Волы и кобылы! Марш по домам! Долой с глаз моих, меня тошнит от вашего вида.
Дети поспешно убрались в полном молчании, боясь, как бы Кордиш снова не рассвирепел и не надавал им пощечин. Когда класс опустел, смущенный Кордиш принялся сворачивать цигарку, избегая смотреть в сторону Джеордже и Суслэнеску. Он услышал, как последний отодвинул стул и направился к двери.
— Попрошу вас задержаться, — приковал его к порогу сухой голос Джеордже.
«Ага, начинается, — подумал Кордиш. — Не понравилось, что я заговорил о короле!..»
Повернувшись к Джеордже, он постарался придать своему землистому лицу невинное выражение.
— Вот что, Петре, — сказал. Теодореску, приближаясь к нему из глубины класса. — Ты не раз приходил ко мне — может, припомнишь — и со слезами умолял вернуть тебя в Лунку...
— Ну и что же?
Джеордже широко улыбнулся и нагнулся к сигарете Кордиша, чтобы прикурить.
— Если не изменишься, я тебя выгоню. Понял? Выброшу вон из этой школы!
Спокойная улыбка Джеордже и его тон показались Кордишу крайне оскорбительными, и он растерялся. Он привык нападать первым, брать голосом, а как только начинал остывать, сразу же трусливо отступал, ругая все на свете.
— То есть как? — пролепетал он. — Что тебе не понравилось?
— Сам прекрасно понимаешь. Не старайся казаться глупее, чем ты есть на самом деле... — продолжал Джеордже и сделал движение, словно хотел похлопать Кордиша по плечу. — Для твоей же пользы советую тебе измениться. Попытайся стать человеком. Это будет полезно и тебе и другим.
Кордиш ничего не понял, но ясно различил в голосе Джеордже презрение и оскорбительное сочувствие.
— Так ты говоришь, что я должен измениться? — хрипло закричал он. — Может быть, стать коммунистом?
— Нет... человеком...
— А я кто такой? Осел? А? Вот вам, пожалуйста, — обернулся он к Суслэнеску, — он выставляет меня ослом и идиотом перед школьниками и посторонними людьми! Меня, который... Ты, гадина, думаешь, все село не знает, что ты принес нам «оттуда»? Подожди, подстерегут тебя вечером мои люди, оторвут и вторую руку! Калека! Безрукий! Большевик! — крикнул он, задыхаясь от ярости, и выбежал из класса.
После его ухода в классе стало тихо и пусто. Джеордже все еще усмехался. Суслэнеску осторожно подошел к нему.
— Как он противен,— грустно прошептал он, удрученный скандалом.
— Вы думаете? —- с любопытством посмотрел на него Джеордже. — Возможно. Хотя здесь вопрос более глубокий и сложный. Это застарелая болезнь. Вы ошибаетесь, если думаете, что он один виноват. Кордиш — это лишь маленький винтик целой социальной системы. Всего лишь отдельный член целого большого тела.
Суслэнеску вздохнул, сам не зная отчего. По правде говоря, все это совсем его не интересовало, и он знал, что Джеордже ответит ему в случае спора: общество несовершенно, его надо изменить. Неужели он в самом деле верит в это? Это слишком просто — взять да и изменить общество. Но как? Какими средствами? И в конце концов, ради чего? Ради какой-то неопределенности? Мечты., Стоит ли стараться? И вместе с тем сколько раз человечество обличалось кровью ради этих утопий!
— Выйдем во двор. Я хочу посмотреть ульи, — предложил Джеордже.
Обширный двор был теперь пуст. Дети ушли. В воздухе, казалось, еще звучал их веселый гомон. Большой пришкольный двор зарос высокими мясистыми сорняками. Неухоженные деревья кишели белыми бабочками, а ниже, среди бесчисленных ракит, поблескивала недобрым зеленым глазом протока.
Суслэнеску со всей остротой почувствовал вдруг, как чуждо ему это окружение, и тоска по прежним спокойным временам — хорошим или плохим — пронизала его. Теодореску, с сигаретой во рту, приподнял крышку одного из ульев и смотрел на сердито жужжавших пчел.
«Что это за человек? — снова подумал Суслэнеску. —> Он не из таких людей, характер которых стесался от однообразных занятий. Простой и упрямый человек, скучный и обыденный, от такого ничего не возьмешь и ничем не поделишься».
Ему казалось глупым стоять вот так и следить, как Джеордже осматривает ульи, и он вздрогнул, когда тот, опустив на место крышку, неожиданно спросил:
— В конце концов, зачем вы приехали сюда? Вопрос смутил, но не обидел Суслэнеску.
— Если у вас есть немного терпения, я расскажу вам все.
Суслэнеску глубоко вздохнул и раскрыл было рот, но Джеордже взял его за локоть, повел вниз к протоке и почти насильно усадил на пыльную, буйно разросшуюся траву. Суслэнеску начал рассказывать о своей жизни, но, по мере того как говорил, пыл его остывал, все становилось безразличным. В самом деле, что он совершил? Написал несколько статеек для Выслана, мучительно страдал, замечая все более явные признаки разрушения своего мира, и, наконец, самое главное —- преувеличил свою ответственность и впал в чрезмерный страх. В действительности же ни коммунисты, ни фашисты, ни царанисты ни в чем его не могут упрекнуть. Успокоительный, но ложный вывод, решил Суслэнеску, продолжая этот двойственный диалог и стремясь как можно скорей освободиться от груза собственной жизни, о которой он с отвращением рассказывал Джеордже.
— Честно говоря, я убежал, как уже говорил вам, от самого себя. Я объясню. Назревают крупные столкновения, всем это ясно. Теперь не важно, кто прав, кто виноват, это выяснится, когда мы будем уже давно в могиле или, в лучшем случае, дряхлыми старцами... Борьба, свержения, насилия, особенно насилия! Вне зависимости от социального детерминизма марксистов, жизнь человека зависит от значительно более простых фактов и событий. Например, какая-нибудь несправедливость или подлость, совершенная одним из лагерей, может бросить тебя в другой лагерь, не менее подлый и низкий. Не знаю, понятно ли я изъясняюсь. Вообще я люблю слушать самого себя и поэтому перескакиваю с одного на другое. К себе я отношусь с жалостью и пренебрежением. Но при всем этом я обязан беречь себя и стремиться отдать свои силы и знания настоящему делу. Я приехал сюда, боясь ошибиться, сделать ставку на
карту, — искренне признался Суслэнеску. Он снял очки и долго протирал их полой поношенного пиджака.
Теперь мир предстал перед ним в другом — туманном виде, краски смешались, и окружающее словно ото- двинулось назад.
— Все это значительно проще, — неуверенно возразил Джеордже.
— Все это так, как представляется мне, — поправил Суслэнеску, ощущая странное удовольствие созерцать все в каком-то тумане.— Вы верите в революцию?— продолжал он с неожиданной смелостью. — Не надо отрицать,— предупредил он, хотя Джеордже продолжал молчать. — Это величественно. Но неужели вы думаете, что, сменив правительство и осуществив несколько реформ, вы сможете жить счастливо?
Джеордже обернулся, в глазах его вдруг сверкнула беспричинная злоба.
— Но речь идет не обо мне! И не о замене каких-нибудь «форм» другими. Речь идет о высвобождении человеческой энергии, которая растрачивается впустую, о разрушении отношений, которые держат ее в узде!
«Дидактично и наивно», — подумал Суслэнеску, но не стал прерывать Джеордже.
— Что мы сделали для этого народа... вы, я, другие? Ни черта! «Мы выполняли свой долг!» Идиотство! То же самое делали и они — министры, король, полиция, — все выполняли свой долг... И вот мы оказались на войне — ненужной и бессмысленной... где снова «выполняли свой долг». О единственном настоящем долге мы забыли: думать. Вместо этого — безделие, страх, все что хотите! Вы говорили о столкновениях... Да, они неизбежны. Они даже начались! Между теми, кто не понимает действительности и хочет по-прежнему «выполнять долг», и другими — их много, они пробудились или пробуждаются и хотят быть свободными!
«Аминь», — иронически подумал Суслэнеску.
— А что вы понимаете под словом «свобода»? — спросил он, стараясь не улыбаться.
Он был уверен в ответе Теодореску.
— Прежде всего сознательность и правду. Это написал на своем знамени коммунизм, и он победит. Правильное понимание мира. Конец предрассудкам, лжи, фальшивым отношениям между людьми.
— Дай-то бог, — слащаво протянул Суслэнеску. — В таком случае я и жизнь отдал бы за коммунизм. Это означало бы рай на земле.
Джеордже строго посмотрел на Суслэнеску. Ему вдруг показалось, что тот смеется над ним.
— Джеордже! — послышался голос Эмилии. — Иди сюда. Тебя ищет Митру Моц... Иди скорей! И не задерживайся с ним, обед уже готов.
Джеордже быстро встал, чтобы прекратить этот взволновавший его разговор. Суслэнеску говорил хорошо, но думал плохо, путано и бесполезно. При виде хмурого лица мужа у Эмилии сжалось сердце. Она выбежала из кухни, и подставила лицо яркому солнцу, чтобы хоть на мгновение увидеть Джеордже, услышать от него что-нибудь приятное. Но он встретил ее по-прежнему отчужденно. Не в силах сдержаться, Эмилия схватила его руку и прижала к груди.
— Скажи, дорогой, что с тобой происходит? Ты такой... молчаливый, замкнутый... Тебе так трудно привыкнуть к нам?
Голос Эмилии дрожал от слез.
— Ничего особенного, — рассеянно ответил Джеордже. — Где Митру? А я удивлялся, почему он не заходит к нам.
Митру ждал его во дворе в тени большой поленницы. В первый момент Джеордже не узнал его. Он страшно похудел, ввалившиеся щеки заросли густой, серой от пыли щетиной. Босые ноги до колен покрывала сухая корка смешанной с навозом грязи. Митру упрямо сосал потухший окурок, потом, обозлившись, что не может затянуться, швырнул его на землю и плюнул. Подняв глаза и увидев Джеордже, Митру хотел было пойти ему навстречу, но, словно приклеившись к поленнице, только качнулся из стороны в сторону.
— Пошли в дом, — пригласил Джеордже, вынимая руку из его шершавых, твердых, как доска, ладоней. — Пошли в дом. А я все думал: почему ты не заходишь к нам?
— Да все недосуг, — пробормотал Митру. Губы его зло скривились, но он спохватился, что следует быть вежливым. — Ну, а вы как поживаете, господин директор? Слава богу, живым вернулись. Вижу, что и вам не повезло, без руки остались, — продолжал он, думая о чем-то другом. Потом внимательно осмотрел свои покрытые грязью ноги и покачал головой. — Давайте лучше тут поговорим.
Митру взял сигарету, протянутую Джеордже, жадно выкурил половину и нахмурился.
— С голоду дохнем, вот что, — грубо выкрикнул он.
— Лучше пойдем куда-нибудь, — прошептал Джеордже, растерянный этим необычным для гордого характера Митру признанием, прозвучавшим враждебно и резко, как пощечина. — Зайдем в класс.
Митру остановился в дверях, бросил взгляд на стены, завешанные старыми картами, и невесело улыбнулся.
— А здесь все осталось по-прежнему, — задумчиво произнес он и, усевшись на одну из скамеек, спрятал руки между коленями. —Вот в чем дело... — вяло заговорил он, не поднимая глаз. — Я пришел к вам, как к господу богу, если такой есть, черт его побери. Сделайте доброе дело, поговорите с госпожой, пусть даст мне в долю три югэра земли. Иначе сдохну с голоду вместе с семьей.
Митру плюнул на ладонь, потушил о нее сигарету и растерялся, не зная, куда сунуть черный размокший окурок. Джеордже опустил глаза. Он подумал, что Эмилия наверняка не согласится. У Митру нет ни волов, ни плуга. Потом у Джеордже мелькнула мысль, что он слишком задерживается с ответом и Митру может догадаться, о чем он думает.
— Ведь ежели я теперь наймусь к кому-нибудь батрачить, то батраком останусь во веки веков, аминь, — снова заговорил Митру. — От батрачества не избавишься, как от сифилиса. — Он смягчил голос, насколько мог: — Сделайте доброе дело, господин директор, в убытке не останетесь. Поговорите с госпожой, чтобы дала мне земли...
— Подожди здесь, — резко сказал Джеордже и поспешил в кухню.
Эмилия вынимала из духовки печенье. Увидев мужа, она с гордостью поднесла лист к его носу.
— Удались, как в кондитерской... Ушел Митру?
— Нет! Пойдем со мной в класс.
— Что с тобой? — испугалась она, заметив, что он бледен и взволнован.
Старуха встала со скамеечки и подошла к ним, чтобы не пропустить ни слова, но Джеордже схватил Эмилию за руку и вывел из кухни. Он рассказал ей, зачем пришёл Митру, и, когда заметил, что жена колеблется, сразу вскипел:
— Пойди, по крайней мере, объяснись с ним сама. Ты всегда занималась этими делами.
Эмилия недовольно поморщилась, но не нашла, что возразить. В класс, однако, она вошла с веселой улыбкой, с какой всегда встречала людей.
— Наконец-то ты, Митру, и к нам заглянул... Вечно вы так, заходите, когда что-нибудь понадобится,.. Оставь, оставь, знаю я вас...
— Зачем же мы будем вам морочить голову нашими бедами, — оживившись, улыбнулся Митру. (С госпожой легче договориться, она умеет рассуждать по-крестьянски, не берет тебя сразу за загривок, как директор.
— Теперь видишь, что драка к добру не ведет,— с видимым удовольствием продолжала Эмилия. — Подрался с Клоамбешем. Аурелия вся исплакалась, когда рассказывала мне, как он болел после этого, чуть не скончался. Неужели не стыдно бить старика?
Лицо Митру сразу вытянулось и окаменело. Скулы нервно дернулись.
— Ножом его надо было, да я еще не кончил с ним расчеты... все еще не угомонился, будь он трижды проклят...— сквозь зубы процедил он, но тут же замолчал, боясь рассердить Эмилию. Откуда этой барыне понять, что у него на душе,
— Как поживают Флорица, ребенок?
— Хорошо, спасибо за внимание... Работаем... У Фэникэ какие-то прыщи во рту появились. Едим черт знает что.
— Да, да, — нахмурилась Эмилия. — Такая бедность вокруг... Дай бог, чтобы еще хуже не стало..,
— Как может быть хуже? — засмеялся Митру.— Разве что в могиле...
— А кто знает, как там? Никто не возвращался, не рассказывал, — задумчиво сказала Эмилия.
— Да, госпожа, — понимающе кивнул Митру. — Хорошо вы это сказали.
-— Ну, говори, дорогой, по каким делам пожаловал? А то мне некогда. Обед на плите подгорает; Мне ведь приходится теперь хлопотать и в школе и по хозяйству. От мамы, прости меня господи, больше забот, чем пользы...
— Что поделаешь, приходит время, когда человеку пора на свалку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77