Старуха зажгла свечи и, накапав воску на спинку кровати, прилепила их там, потом вытянулась поверх одеяла и сложила на груди руки.
Анна чувствовала, как силы оставляют ее, как сковывает холод, медленно поднимаясь от ног к груди. «Прими меня, господи, в царствие твое, сведи меня с детьми моими Тудором, Аннуцей, Палли, Марией, Флорикой, Петре и Фэникой, которых я родила в муках». Перед глазами старухи снова возникла главная улица села. Толпа крестьян с хоругвями медленно движется по дороге, останавливаясь на каждом шагу, чтобы дать покойнице попрощаться с селом. Седой белобородый отец Авраам в золотой ризе уныло тянет «Со святыми упокой...», звенит пронзительный голос певчего Грозуцы. Плачут дети.
Слезы заструились по лицу Анны, потекли за уши. Старухе стало щекотно.
В кухне громко тикали часы с гирями. «Теперь никто их не заведет, кому нужно это старье, У этих господ маленькие наручные часики».
Анна долго лежала так, и вдруг ей мучительно захотелось поджаренного свиного сала с луком и хлебом. «Все, с жареным салом кончено,— с грустью подумала она.— Хороши к салу и соленые огурцы — так и тают во рту. В кладовой осталась еще целая банка таких огурчиков... Пойдет теперь на поминки,— недовольно вздохнула Анна.— Господи, как воняют эти свечи, а Лабош содрал по семнадцати лей за штуку... Первейший жулик этот Лабош».
Было уже довольно поздно, когда Эмилия вбежала в комнату с блестящими от слез глазами. Она громко вскрикнула, увидев горящие свечи и мать, лежавшую в постели со сложенными на груди руками.
— Мама! Мамочка!—вскрикнула она и, упав на колени рядом с кроватью, прикоснулась лбом к маленьким сморщенным рукам матери. К ее удивлению, они оказались теплыми. Грудь Анны равномерно поднималась и опускалась. Платье и туфли были покрыты грязью.
— Мама, что с тобой? Боже мой, встань скорей!
— Даже умереть не дадут человеку в этом доме,— проворчала старуха, не открывая глаз.
— Ах, боже мой, мама, что же ты натворила?— рассмеялась сквозь слезы Эмилия.— Старая женщина, а выдумываешь бог знает что... В смертном платье... в таком виде... вся в грязи, разве так можно, мама?
Эмилия потушила свечи, швырнула их под кровать, счистила накапавший воск, потом взяла мать за. плечи и усадила в постели.
— Оставь меня,— запротестовала старуха.— Я устала, все кости ломит...
— Ладно, мама, помоги мне раздеть тебя... Подожди, я поставлю воды, чтобы умыть тебя... Мне удалось поговорить с Джеордже по телефону...
— Такого не знаю, не слышала о нем, кто это?
— Мама, мама, землю отдавать не придется. Когда Джеордже сказал об этом в партии, его даже пристыдили, обвинили скорее, что он... вот и забыла кто... Бедненький! Он очень наивный, мама. Я тебе говорила, а ты...
— Не смей меня мыть!—закричала старуха.— Я тебе не покойник. Поджарь лучше сала с луком. Есть хочу.
— Сию секунду... Господи, да ведь ты целый день ничего не ела. Прости за то, что говорю правду, но ты совсем как ребенок. Сейчас приготовлю тебе поесть. От какого куска поджарить?
— Выбери помясистей,— сухо ответила Анна, едва шевеля капризно надутыми губами.
— Я думаю, что тебе не помешает и стаканчик цуйки...
— Выпью. Подай. Да открой ту банку с огурцами...
— Хорошо, мама... Сядь... Подожди, я сниму с тебя ботинки. Боже мой, во что ты их превратила! А платье... Если бы ты видела...
— Вижу! Согрей мне воды умыться... Мыло дай хорошее. Выходит, в партии поумней оказались, чем однорукий.
— Чем кто, мама?
— Чем твой... Я так и знала. Эмилия занялась готовкой.
— Дануц здоров... Все учителя хвалят его...— оживленно болтала она. — Конечно, мама, наш Джеордже после всех испытаний остался таким же идеалистом... Да он никогда и не был практичным.
— Замолчишь ты наконец, голова болит от твоих глупостей. Подожди еще, останешься в дурах, отдаст все какой-нибудь шлюхе. Брось его. Брось, пока не поздно.
Но Эмилия не слушала мать. Ей тоже захотелось поесть, и, кроме того, ее так и подмывало испечь на скорую руку что-нибудь сладкое. Она посоветовалась с матерью, и та еще больше оживилась.
— Обязательно испеки. Пирог с вишнями. Вишни возьми из бутыли с наливкой. Они вкусные. Я без тебя часто накладываю себе в стакан и ем прямо с косточками. Кажись, я все-таки простудилась, спину ломит... Выходит, коммунисты тоже не дураки. Дали беднякам землю — и Митру, и Катице, и другим.
— Знаю, мама.
— Ничего ты не знаешь. Только о своем безруком и думаешь. Калеки, они всегда злые, бессердечные... Дядя Микулае сказывал мне как-то, что... Нет, забыла, голова болит... А хорошо пахнет сало. Может, и ты съешь кусочек... Садись сюда, к столу... Ближе, ближе...
— Да ты сначала умойся, мама. Вода нагрелась.
Ресторан был большой, обставленный с тяжеловесной роскошью. Много красного бархата и потемневшей позолоты. На стенах немецкие рыцари поглощали бочки пива или жарящихся на пиках поросят. В зале было пусто, только в дальнем углу какие-то господа с торчавшими, как у тюленей, усами и завязанными свободным бантом галстуками играли в домино и ссорились. Официанты лениво слонялись между столиками. Оркестранты еще не начали играть и, держа на коленях инструменты, спешили опрокинуть рюмочку рома. В зеркальном стекле окна, рядом с которым сидел Джеордже, виднелось несколько пробоин от пуль. Трещины причудливо разбегались вокруг, напоминая морскую звезду. Снаружи доносился глухой шум улицы. Джеордже устал, ему хотелось спать, и он начал сердиться на сына. Дан мог свободно сослаться на то, что приехал отец, и уйти пораньше. Каждый раз, когда скрипела вертящаяся дверь, Джеордже нервно вздрагивал и оборачивался. Потом он набрался терпения и принялся безуспешно искать доводы, чтобы извинить опоздание сына. Сидеть одному надоело, хотелось поскорее поговорить с Даном,— он ведь превратился в мыслящее существо и перестал быть ребенком. Джеордже решил поделиться с ним своими мыслями и сомнениями. Возможно, возраст и воспитание мешают ему правильно смотреть на вещи. Партии нужны не беспочвенные терзания в духе Суслэнеску, а практическая полезная деятельность.
В действительности разговор с Журкой обидел Джеордже. Секретарь довольно резко заявил, что его идеи о раздаче крестьянам своей земли — типичное народничество. Такой поступок принес бы больше вреда, чем пользы. Крестьяне стали бы говорить: «Смотрите, коммунистов заставляют раздавать все свое имущество, а попозже и нас заставят это сделать».
— Ваша проблема, товарищ Теодореску, решится сама собой, когда наступит для этого время. Важно то, что вы хорошо поработали и довели до конца порученное вам дело, а не то, что у вашей жены было какое-то приданое.
Джеордже чувствовал себя растерянным и усталым, он с грустью думал, что не сможет обрести покоя, пока не добьется полного понимания той самой бескомпромиссной гармонии, которую так зло высмеивал Суслэнеску, а он сам считал возможной и, во всяком случае, желательной для себя. Возможно, ему надо терпеливо учиться, продумать все сначала, так как все остальное лишь порывы и запоздалые открытия. Главное, что он нашел в себе силы сделать выбор и выбрал.
А его затруднения были вызваны тем, что ему пришлось играть роль, к которой он был не подготовлен, а теперь и впредь все, что будут делать люди, все их поступки в известной степени принадлежат истории и приобретают иное значение.
Наконец появился Дан. В темно-синем костюме и очках, он выглядел намного старше своих лет. Джеордже с робостью посмотрел на сына.
— Неужели так затянулся обед?
Дан придвинул поближе стул, снял очки и сунул их в нагрудный карман. Лицо его без очков снова показалось Джеордже детским.
— Папа, я солгал тебе, — сказал Дан, положив ладонь на горячую руку отца. — Я не был ни у какого учителя... Меня совесть замучила, и я очень сожалею. Я не имел права лгать тебе, это очень гадко и мелочно. Я вынужден просить у тебя прощения...
Во всем этом Джеордже прежде всего поразила уверенность, с какой говорил сын. В тринадцать лет он всегда мучительно подыскивал слова, и поэтому с лица его не сходила растерянная улыбка.
— У меня было свидание с девушкой,— объяснил наконец Дан. Он подозвал кельнера, заказал бутылку вина, выложил на стол новую пачку американских сигарет, закурил и несколько раз неумело затянулся.
— Ты знаешь, я женюсь, — сообщил он, склонившись к Джеордже и заглядывая ему в глаза.
Кельнер принес вино, раскупорил бутылку, наполнил бокалы и склонился в ожидании.
— Пока все, — сказал Дан. — Ужин потом.
— Слушаюсь!
В первую минуту Джеордже стало смешно, но потом он испугался. Дан сообщил о предстоящей женитьбе так спокойно, словно говорил о чем-то давно обдуманном и решенном.
— Да что ты? — смущенно пробормотал Джеордже и сразу почувствовал себя каким-то наивным и чужим.
— Ничего не поделаешь, улыбнулся Дан. -Я не ребенок. Мне уже восемнадцать лет...
— Еще нет...
— Через полтора месяца исполнится. В городе полно проституток, все мои товарищи переболели венерическими болезнями. У меня к этому отвращение... Может быть, и глупо, ведь с помощью магического пенициллина все это превращается в пустяки. Но остается грязь. Мне лично все это представляется унизительным. Прости за подробности, ты человек современный, с передовыми взглядами и легко меня поймешь.
— Ты еще слишком молод, Дан... Что скажет мама?
— Значит, сам ты согласен... если заговорил о маме. Я знаю, ты не таков, чтобы сваливать все на мать...
Джеордже медленно выпил свой бокал, пальцы у него дрожали.
— Дан, мне хотелось, чтобы мы всегда были друзьями... По-моему, между отцом и сыном должна существовать...
— Понимаю — мужская дружба.
Джеордже резким движением поставил стакан на место.
— В твоем присутствии я чувствую себя ребенком. Это горестно...
— Не говори глупостей, папа. Ты прекрасный человек, я всегда восхищался тобой и хочу быть таким же, как ты.
— Что это значит, Дан?
— Это вполне искренно, Я не умею кривить душой и лгать...
— А сегодня?
Дан провел рукой по волосам, и золотистые пряди упали на лоб.
— Я никогда себе этого не прощу.
Джеордже наполнил бокал и задумался.
— Я ничего не знаю о тебе, — проговорил он после долгого молчания. — Тебе не понять этого... Я ищу в тебе мальчика, которого оставил, уезжая на фронт...
— А сам, думаешь, остался таким же?
- Тебе пока неоткуда это знать, Дан, — ответил Джеордже.
(В голове его промелькнула мысль, надо ли рассказывать сыну о войне, лагере, ночи в лесу, убийстве Эзекиила, о всех своих сомнениях и колебаниях.)
Оркестр заиграл медленный вальс. Дан недовольно поморщился.
— Плохая музыка действует мне на нервы.
— Ты должен еще подумать,— неуверенно сказал Джеордже.
Но Дан покачал головой.
—- Нет смысла, я ей слишком многим обязан. Я не могу объяснить тебе...
— Да я и не требую от тебя никаких объяснений. Ты, конечно, молод и...
— Нет. Прошу тебя, не говори ничего... Да, я забыл еще тебе сказать, что она еврейка. Ты как пролетарский интернационалист, конечно, избавлен от предрассудков.
Джеордже казалось, что он вступает на какую-то зыбкую, незнакомую почву.
— Расскажи мне обо всем... —- продолжал он, с трудом сдерживая волнение.
Дан снова улыбнулся, и в улыбке этой проскользнуло что-то неприятное и чужое. Джеордже захотелось закрыть глаза.
— Ее зовут Эдит Вильдер. Девушка красивая. Родители погибли в Освенциме... Застряли в сороковом году в Северной Трансильвании, а там, как ты знаешь, происходили страшные вещи. Не смогли перебраться сюда. Эдит осталась здесь у старой одинокой тетки, которая ее обожает. Чудовищно богата — золото, доллары и большой магазин, который до освобождения был передан фашистами в руки жулика адвоката. Ему теперь придется заплатить с лихвой за все это.
— Зачем ты мне рассказываешь всю эту историю? - глухо спросил Джеордже.
Дан потянулся за стаканом. Белоснежный манжет рубашки пополз вверх, и Джеордже увидел золотые часы,
— А это откуда? — спросил он, схватив Дана за руку. — И костюм и все остальное? — добавил он и с отвращением выпустил руку.
— Как откуда? Что с тобой, папа?
— Ничего. Продолжай.
— Не заставляй меня описывать свои чувства и переживания. Я не умею. В таких делах мастак Андрей. Разделит волосок на четыре части и в каждой найдет кучу интересных вещей... И социальных и психологических. Я многим обязан Эдит. Вот и все. Деньги и остальное не имеют никакого значения.
В голосе Дана слышалась едва уловимая враждебность,— видно, ему трудно было объяснять.
— И, наконец, но это уже не так важно, — я хочу путешествовать, учиться... Оглянись вокруг. Все так примитивно и жалко — люди, их допотопные чувства. Необходима какая-то новая, освежающая струя — что-нибудь в американском духе... Промышленность, деловой дух, страна достаточно богата, но живут в ней лодыри и лентяи. Наши умники слишком увлекаются латынью и поэзией. Не знаю, понимаешь ли ты меня...
— Нет, — машинально ответил Джеордже. — Не понимаю.
— Удивляюсь. Война очень многих излечила от сентиментальности.
Дан положил руку на плечо отцу, но тот резко сбросил ее.
— Извини... Но у нас еще будет время поговорить, поспорить.
— О чем нам говорить, Дан? О чем спорить? Я чувствую, что теряю тебя.
— Зачем такие громкие слова?
— Дан, как ты мог привязаться к... этому существу?
— «...к этому существу»! —нервно рассмеялся Дан.— Она потеряла родителей... все детство сплошной кошмар и унижения... С четырнадцати лет вынуждена была носить позорный знак и смотреть на людей, как загнанный зверь...
Джеордже оперся лбом на ладонь. Лоб горел.
— Если ты считаешь, что так лучше, можешь не говорить маме, что она еврейка, — продолжал Дан.
— Ты думаешь, ей нужна ложь?
— Может, и нет. Во всяком случае, ты можешь лучше, чем любой другой, объяснить ей, что существуют только люди и страдания...
— Да, и немалые. Когда ты приедешь домой? — вне всякой связи спросил Джеордже.
— Мне хотелось бы познакомить тебя с Эдит сегодня же. Мы намерены приехать к вам вместе в самом скором времени.
- А учеба?
— Пустяки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77