Они подходили один за другим, снимали шапки, истово крестились и, робея, отвечали на вопросы Митру:
— Брад Ион!
— Курз Иоан!
— Курз Петре!
— Аврам Янку!
— Журж Иоан!
Все были неграмотны, и поэтому каждый смачивал языком большой палец, Митру натирал его карандашом и прижимал к бумаге.
В стороне от выгона возвышался большой желтый дом, отделенный от него глубоким рвом, заросшим сорняком. На дне его сидел и плакал Гэврилэ Урсу. Его могли увидеть, но старик не обращал на это внимания. Наконец он успокоился, перестал вздыхать и, подняв глаза, заметил на краю рва Глигора Хахэу. Гэврилэ быстро встал, покраснев от смущения.
— Что-то внутри прихватило, — растерянно пробормотал он.
Глигор не спеша снял шляпу.
— Здравствуйте, дядюшка Гэврилэ. Зачем это вы бедняками брезгуете?
— Да как у тебя язык поворачивается говорить такое, дорогой? — испугался Гэврилэ. — Избави бог.
Глигор подошел со шляпой в руке.
— Самому вам, дядюшка Гэврилэ, повезло, или умнее других оказались. Так почему же противитесь, чтобы и мы получили землю?
Гэврилэ хотел что-то возразить, но Глигор нахмурился. Он ощущал сегодня небывалый прилив смелости.
— Зачем с барами заодно идете, коли вас никто не обижает? Господин директор спросил вас: не хотите ли быть старостой? А вы сказали — нет. Почему, дядюшка Гэврилэ? Где же ваша забота о селе? Зря, право зря.
— Ты еще молод, Глигор, и не можешь судить меня. Никто не может меня судить, слишком мало кто меня знает.
— Раз такое дело, дядюшка Гэврилэ, — продолжал Глигор, — то я очень рад слышать, что вы не гнушаетесь бедняками. Теперь я могу открыться, что люблю вашу Марию. Крепко люблю. Скоро я получу землю и возьму ее хоть в одной рубахе, если уж вы так цепляетесь за свою землю, что даже Эзекиила выгнали из дому. Он где-то прячется, и сдается мне, что ночью избивал тех баб, что записались на землю.
Глигор говорил легко, без запинки, взгляд его был ясным, но смотреть он старался не в лицо Гэврилэ, а куда-то поверх его — в желтую стену дома. Видя, что старик молчит, Глигор понимающе улыбнулся.
— Оно, конечно, всему селу известно, что Мария ваша путалась с Петре Сими, да только мне все одно. Когда-то мучился этим, и если бы не зарезали Петре, я сам, может быть, прикончил бы его, хоть я человек смирный. Мне теперь все одно, жила она с ним или нет. Все одно. Понимаете?
И Глигор вопросительно посмотрел на Гэврилэ. Но старик, казалось, не слышал его. «Может, не знает, что ответить? — с радостью подумал Глигор. — Не ждал старик такого разговора».
— Старым порядкам — конец, дядюшка Гэврилэ, —« громко и с воодушевлением заявил Глигор, откинув назад голову. — Никуда они не годились.
Но Гэврилэ снова промолчал и лишь посмотрел на Глигора широко открытыми, отсутствующими глазами.
— Дядюшка Гэврилэ!..
— Не теперь, Глигор, не здесь. Заходи ко мне, потолкуем обо всем, как полагается. Как полагается, а не так, — шепотом повторил он. — Приходи.
Широкое лицо Глигора расплылось в улыбке, Так говорите приходить? А когда?, — Когда хочешь... — Гэврилэ протянул Глигору маленькую мягкую ладонь. — А все, что говорят злые языки о моей Марии, — это вранье.
— Вранье, дядюшка Гэврилэ.
— Коли увидишь моего Эзекиила... скажи, чтобы возвращался домой.
Глигор постоял еще немного у рва, откуда сильно пахло свежей травой и сыростью. Ему не верилось, что Гэврилэ примет его. Смутное беспокойство снова овладело им. Но тут же он подумал, что Мария подчинится отцу, даже против своей воли. Старик умеет управляться с детьми, и пикнуть они при нем боятся. Не пойдет же Гэврилэ на поводу у глупой девчонки. Эти мысли совсем успокоили Глигора, и, вернувшись к толпе, которая все еще теснилась на выгоне, он с прежней туповатой улыбкой смешался с людьми.
6
Когда Пику с дикими воплями влетел на неоседланной лошади во двор усадьбы, женщины, убиравшие граблями аллею, испуганно шарахнулись в стороны. Выбежавший на шум Пинця увидел взмыленную лошадь и Пику, со стонами растиравшего затекшие ноги. Из прикушенной в бешеной скачке губы сочилась кровь.
— Веди к барону. Что таращишь глаза? Пошевеливайся, а то получишь.
Испуганный Пинця сбивчиво попытался убедить его, что барон спит или читает.
— А ну, двигайся, — замахнулся Пику, — иначе будет поздно. Придут и подожгут усадьбу.
Без дальнейших расспросов Пинця провел Пику в дом и, робко постучав в дверь кабинета, подтолкнул его в спину, Папп старательно раскрашивал карту, высунув от усердия кончик языка.
— В чем дело? — удивился барон, увидев перед собой Пику,
— Спасайтесь, — неожиданно завопил тот плаксивым, пронзительным голосом. — Моцы идут жечь вас. Спасайтесь! Коммунисты сманили их. Бегите! Иначе несдобровать. Уж к не знаю, успеете ли унести ноги* — Что ты говоришь, Маркиш? — удивился барон, вытянув трубочкой землистые губы. — Что за чушь ты несешь?
— Смотрите, кабы вам горцы не втолковали, — с преувеличенным волнением сказал Пику, поглядывая на дверь, словно оттуда с минуты на минуту должны ворваться моцы.
Барон испугался. Заметив это, Пику схватился за голову и с деланным отчаянием стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Не понимаю. Ничего не понимаю. Объясни мне,— приказал старик.
— Что тут объяснять? Хватайте, что успеете, садитесь в машину и катите, слезно прошу вас. Иначе вас убьют, и тогда прощай все наши надежды.
— Кто меня убьет? — подскочил на стуле Папп. — Ты не знаешь, что говоришь.
Пику молитвенно сложил ладони. В уголках глаз у него выступили слезы.
— Не теряйте времени, умоляю. Быстрее добраться до вас не сумел, лошадь слабая... голодная! А они идут... скоро будут здесь...
— Кто идет? Да успокойся ты... Пику глубоко вздохнул.
— Манифестация наша провалилась... Вы уж извините за прямоту, я мужик простой, темный. Господин Спинанциу, конечно, человек ученый, но говорить с мужичьем не умеет. Люди-то из Лунки разозлились... С вилами нас ждали. А моцы ваши, — говорил я вам, что они негодяи, — за все благодеяния ваши черной неблагодарностью заплатили. Стоило большевику Арделяну заикнуться, что им тоже нарежут наделы от вашей землицы, как они сразу перекинулись на сторону коммунистов. Митру Моц уже успел их в списки вписать...
— Да ну?
— Лопни мои глаза! А директор, безрукий, тот стал прикидывать, насколько... извините... вы их с тысяча девятьсот двадцатого года обсчитали и сколько им причитается. Эти несчастные и уши развесили. Сущие скоты, только что не безгласные. А когда директор все подсчитал, один из моцев, постарше, сказал: «Пошли, братцы, к барону за расчетом». И повалили все сюда вместе с коммунистами и другими босяками.
— А что этот подлец Баничиу смотрел? — в бешенстве закричал барон.
— Баничиу с Блотором в засаде сидели, в кустах у протоки, с автоматами. Но в кого им было стрелять? Он просил передать вам эту бумажку.
Папп взял у Пику записку и поднес близко к глазам.
«Капут. Сп. кретин. Крестьяне возбуждены. Нужны не слова, а пули. Жду вашего одобрения, если это не противоречит политике вашей партии. В таком случае успокою многих.
Б.
Папп разорвал бумажку на мелкие клочки, его тонкие, длинные пальцы дрожали. Вдруг старик побелел, лоб его покрылся испариной. Он упал на стул и откинул голову на спинку.
— Спаси господи, умирает! — воскликнул Пику и, обежав вокруг письменного стола, остановился у кресла барона. — Не умирайте, сделайте доброе дело! — взмолился он.
Худое, продолговатое лицо барона позеленело. Стекла пенсне отсвечивали тусклым, мертвым блеском.
— Ничего страшного, — прошептал судорожно сжатыми губами барон, — не волнуйся и оставь меня одного.
— Что вам принести, дорогой? — хныкал Пику. — Чем помочь?
— Тс-с, молчи...
Костлявые руки старика безжизненно свисали с кресла. Пику стал на колени и, схватив правую руку, благоговейно поцеловал ее. Это окончательно растрогало старика. Две крупные слезы скатились по его щекам.
— И такие чувства хотят разрушить эти безумцы, — прошептал он. — Спасибо, брат. Ты вернул мне веру в человека.
Потом ярость вновь овладела бароном, и вены на лбу угрожающе вздулись.
— Я поговорю с ними сам! Я выступлю с речью!
— Ради бога, не надо, ваше сиятельство. Эти моцы, когда выпьют, сатанеют, как волки... не случилось бы беды...
Черт бы его подрал! (нем.) — Я уеду! Вернусь с войсками. Я их заставлю уважать закон, если иначе невозможно.
— Вот это другое дело... Только, вы знаете, они решили начать пахоту... В понедельник или во вторник... А коли начнут, тогда кончено... Крестьянину, ваше сиятельство, что в руки попало — то пропало...
Барон задумчиво смотрел на изуродованное, угловатое лицо Пику. Ему стало не по себе.
— Ваше сиятельство, — начал Пику, решив, что наступил момент для решающего разговора, — вы можете еще спасти поместье.
Но барон, казалось, не слышал его. Он схватил со стола колокольчик и тряс им до тех пор, пока в дверях не появился Пинця. Барон приказал ему найти шофера и готовить машину к дороге.
— Ваше сиятельство решили уехать? — удивился Пинця.
— Изволь не приставать ко мне с вопросами. Я уезжаю. Ты останешься здесь. Поместье я потерял. Ты будешь охранять усадьбу. Моими остаются лишь пятьдесят гектаров, всего-навсего.
Пинця в растерянности прислонился к дверному косяку и перекрестился.
— Марш! Выполняй, что тебе сказано! — крикнул барон. — Марш! Указания получишь позднее!
Барон бросился к письменному столу и стал с лихорадочной поспешностью запихивать в объемистый портфель бумаги, таблицы, документы. Сложив все, он взвесил портфель в руке и швырнул в угол комнаты. Пику лихорадочно следил за каждым жестом барона.
— Ваше сиятельство... вы можете сохранить больше... Не только пятьдесят гектаров... Пока не придет наше время... до выборов... А я головой отвечаю, что мы победим на них.
— Что ты говоришь?! — удивился Папп. — Ты, видно, одурел, Маркиш!
Пику подумал, стоит ли вставать еще раз на колени, и решил, что нет. Он подошел к барону, и, глядя ему в глаза, медленно заговорил:
— Вы можете спасти больше пятидесяти гектаров... Мы составим акт, что вы мне продали... пятьдесят или больше, сколько надумаете, гектаров. А уж от меня-то никто их не возьмет. Засяду на своей земле с пулеметом и уложу все село.
Папп некоторое время задумчиво смотрел на носки своих туфель, потом улыбнулся и резким движением схватил Пику за подбородок крепкими, как клещи, пальцами. Он подвел Пику к окну и вплотную приблизил свое лицо. На Пику пахнуло мертвечиной и запахом розовых духов. Увеличенные стеклами пенсне глаза барона казались круглыми, водянистыми и холодными, как лед.
— Маркиш, когда ты был еще сопляком и бегал с набитым арбузами животом, я спорил в парламенте Будапешта с самим графом Альбертом Аппони — самым острым умом того времени. Ты понял, что я хочу сказать?
— Понял, — решительно ответил Пику. — Только, будьте ласковы, оставьте мой подбородок, венгры покалечили мне его. Кроме того, смею доложить, у меня своей земли хватит, да к тому же вряд ли до осени дотяну, так доктора говорят, — чахоточный я.
— Постой, друг Маркиш,— весело рассмеялся Папп,— имей терпение!
Пику замолчал. Папп повернулся к нему спиной и уставился в стену. Снаружи донесся отдаленный гул толпы. В комнату вошел взволнованный, весь красный Пинця.
— Машина ждет вас. Думитрашку просит поспешить...
— Запри ворота. Быстро! — сухо бросил барон. — Дорогой Маркиш, много бы я дал за возможность прочитать твои мысли.
— И я, — резко ответил Пику. В горле у него застрял комок, щеки горели, и он благословлял судьбу, что не пил с утра ничего спиртного. Барон выглянул в окно: по аллее с угрожающими криками бежали моцы.
— Жалко, что здесь нет Спинанциу. Он мог бы нам помочь...
— Чем? — ухмыльнулся Пику. — Хныкал бы только. Ну, счастливо оставаться, ваше сиятельство, я пошел, от этих хорошего не жди, а у меня дочь — лучше бы ее Не было.
Барон сел за стол, вынул из папки лист бумаги и, написав несколько строк, протянул его Пику.
— Передашь это господину Баничиу, Тут кое-какие распоряжения.
Снаружи доносился неясный шум толпы. Барон продолжал писать, склонившись над столом. Казалось, что он смотрит куда-то в сторону, чтобы не видеть написанного. В дверь просунулось бледное лицо Пинци.
— Пшел вон, — холодно приказал барон.
— Да... Но машина ждет вас. Они могут что-нибудь испортить, избави бог...
— У Думитрашку револьвер... Ступай прочь,— повторил барон и снова склонился над столом.
— Готово, — сказал он через несколько минут. Слушай: «Мы, нижеподписавшиеся, Ромулус Папп и Теодор Маркиш, составили настоящий акт о купле и продаже. Нижеподписавшийся Ромулус Папп продает нижеподписавшемуся Теодору Маркишу 100 (сто) югэров земли из своего поместья в волости Лунка».
Пику больше ничего не слышал. Комната завертелась у него перед глазами. Ему так хотелось засмеяться от радости, что он до боли сдавил челюсти.
— Второй документ, — сказал барон. — «Нижеподписавшийся Теодор Маркиш настоящим признает, что, не уплатив за 100 югэров ни одной леи, не имеет на них никаких прав и обязуется вернуть землю ее законному владельцу по первому его требованию, когда политическая обстановка будет благоприятствовать этому». Подойди и распишись.
Пику подписал обе бумаги; сложив первую из них, сунул за пазуху и почувствовал приятную прохладу.; В это мгновение раздался звон разбитого стекла, ив комнату упал камень.
— Пошли,— оказал Папп. — Машина за домом. Добирайся до Лунки как можешь, по своему усмотрению. Передай Спинанциу, чтобы приехал поездом. У меня нет времени заехать за ним в село.
В передней ждал с чемоданом Пинця. Управляющий дрожал с головы до ног.
— Не бойся, мой друг, — обратился к нему барон. — Я отблагодарю тебя за преданность. Прощай, Маркиш, подержи пальто.
Барон не спеша оделся, застегнулся на все пуговицы и протянул Маркишу руку. Пику крепко, по-крестьянски, пожал ее. Папп довольно засмеялся.
— Ты, Маркиш, честный человек. Я никогда не ошибаюсь. Если бы ты поцеловал мне руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77