«Не жизнь, а жестянка», — как говорит Кулькуша.
— Почти ничего не видит, а не хочет признать, что слепая, не успокаивается. Сегодня утром вылила всю еду в помойное ведро, — решила, что объедки.
— В свое время тетушка Анна боевая была, не уступала фельдфебелю. Что поделаешь, — облегченно вздохнул Митру, обрадованный тем, что директорша делится с ним своими заботами, как с родственником. — Нужда привела меня к вам, госпожа Эмилия. Хорошо, если бы каждый мог жить своим добром и не морочить голову другому.
Джеордже внимательно прислушивался к разговору, и хотя уже много лет подряд выделение земли издольщику протекало именно так, как теперь, манера, с которой его жена и Митру старались поймать друг друга на слове, показалась ему отвратительной и унизительной для обоих.
— Я все ломал голову, как быть. Вот переехали мы к себе, в развалины. Пытаемся починить дом, но куда там... Крыша дырявая. Звезды ночью заглядывают. Одеть нечего. Я пришел поговорить с вами о земле.
— А к священнику пробовал обращаться? — поинтересовалась Эмилия.
— А зачем болтать попусту? У него свои люди, певчий Грозуца... Да к тому же не любит он меня...
— Да и ты тоже хорош... не сердись, что говорю откровенно. Я была твоей учительницей и знаю тебя с малых лет. Больно уж ты напролом лезешь...
Не в силах больше терпеть, Джеордже повернулся к ним.
— Вот что, Митру, мы уже поговорили с Эмилией,— быстро, проглатывая слова, заговорил он. — Мы дадим тебе четыре югэра, те, что у Гриндури, они еще не отданы. На одном осталась неубранной кукуруза. Не так ли, дорогая?
Митру с Эмилией удивленно переглянулись, словно лишь в эту секунду заметили Джеордже. Но Митру решил не упускать благополучного предлога и стал уверять, что кукурузу он уберет сегодня или завтра на заре, телегу и плуг ему даст Гэврилэ Урсу, с которым он уже договорился.
— Буду работать день и ночь, сделаю все к сроку, — поспешил заверить он.
— Все это хорошо, но я не знаю, останешься ли ты доволен? — пожала плечами Эмилия. — Земля-то не особенно хороша. Мы плохо унавозили ее в прошлом году. Не знаю, как быть,— обратилась она к Джеордже. — Кажется, мама обещала эту землю Марте Тодору. У мамы бог знает сколько родни, и каждый не прочь полакомиться на даровщину: ты, Митру, знаешь, каковы мужики...
— Знаю, — глухо отозвался Митру, — без стыда и без совести, госпожа Эмилия.
Словно смущенная этими словами, Эмилия подошла к Митру и стала ласково уверять его, что все наладится и он снова заживет, как прежде. Земля, по правде говоря, не такая уж плохая. Кроме того, она сама поговорит с Гэврилэ Урсу, чтобы тот одолжил Митру лучшую телегу. Участок хорош еще тем, что близко от дороги, меньше труда...
— Земля хороша, где бы она ни была. Хороша для хозяина, — улыбнулся Митру. — Спасибо, госпожа Эмилия, может быть, наступит такое время, когда мы сможем рассчитаться.
— Ну, я пошла, — заторопилась Эмилия. — Надеюсь, больше не исчезнешь. Заходи. Расскажешь нам сельские новости. Мы ведь живем, как отшельники.
— Дай вам бог здоровья, и сыночку желаю стать большим человеком.
— Надеемся. Учится он очень хорошо.
После ухода Эмилии наступило неловкое молчание.
Джеордже не решался взглянуть на Митру. Он понимал, что это глупо: все прошло как нельзя лучше, и все же... Эмилию словно подменили. Откуда в ней эта изворотливость, этот отвратительный эгоизм...
Митру же хотелось смеяться от радости, но он сдерживался, стараясь сохранить приличие. Все остальное представлялось ему теперь пустяками. «Если Гэврилэ не даст телегу и плуг, ногтями взрыхлю землю, но не выпущу ее из рук», — думал он.
— Знаешь, о чем я тебя попрошу, — вывел его из задумчивости Джеордже. — Когда поедешь за кукурузой, прихвати и меня. Я люблю поле и не был там уж не помню с каких пор.
— Ваша правда, — кивнул Митру. — В поле легче думается. Есть где мыслям развернуться.
До Гриндури, где находились лучшие земли села, было рукой подать, с четверть часа ходьбы пешком. И уже на следующее утро Митру с женой собрали всю кукурузу и сложили початки в кучи. После полудня Митру попросил у Траяна телегу и, как было договорено, заехал за директором. Ему поднесли стакан цуйки. С голодухи крепкий напиток тут же ударил ему в голову.
Они уселись в телегу и отправились в путь. Днем стояла жара, но теперь ветерок шевелил ветви шелковиц и ласково приглаживал степные просторы. Джеордже, сгорбившись, сидел на козлах и не отрывал глаз от костлявых крупов лошадей, с которых Митру то и дело сгонял кнутом целые тучи злых зеленых мух. В прозрачном воздухе слышалось лишь едва уловимое перешептывание густых зеленых трав. Вдали на горизонте, как змея с дымящейся головой, полз поезд. Полоски земли казались странным смешением весны и осени: недавно вспаханные борозды, черневшие, как груды блестящего угля, перемежались с желтыми наделами неубранной кукурузы, сухо шелестевшей листьями; дальше простиралось серое колючее жнивье.
— Это надел Пику, а дальше югэр Катицы Цурику. За поворотом начнутся земли господина священника, — рассказывал Митру, словно Джеордже сам не знал этих мест.
— Я знаю, — улыбнулся тот.
— Ну, конечно. И чего это мне взбрело? Хорошая здесь земля. Ну вот, мы и приехали.
По краям поля тянулись груды початков. Наполовину выклеванные воронами, они напоминали желтые лошадиные челюсти.
Митру подъехал к одинокому дубу и стреножил лошадей. Теперь он молчал, чтобы директор не подумал, что он любит больше болтать, чем работать. Засучив рукава серой пеньковой рубахи, Митру взял большую плетеную корзину и стал быстро наполнять ее початками. Потом побежал с корзиной к телеге, опрокинул туда кукурузу и снова вернулся к краю поля. Скоро лоб его заблестел от пота. Глядя, как трудится Митру, Джеордже почувствовал себя неловко. Он попытался ему помочь, но с непривычки спотыкался и терял равновесие.
— Оставьте, сейчас все будет готово, — повернул к нему Митру красное, вспотевшее лицо. — Большое добро вы сделали нам... Только бы помог бог рассчитаться...
— Ты это оставь,— прикрикнул на него Джеордже. - Иди сюда, покурим.
Митру укоризненно взглянул на него, но не решился сказать, что скоро уже стемнеет и он не может долго. задерживать чужую телегу. Он подошел к Джеордже тяжело дыша и, вытерев ладони, закурил. Его маленькие острые глаза утратили свой холодный блеск и бесцельно бродили по прозрачному небу, задерживаясь то на парящей птице, то на одиноком краснеющем облачке. Из-за холма доносилось журчание Теуза и запах гниющего у берега ила. Побежденный усталостью, Митру сделал последнюю, самую сладкую затяжку и поднялся.
— Подожди, куда торопишься? — взял его за руку Джеордже.
— Некогда мне рассиживаться тут, господин директор, — холодно возразил Митру. — Дома у меня нет, жрать нечего. — Но в ту же минуту у него мелькнула мысль, что директор может раздумать, хотя они и уда- рили по рукам. Он вздрогнул и посмотрел в другую сторону.
— Послушай, а сколько у тебя земли? — спросил Джеордже.
— У меня? Два югэра, те, что мне дал Лэдой. Да только я слышал, он собирается отобрать их. Отдать-то я отдам, только вместе с жизнью, но чем черт не шутит.
Джеордже не знал, как начать нужный ему разговор. Ему не хотелось упускать этого случая, когда они были вдвоем, но он чувствовал, что ему легче сблизиться с целой толпой, чем с одним человеком.
— Ты знаешь, что после первой мировой войны была земельная реформа?
— Как не знать! Поговаривали, и теперь дадут. Я слышал, что в других местах новое правительство поделило между крестьянами помещичьи земли. А у нас что делить? Имение Франца Кранца раздали еще в тысяча девятьсот двадцатом году, а потом земля снова скопилась у Лэдоя и у Гэврилэ Урсу — святого. Даже если отнять у них всех, не хватит. Я думал...
— А имение Паппа в Зеринде? — неожиданно спросил Джеордже.
Митру вытаращил глаза и уставился на него, потом улыбнулся, намекая, что он тоже не лыком шит и понимает, что директор шутит. Но Джеордже внимательно смотрел на собеседника и продолжал:
— Вон там лежат земли Франца-Фердинанда... Земля хорошая, но запущенная, около пятисот югэров, да выгон, — продолжал он, так и не дождавшись ответа Митру.
— Хорошая-то хорошая. — Митру закашлялся. — Дайте еще цигарку, а то курить страсть как захотелось. И земля-то эта в нашей волости.
— Ты действительно не понимаешь или притворяешься? — вспылил Джеордже. — Все поместья площадью больше пятидесяти гектаров экспроприируются. Поместье Паппа уцелело лишь потому, что все местные чиновники — царанисты. Если будем тянуть, Папп разделит поместье между своими людьми. Уж он-то сумеет вывернуться...
— Господин Папп — отец и защитник румын, — укоризненно проговорил Митру. — Все село знает его еще со времен венгерского владычества. Боже упаси сказать что-либо подобное, на вас накинутся и Лэдой, и Пику, и Гэврилэ. Я слышал, они организуют царанистскую партию у нас в Лунке во главе с Кордишем.
— Ты с ума сошел! — крикнул Джеордже. Ему казалось, что Митру смеется над ним. — Неужели ты не понимаешь, что теперь право на стороне тех, кто работает! А Папп разве работает? — продолжал он с раздражением, чувствуя, что не может найти общий язык со своим собеседником.
— Может, и работает, занимается какими-нибудь своими делами...
— Но ведь землю-то он не обрабатывает! На ней трудятся эти несчастные поселенцы...
— Ну, об этих говорить нечего — голодранцы, никудышные люди, нищие...
— А ты сам кто такой?.. — воскликнул Джеордже.
— Я из Лунки, не пришелец, не чужой... — возразил Митру, не поднимая головы и рассматривая свои колени.
— Подумай только, если мы не пошевелимся, земля снова попадет в чужие руки, как после первой войны..
Митру зло усмехнулся.
— Бросьте, господин директор. Нет правды на земле и не может быть.
— Как это не может быть? Если вы, угнетенные, будете за нее драться...
— Дрались мы и с русскими и с немцами. И потом я так скажу —нельзя прислушиваться к голосу сатаны,.., Долго ли человеку взбеситься, взяться за топор и отнять у другого... Это не дело! Нет! Нет! Люди должны жить в мире и согласии. Один богат, другой беден — господи, пошли всем им здоровья...
— Митру, слушай меня внимательно. Поместье все равно разделят. Будет создана комиссия по наделению землей. Почему ты не хочешь взяться первым за это дело? Я считал тебя умным парнем, а ты говоришь, как старая баба, как мать...
— Много мне дал мой ум, — холодно возразил Митру. — Так, значит, это правда? — переспросил он, помолчав.
— Что правда?
— Что вы записались в коммунисты?
— Да, это правда.
— И вас приняли?
— А почему бы не принять? Конечно.
— Так ведь и у вас тоже есть земля... И вы сами но работаете на ней...
Джеордже побледнел, но Митру не заметил этого и продолжал говорить, не отрывая глаз от земли:
— Не верю я тому, кто жалеет меня. Если дает, то для того, чтобы потом содрать с меня побольше. Вот вы говорите, что я умный. Какое там! Читал газеты да две-три книги, умею говорить по-городскому. Но так лучше... Я уже думал об этом... Бедняку не пристало умничать, ему же хуже, больнее будет жечь его нужда... Ежели ты умный, то лучше прикинуться глупым. Коли будут делить поместье Паппа и дадут мне долю — возьму и скажу спасибо. Только, конечно, большую часть скупят Гэврилэ, Лэдой, Пику и другие...
Митру поднял голову, и, хотя слова его больно задели Джеордже, тот не мог не заметить странное, застывшее выражение лица крестьянина.
— Во мне что-то оборвалось, господин директор, вот здесь, — ткнул себя в лоб Митру. — И здесь, — ударил он себя ладонью по груди.
Взглянув еще раз на Теодореску, Митру понял, что тот больше не слушает его. Наверное, обиделся. Ну что ж! Имеет и он право когда-нибудь облегчить душу... А может, все-таки скажет еще что...
Но Джеордже закрыл глаза и вытянулся на спине, подложив руку под голову. Земля под ним была холодной и трепетала, словно живая. Как ни странно, но он чувствовал какое-то облегчение. Вопрос Митру словно опустошил его. Джеордже слышал, как в телегу посыпались початки, — Митру снова взялся за работу. Лошади храпели, ветер насвистывал свою песенку над просторами полей. Нет, его одинокий внутренний протест еще ничего не означает. Правда кроется за горьким недовольством Митру. Но Джеордже не мог точно ее определить. За многое, в чем он, возможно, и не был виноват, ему придется расплачиваться, и скорее всего не так, как он хотел бы, а иначе... Все зависело от людей, с которыми он должен сблизиться даже вопреки их недоверию. Но примкнуть к другим — это еще не значит измениться самому. Это только безобидное самоуспокоение...
Через четверть часа Митру подошел к Джеордже и, присев на корточки, спросил:
—- Ну как, отдохнули малость? Я кончил.
Джеордже медленно, тяжело поднялся. Митру распутал лошадей, быстро запряг их, и они уселись в телегу. Кукурузные початки распространяли сладковатый запах.
— Но!.. — хлестнул Митру лошадей.
Они двинулись не к шоссе, а к холму по проселку, который тянулся до самого села.
У подножия холма Митру резко осадил лошадей и соскочил на землю.
— Что случилось? — спросил Джеордже.
— Подождите меня минутку на берегу... Хочу поймать вам рыбину... Здесь ее пропасть...
Прежде чем Джеордже успел остановить его, Митру, пригнувшись, бегом поднялся на холм, на ходу стягивая рубашку.
Хотя холм всего в рост человека возвышался над степью, с него открывались, как с птичьего полета, беспредельные дали. На западе умирало багровое солнце. Вдали поблескивали домики соседнего села, белые, как кусочки сахара, брошенные в заросли кустарника. По белесому шоссе устало тянулись телеги. Лента Теуза вспыхивала красновато-зелеными бликами и терялась под опорами деревянного моста, который отбрасывал на холм сложную паутину теней.
Убедившись, что поблизости нет женщин, полоскающих белье, Митру разделся донага. На белом до голубизны теле с длинными крепкими мышцами загорелые лицо и шея казались окрашенными в коричневый цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77