тоже отсюда выставляешь? - Она кипятила воду для чая и, таким образом, тоже была при деле. - Я принесла тебе угощенье - сама испекла. Она положила на стол слоеный пирог. Штиллер был тронут, хотя на пирог не взглянул, а тут же заговорил о том, что все это чистый блеф. Сибилла не отличала его скульптуры одну от другой, а теперь еще они вдруг оказались блефом. На столе лежало письмо хранителя музея - гимн Штиллеру, даже страшно делалось, того и гляди, он вознесется на облаке славы. - Чай готов, объявила она и стала терпеливо ждать. Никогда она не думала, что выставка требует такой подготовки, не меньше чем вторжение на континент (за черным кофе Рольф рассказывал ей о мемуарах Черчилля), она пожалела Штиллера. - Как ты находишь афишу? - спросил он, продолжая шлифовать цоколь. А Сибилла даже не заметила наброска афиши на листе оберточной бумаги. - Как, и афиша будет?! - изумилась она; да, в самом деле, самая настоящая афиша, как у Фуртвенглера или Персиля. Сибилла нашла это ужасным: "А. Штиллер", знакомый родной почерк будет красоваться на каждой тумбе, увеличенный, точно под лупой. Что же, у мужчин совсем нет стыда? Если б хоть удовольствие получал, но Штиллер только и знал, что поносить дурацкую затею с выставкой. Зачем же он занимается этим? Чай он пил стоя и ел ее пирог, посыпая себя дождем крошек, но ничего не замечал и говорил не переставая... Вскоре она ушла; сегодня, конечно, Штиллеру было не до отцовских чувств. Она была довольна уже и тем, что он не дал ей просто уйти, а назначил встречу в пять часов у причала. Как хорошо, что она еще раз увидит его сегодня. Чтобы убить время, она пошла по Вокзальной улице, от витрины к витрине, заходя во все магазины, покуда не нашла самый красивый из всех цюрихских галстуков. Но у Штиллера нет подходящей к нему рубашки. Она купила подходящую рубашку.
На парусной лодке (так говорит Сибилла) Штиллер превращался в настоящего мальчишку, серьезного, но не хмурого, вольного мальчишку, счастливого своей игрушкой. Он следил и за рулем и за парусами, а она лежала на носу, свесив руку или ногу в подернутую рябью воду. Здесь, на озере, с ними не было призрака. Берега терялись в осенней дымке, парус белел в ласковых лучах уходящего солнца, на востоке небо уже лиловело, а вода рядом со скользящей лодкой покрывалась тенями, почти черными на зеркальной глади озера. Сибилла подставила лицо последним солнечным лучам, слушала, как булькает вода под их лодкой, когда мимо идет пароходик, и, щуря глаза, смотрела на Штиллера - своего деловитого рулевого, на его тонкое лицо, пепельные волосы: да, он ей очень нравился, этот человек, возможно, будущий отец ее второго ребенка. Но как воспримет эту новость Рольф? Сейчас она не хотела об этом думать. Кстати, завтра Рольф начинает свою прокурорскую деятельность. Какие они оба дельные! Каждый в своем роде. Она тоже решила быть разумной и довольной. Невзирая ни на что! Ведь она еще молода, у нее есть еще время. Как-нибудь обойдется! Может быть, родится ребенок, может быть, умрет Юлика, может быть, с неба упадет звезда и все уладит. Как всегда в лодке, они мало говорили. Над озером жужжал город - машины, люди, школьники махали им с пароходика, возвращавшегося на пристань, и весь мир, если смотреть на него лежа, состоял из одних только красок и блеска, бликов в тени, тишины и звуков; нет, сейчас не время принимать решения! И почему нельзя любить двух мужчин сразу? Штиллер был ей ближе, оп не подчинял ее себе. А Рольф подчинял. Это бывало ужасно, но в чем-то было проще. Рольф не умеет относиться к женщине как к равной. Лодка задела бакен, что-то хрястнуло, Штиллер, говоривший о выставке, зазевался и принес свои извинения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59