Скидки, на этом сайте
Разве мало мне досталось от отца за Митко?!
— И что же она говорит обо мне?
— Да... вот... говорит, значит, что очень уж ты ей люб...
* * *
Из дальнейшего разговора Мане выяснил, что в доме чорбаджи Замфира разыгрался скандал из-за гулянья, на котором Зона танцевала и о котором стало известно старому Замфиру, а главное, из-за наклонности Зоны к Мане, о чем Замфир не подозревал, поскольку это от него скрывали.
Старая, искушенная и велеречивая тетушка Таска снова сочла своим тяжелым и почетным долгом выбить из головы Зоны мастера Мане. Добросовестно и пунктуально, как хирург на операцию, она каждый день приходила наставлять и утешать Зону: хвалить Манулача и хаять Мане. Чернить его сословие, а тем паче его нрав и поведение. Начнет с отца Мане, Джорджии, даже его в покое не оставит; собственно, самого Мане она и не трогает, а все больше отца его, Джорджию, добавляя при этом: пусть, мол, Зона вспомнит слова пословицы: каково дерево, таков и клин; каков батько, таков и сын,— и еще: от худого семени не жди доброго племени, вот так и с Джорджией и его сыном Мане. Таска рассказывала о покойном Джорджии, что он был опасным контрабандистом, драчуном, гулякой и распутником; рассказывала о его романе с красавицей певичкой Зумрутой, о которой в свое время сочиняли частушки и которую из-за постоянных побоищ, возникавших по ее милости, не раз арестовывали и высылали. Теперь эта бывшая красотка и любимая танцовщица утихомирилась, полиция ее больше не сажает, частушек о ней не поют, и она ходит себе тихо-мирно с фонарем и зонтом и держит кассу в каком-то цыганском оркестре. Тетушка Таска даже шепнула Зоне на ухо одну совсем страшную вещь, которую долго берегла на крайний случай и наконец выпустила как последнюю пулю, а именно: что у этого самого Мане есть брат по отцу среди цыган!.. Так что каков Джорджия, таков и его сын Мане, твердила Зоне тетушка Таска. И в это нетрудно было в какой-то мере поверить, поскольку ночные похождения Мане довольно часто являлись по утрам предметом разговоров горожан.
Браня Мане, она одновременно расхваливала Манулача, одобрительно отзывалась обо всех его тетках по матери и отцу.
Впрочем, и мать Зоны, Ташана, считала Манулача лучшим кандидатом — ведь он был единственным сыном и наследником большого состояния и, кроме того, образцом послушания, скромности, стыдливости и целомудрия, сиречь — средоточием всех добродетелей и полной противоположностью сыну чорбаджи Петракия — Мит-ке, описанному в одной из глав этой повести. И если бы не хаджи Замфир, брак Зоны с Манулачем был бы уже давно решенным делом. Но Замфира совсем не вдохновлял далеко идущий замысел Ташаны, Манулач ему нисколько не нравился, хоть он и был единственным сыном и наследником его доброго приятеля, и между Замфиром и Ташаной весьма часто из-за этого возникали ссоры. Поэтому будет не лишним — автор считает это даже необходимым — в нескольких чертах описать Ма-нулача, эту предполагаемую партию Зоны, любимца ее многочисленных теток, явившегося и поводом неприятных сцен между ее родителями.
Рассказ о примерном сыне Манулаче, совершенно противоположный ранее изложенному рассказу о Митанче, сыне чорбаджи Петракия
Манулач был сыном честных и богобоязненных родителей Йордана и Персиды, и, вероятно, ни в Старом, ни в Новом завете нет ни одного ребенка, о котором можно было бы с большим правом сказать, что воспитан он в страхе божьем, идет путем добродетели,— а, как известно, сей путь не так уж заманчив и укатан,— и служит радостью и утешением родителям, как о Манулаче. С самого раннего детства отец и мать не могли нарадоваться своему дитяти. Они спорили и вздорили, чей Манулач, мамин или папин. Мать твердит: Манулач мой, а отец — нет, мой; мать уверяет: это моя доченька, отец говорит: это мой сын, наследник и престолонаследник. Поэтому Манулач долгое время оставался загадкой — в околотке не знали, мальчик он или девочка? Когда он шел с отцом, то был одет в штанишки, а мать его выводила в юбочке и с заплетенными косичками. А поскольку с матерью он появлялся чаще, то в других околотках многие думали, что у чорбаджи Йордана дочка. Подобно древней римлянке благородной Корнелии, матери братьев Гракхов, считавшей своим драгоценнейшим украшением детей, и Персида в Манулаче неизменно видела свое самое любимое украшение, и поэтому шагу не делала без него. Впрочем, он этого и заслуживал, ибо с малых лет был правой рукой матбри по хозяйству. Он стерег от домашней птицы тертое тесто и лапшу, когда их, готовя на зиму, сушили на дворе; держал нитку, когда мать сматывала ее в клубок; сторожил вывешенное после стирки поперек двора белье; кормил птицу и всегда точно знал, сколько имеется в наличии кур, петухов, цыплят и даже сколько снесли яиц свои и соседские куры, и все это без какой бы то ни было двойной бухгалтерии! В результате долгого и добросовестного наблюдения он стал настоящим — с позволения сказать — психологом и всегда замечал, когда и к кому, простите, благоволит петух Гиган; с какой курицей он охотнее всего делит зерно на навозной куче и, опять же, к какой охладел и гонит ее от себя прочь. От его внимательного взора не могла ускользнуть промашка курицы, в результате которой она сносила яйцо у соседей, и, наоборот, он знал, когда соседская курица снеслась на их территории. Знал он и помнил прозвища своих и многих соседских кур. Влетит в тревоге к матери и порывисто выпалит:
— Мама, а Гиган вокруг Гачанки увивается!
— Ничего, сынок, пусть себе...— говорит мать, ласково на него глядя.-- Это его петушье дело.
— А Трша и Кундака совсем головы понурили...
— Вот беда,— смеется мать,— останутся бедные соломенными вдовами... Да что поделаешь!
Или другой раз опять же влетит, запыхавшись, с яйцом в каждой руке:
— Мама,— кричит,— наши Титинка и Пирга снесли яйца у Тодорчиных, а я взял и принес! — И маленький Манулач, шмыгнув носом, передает матери только что снесенные и еще теплые яйца. И, глядя на отца, добавляет: — Зачем добру пропадать?! Деньги ведь! Не груши с дичка!..
Родители смотрят на него в полном умилении, и в их взглядах можно ясно прочесть, как благодарны они небу, что ниспослало им такого умного и бережливого сына. И если он еще, этак запыхавшись, примется бранить Ти-тинку и Пиргу за то, что разбазаривают добро по соседям, и еще добавит, что деньги сейчас в цене, отец просто млеет от блаженства.
— Сейчас деньги в цене! — повторит маленький Манулач.— Всюду оскудение!
Услыхав слово «оскудение», чорбаджи Йордан только хлопнет ошарашенно себя ладонью по колену, вытаращит глаза на сына и, не в силах сдержать свое отцовское сердце, схватит сына в объятия и давай его целовать и тетешкать:
— Ах ты, папин меняла и банкир!.. Этот малыш, Перса, будет у меня банкиром. Откуда только ты выкопал это слово, мартышка ты Йорданова?! Как ты сказал, дурачок?..— домогается отец.— Ну, что сейчас с деньгами? А? Как ты сказал?
— Оскудение! — повторяет Манулач и, застыдившись, шмыгает носиком и сует пальчик в рот.
— Ай да теленок! — покатываясь со смеху, восклицает восторженно Йордан.— «Оскудение». Слушай-ка, я -видал свет не только что в окошке и не знаю этого слова, а тут — надо же! — от горшка три вершка и уже маракует! Ну и ну! Ну и ну! — диву дается Йордан, расхаживая взад и вперед по комнате и поглядывая на сына, и все покачивает головой и твердит: — Ну и ну! Ну и ну! — Этот дурачок,— продолжает он с воодушевлением,— когда вырастет, будет заправлять городским рынком, а то и Белградским! Запомни хорошенько мои слова, Перса!.. Оскудение!.. И когда только успел научиться?! — Наудив-лявшись слову, которое он и в самом деле услышал впервые (хоть каждый день жалуется, что миновали былые времена и прежняя выручка), чорбаджи Йордан отправляется с юным банкиром, которому мать предварительно оправила рубашонку и застегнула сзади штанишки, в город. Счастливый и полный блаженства отец ведет показать своего сына, своего чудо-ребенка, торговой братии, чтобы Манулач и перед ними повторил слово «оскудение»...
И если этот умный, многообещающий ребенок восхищал отца, то как же гордилась и восхищалась им мать, Персида! И потому нет ничего удивительного, что она с гордостью всюду водила его с собою. На славы, пата-рицы, поступаоницы, на всякие женские праздники,— всюду, начав с раннего детства, когда он, держась за руку матери, еще ковылял в пинетках за шесть грошей, и до восемнадцати лет, когда отец уже покупал ему подбитые гвоздями и подковками башмаки за сорок грошей, она водила его с собой, только со временем в баню перестала брать. До двенадцати лет она водила его в баню, водила бы и дальше, да все женщины восстали в интересах общественной морали, организовав дружный и единодушный отпор посетительниц женской бани.
А произошло это после того, как ханума Юнус-аги как-то заметила:
— А ты, госпожа Персида, уж и меры не знаешь! Скоро и чорбаджи Йордана к нам в баню приведешь!
С тех пор госпожа Перса не брала Манулача с собой, и таким образом он был окончательно провозглашен мужчиной. Теперь его водил отец. Когда сыну исполнилось восемнадцать, Йордан купил ему карманные часы и золотую цепочку. В тот день, когда Манулач впервые продел в петлицу цепочку и опустил в карман часы, он почувствовал себя настоящим мужчиной. И, проходя по Лесковацкой улице, даже подмигнул разгуливающим под ручку трем юным еврейкам, но сразу двумя глазами и так неумело, что девушки фыркнули и рассмеялись, полагая, что Манулач хотел чихнуть...
Это было, вероятно, единственное озорство его молодости, которую обычно называют буйной и бурной. Единственное, говорю, потому что он отличался стыдливостью и, если ему случалось попасть в женское общество, был неуклюж и неловок. Больше всего ему мешали руки. Манулач просто не знал, что с ними делать, к счастью, он вспоминал о часах, вынимал их, заводил и смотрел, который час.
Со своими сверстниками он почти не водился, зато охотно сидел с отцом и его друзьями, слушая их разговоры, полные мудрости и знания. Прежде чем сесть, обязательно расстилал платок, подтягивал чуть-чуть штаны у колен и только тогда садился и не поднимался до тех пор, пека не вставал отец. И лишь в трактире напоминал отцу, что пора уходить, и поднимался первый. Ложился с курами, с петухами вставал. Был бережлив. В деньгах не ощущал необходимости, потому что никогда их не тратил. Даже мать сердилась, что он ходит без денег, словно и не купеческий сын* Но он сколько возьмет с собой, столько и принесет обратно, а порой даже больше. Как-то пошел он в «Апеловац» на стрельбище, отец дал ему семь грошей. Манулач выпил кружку пива за грош, а на обратном пути купил овечью шкурку за шесть грошей и тут же по дороге продал ее за девять и таким образом принес домой на два гроша больше, чем взял с собой!..
* * *
Вот этого самого Манулача и расхваливала Зоне тетушка Таска, а Мане поносила. Но все это на Зону не производило никакого впечатления. Наоборот, после теткиных рассказов Мане казался Зоне еще интересней, как и его жизнь, и ремесло. Все ей было мило и симпатично!..
— Ну-ка, Васка, спой-ка мне эту жалобную еврейскую песню! — просила порой Зона, сидя на веранде, отложив пяльцы, она опиралась на одну руку, а другой перебирала свои буйные косы и тоскливо глядела своими большими сонными глазами поверх низких крыш окольных домов куда-то вдаль.
И Васка запевала песню, в которой Зона видела себя и свою злую судьбину, сподобившую ее родиться в доме богача-купца... Эту песню Васка пела каждый раз, когда хозяйкой овладевали сладкие мечты и грустные мысли и она впадала в меланхолию.
— Ну-ка, Васка, спой!.. Грустно мне, спой жалостливую песню!
И Васка пела:
Шел я себе, прохаживался, Шел по большому Битолю, Шел по кварталу еврейскому, По улочкам-закоулочкам. Там, на балконце, возле оконца, Девушку видел молоденькую: Косы она расчесывала, Слезы лила горючие. Песню все пела жалобную, В песне корила родителей. Что уродили еврейкою — Еврейкою, не христианкою!..
— Горе мне, Васка, и что делать — не придумаю! — вздыхала Зона.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
полна бурных сцен и крупных разговоров. В ней также рассказывается о том, как миссия тетушки Доки потерпела фиаско, или, лучше сказать: «Пошли дурака богу молиться, он и лоб расшибет»
Братец Таско сдержал слово. Расспросил, разнюхал и честно доложил обо всем матери Мане. Евда была огорошена. Чего-чего, а этого она никак не ожидала, такое ей и во сне не снилось. Дело приняло совсем другой оборот, но, пожалуй, это было еще хуже того, о чем она могла предполагать. Зная высокомерие именитого купеческого дома Замфировых, она легко себе представила, какой переполох и какие насмешки все это вызовет. И s решительно заявила: нет, Зона Мане не пара, из этого ровно ничего не получится. В самый разгар обсуждения нежданно-негаданно нагрянула Дока. Евда и братец Таско разговор не прервали, но, стараясь избегать слов, по которым можно было бы понять, о чем идет речь, не торопясь стали подводить итоги. Однако никакие ухищрения им не помогли: Доке, как и всякой любопытной женщине, чутье и опыт тотчас подсказали в чем дело...
— Все это проще простого! — вмешалась она в разговор и, к их великому удивлению, продолжила:— Чор-
баджийских домов много, а наш Мане один, другого такого во всем юроде не сыщешь!..
— Да не о том речь! — возмутилась Евда.— Ты ведь не знаешь, о чем мы говорим,..
— Что, я впервые вас вижу? Все я отлично раскусила. От меня хотите скрыть?!
— Ах, какая же ты настырная!..— возмутилась Евда.— И ничего-то ты не знаешь!..
— Как не знаю! А братец Таско зачем к тебе пришел?..
— Вот и не угадала! — защищается Таско.— Евда позвала меня посоветоваться насчет владенной на луг...
— Как же, насчет нескошенного луга, знаю я, все ясно! И я не в горохе сидела,— заверяет Дока, нимало не смущаясь рассерженным видом родичей.— Ну и ну! — продолжает она.— Молодец наш Мане, знает, кого выбрать! — Вот что значит настоящий мастер, видит где золото!.. Знает, как его расплавить!.. Орел!.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— И что же она говорит обо мне?
— Да... вот... говорит, значит, что очень уж ты ей люб...
* * *
Из дальнейшего разговора Мане выяснил, что в доме чорбаджи Замфира разыгрался скандал из-за гулянья, на котором Зона танцевала и о котором стало известно старому Замфиру, а главное, из-за наклонности Зоны к Мане, о чем Замфир не подозревал, поскольку это от него скрывали.
Старая, искушенная и велеречивая тетушка Таска снова сочла своим тяжелым и почетным долгом выбить из головы Зоны мастера Мане. Добросовестно и пунктуально, как хирург на операцию, она каждый день приходила наставлять и утешать Зону: хвалить Манулача и хаять Мане. Чернить его сословие, а тем паче его нрав и поведение. Начнет с отца Мане, Джорджии, даже его в покое не оставит; собственно, самого Мане она и не трогает, а все больше отца его, Джорджию, добавляя при этом: пусть, мол, Зона вспомнит слова пословицы: каково дерево, таков и клин; каков батько, таков и сын,— и еще: от худого семени не жди доброго племени, вот так и с Джорджией и его сыном Мане. Таска рассказывала о покойном Джорджии, что он был опасным контрабандистом, драчуном, гулякой и распутником; рассказывала о его романе с красавицей певичкой Зумрутой, о которой в свое время сочиняли частушки и которую из-за постоянных побоищ, возникавших по ее милости, не раз арестовывали и высылали. Теперь эта бывшая красотка и любимая танцовщица утихомирилась, полиция ее больше не сажает, частушек о ней не поют, и она ходит себе тихо-мирно с фонарем и зонтом и держит кассу в каком-то цыганском оркестре. Тетушка Таска даже шепнула Зоне на ухо одну совсем страшную вещь, которую долго берегла на крайний случай и наконец выпустила как последнюю пулю, а именно: что у этого самого Мане есть брат по отцу среди цыган!.. Так что каков Джорджия, таков и его сын Мане, твердила Зоне тетушка Таска. И в это нетрудно было в какой-то мере поверить, поскольку ночные похождения Мане довольно часто являлись по утрам предметом разговоров горожан.
Браня Мане, она одновременно расхваливала Манулача, одобрительно отзывалась обо всех его тетках по матери и отцу.
Впрочем, и мать Зоны, Ташана, считала Манулача лучшим кандидатом — ведь он был единственным сыном и наследником большого состояния и, кроме того, образцом послушания, скромности, стыдливости и целомудрия, сиречь — средоточием всех добродетелей и полной противоположностью сыну чорбаджи Петракия — Мит-ке, описанному в одной из глав этой повести. И если бы не хаджи Замфир, брак Зоны с Манулачем был бы уже давно решенным делом. Но Замфира совсем не вдохновлял далеко идущий замысел Ташаны, Манулач ему нисколько не нравился, хоть он и был единственным сыном и наследником его доброго приятеля, и между Замфиром и Ташаной весьма часто из-за этого возникали ссоры. Поэтому будет не лишним — автор считает это даже необходимым — в нескольких чертах описать Ма-нулача, эту предполагаемую партию Зоны, любимца ее многочисленных теток, явившегося и поводом неприятных сцен между ее родителями.
Рассказ о примерном сыне Манулаче, совершенно противоположный ранее изложенному рассказу о Митанче, сыне чорбаджи Петракия
Манулач был сыном честных и богобоязненных родителей Йордана и Персиды, и, вероятно, ни в Старом, ни в Новом завете нет ни одного ребенка, о котором можно было бы с большим правом сказать, что воспитан он в страхе божьем, идет путем добродетели,— а, как известно, сей путь не так уж заманчив и укатан,— и служит радостью и утешением родителям, как о Манулаче. С самого раннего детства отец и мать не могли нарадоваться своему дитяти. Они спорили и вздорили, чей Манулач, мамин или папин. Мать твердит: Манулач мой, а отец — нет, мой; мать уверяет: это моя доченька, отец говорит: это мой сын, наследник и престолонаследник. Поэтому Манулач долгое время оставался загадкой — в околотке не знали, мальчик он или девочка? Когда он шел с отцом, то был одет в штанишки, а мать его выводила в юбочке и с заплетенными косичками. А поскольку с матерью он появлялся чаще, то в других околотках многие думали, что у чорбаджи Йордана дочка. Подобно древней римлянке благородной Корнелии, матери братьев Гракхов, считавшей своим драгоценнейшим украшением детей, и Персида в Манулаче неизменно видела свое самое любимое украшение, и поэтому шагу не делала без него. Впрочем, он этого и заслуживал, ибо с малых лет был правой рукой матбри по хозяйству. Он стерег от домашней птицы тертое тесто и лапшу, когда их, готовя на зиму, сушили на дворе; держал нитку, когда мать сматывала ее в клубок; сторожил вывешенное после стирки поперек двора белье; кормил птицу и всегда точно знал, сколько имеется в наличии кур, петухов, цыплят и даже сколько снесли яиц свои и соседские куры, и все это без какой бы то ни было двойной бухгалтерии! В результате долгого и добросовестного наблюдения он стал настоящим — с позволения сказать — психологом и всегда замечал, когда и к кому, простите, благоволит петух Гиган; с какой курицей он охотнее всего делит зерно на навозной куче и, опять же, к какой охладел и гонит ее от себя прочь. От его внимательного взора не могла ускользнуть промашка курицы, в результате которой она сносила яйцо у соседей, и, наоборот, он знал, когда соседская курица снеслась на их территории. Знал он и помнил прозвища своих и многих соседских кур. Влетит в тревоге к матери и порывисто выпалит:
— Мама, а Гиган вокруг Гачанки увивается!
— Ничего, сынок, пусть себе...— говорит мать, ласково на него глядя.-- Это его петушье дело.
— А Трша и Кундака совсем головы понурили...
— Вот беда,— смеется мать,— останутся бедные соломенными вдовами... Да что поделаешь!
Или другой раз опять же влетит, запыхавшись, с яйцом в каждой руке:
— Мама,— кричит,— наши Титинка и Пирга снесли яйца у Тодорчиных, а я взял и принес! — И маленький Манулач, шмыгнув носом, передает матери только что снесенные и еще теплые яйца. И, глядя на отца, добавляет: — Зачем добру пропадать?! Деньги ведь! Не груши с дичка!..
Родители смотрят на него в полном умилении, и в их взглядах можно ясно прочесть, как благодарны они небу, что ниспослало им такого умного и бережливого сына. И если он еще, этак запыхавшись, примется бранить Ти-тинку и Пиргу за то, что разбазаривают добро по соседям, и еще добавит, что деньги сейчас в цене, отец просто млеет от блаженства.
— Сейчас деньги в цене! — повторит маленький Манулач.— Всюду оскудение!
Услыхав слово «оскудение», чорбаджи Йордан только хлопнет ошарашенно себя ладонью по колену, вытаращит глаза на сына и, не в силах сдержать свое отцовское сердце, схватит сына в объятия и давай его целовать и тетешкать:
— Ах ты, папин меняла и банкир!.. Этот малыш, Перса, будет у меня банкиром. Откуда только ты выкопал это слово, мартышка ты Йорданова?! Как ты сказал, дурачок?..— домогается отец.— Ну, что сейчас с деньгами? А? Как ты сказал?
— Оскудение! — повторяет Манулач и, застыдившись, шмыгает носиком и сует пальчик в рот.
— Ай да теленок! — покатываясь со смеху, восклицает восторженно Йордан.— «Оскудение». Слушай-ка, я -видал свет не только что в окошке и не знаю этого слова, а тут — надо же! — от горшка три вершка и уже маракует! Ну и ну! Ну и ну! — диву дается Йордан, расхаживая взад и вперед по комнате и поглядывая на сына, и все покачивает головой и твердит: — Ну и ну! Ну и ну! — Этот дурачок,— продолжает он с воодушевлением,— когда вырастет, будет заправлять городским рынком, а то и Белградским! Запомни хорошенько мои слова, Перса!.. Оскудение!.. И когда только успел научиться?! — Наудив-лявшись слову, которое он и в самом деле услышал впервые (хоть каждый день жалуется, что миновали былые времена и прежняя выручка), чорбаджи Йордан отправляется с юным банкиром, которому мать предварительно оправила рубашонку и застегнула сзади штанишки, в город. Счастливый и полный блаженства отец ведет показать своего сына, своего чудо-ребенка, торговой братии, чтобы Манулач и перед ними повторил слово «оскудение»...
И если этот умный, многообещающий ребенок восхищал отца, то как же гордилась и восхищалась им мать, Персида! И потому нет ничего удивительного, что она с гордостью всюду водила его с собою. На славы, пата-рицы, поступаоницы, на всякие женские праздники,— всюду, начав с раннего детства, когда он, держась за руку матери, еще ковылял в пинетках за шесть грошей, и до восемнадцати лет, когда отец уже покупал ему подбитые гвоздями и подковками башмаки за сорок грошей, она водила его с собой, только со временем в баню перестала брать. До двенадцати лет она водила его в баню, водила бы и дальше, да все женщины восстали в интересах общественной морали, организовав дружный и единодушный отпор посетительниц женской бани.
А произошло это после того, как ханума Юнус-аги как-то заметила:
— А ты, госпожа Персида, уж и меры не знаешь! Скоро и чорбаджи Йордана к нам в баню приведешь!
С тех пор госпожа Перса не брала Манулача с собой, и таким образом он был окончательно провозглашен мужчиной. Теперь его водил отец. Когда сыну исполнилось восемнадцать, Йордан купил ему карманные часы и золотую цепочку. В тот день, когда Манулач впервые продел в петлицу цепочку и опустил в карман часы, он почувствовал себя настоящим мужчиной. И, проходя по Лесковацкой улице, даже подмигнул разгуливающим под ручку трем юным еврейкам, но сразу двумя глазами и так неумело, что девушки фыркнули и рассмеялись, полагая, что Манулач хотел чихнуть...
Это было, вероятно, единственное озорство его молодости, которую обычно называют буйной и бурной. Единственное, говорю, потому что он отличался стыдливостью и, если ему случалось попасть в женское общество, был неуклюж и неловок. Больше всего ему мешали руки. Манулач просто не знал, что с ними делать, к счастью, он вспоминал о часах, вынимал их, заводил и смотрел, который час.
Со своими сверстниками он почти не водился, зато охотно сидел с отцом и его друзьями, слушая их разговоры, полные мудрости и знания. Прежде чем сесть, обязательно расстилал платок, подтягивал чуть-чуть штаны у колен и только тогда садился и не поднимался до тех пор, пека не вставал отец. И лишь в трактире напоминал отцу, что пора уходить, и поднимался первый. Ложился с курами, с петухами вставал. Был бережлив. В деньгах не ощущал необходимости, потому что никогда их не тратил. Даже мать сердилась, что он ходит без денег, словно и не купеческий сын* Но он сколько возьмет с собой, столько и принесет обратно, а порой даже больше. Как-то пошел он в «Апеловац» на стрельбище, отец дал ему семь грошей. Манулач выпил кружку пива за грош, а на обратном пути купил овечью шкурку за шесть грошей и тут же по дороге продал ее за девять и таким образом принес домой на два гроша больше, чем взял с собой!..
* * *
Вот этого самого Манулача и расхваливала Зоне тетушка Таска, а Мане поносила. Но все это на Зону не производило никакого впечатления. Наоборот, после теткиных рассказов Мане казался Зоне еще интересней, как и его жизнь, и ремесло. Все ей было мило и симпатично!..
— Ну-ка, Васка, спой-ка мне эту жалобную еврейскую песню! — просила порой Зона, сидя на веранде, отложив пяльцы, она опиралась на одну руку, а другой перебирала свои буйные косы и тоскливо глядела своими большими сонными глазами поверх низких крыш окольных домов куда-то вдаль.
И Васка запевала песню, в которой Зона видела себя и свою злую судьбину, сподобившую ее родиться в доме богача-купца... Эту песню Васка пела каждый раз, когда хозяйкой овладевали сладкие мечты и грустные мысли и она впадала в меланхолию.
— Ну-ка, Васка, спой!.. Грустно мне, спой жалостливую песню!
И Васка пела:
Шел я себе, прохаживался, Шел по большому Битолю, Шел по кварталу еврейскому, По улочкам-закоулочкам. Там, на балконце, возле оконца, Девушку видел молоденькую: Косы она расчесывала, Слезы лила горючие. Песню все пела жалобную, В песне корила родителей. Что уродили еврейкою — Еврейкою, не христианкою!..
— Горе мне, Васка, и что делать — не придумаю! — вздыхала Зона.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
полна бурных сцен и крупных разговоров. В ней также рассказывается о том, как миссия тетушки Доки потерпела фиаско, или, лучше сказать: «Пошли дурака богу молиться, он и лоб расшибет»
Братец Таско сдержал слово. Расспросил, разнюхал и честно доложил обо всем матери Мане. Евда была огорошена. Чего-чего, а этого она никак не ожидала, такое ей и во сне не снилось. Дело приняло совсем другой оборот, но, пожалуй, это было еще хуже того, о чем она могла предполагать. Зная высокомерие именитого купеческого дома Замфировых, она легко себе представила, какой переполох и какие насмешки все это вызовет. И s решительно заявила: нет, Зона Мане не пара, из этого ровно ничего не получится. В самый разгар обсуждения нежданно-негаданно нагрянула Дока. Евда и братец Таско разговор не прервали, но, стараясь избегать слов, по которым можно было бы понять, о чем идет речь, не торопясь стали подводить итоги. Однако никакие ухищрения им не помогли: Доке, как и всякой любопытной женщине, чутье и опыт тотчас подсказали в чем дело...
— Все это проще простого! — вмешалась она в разговор и, к их великому удивлению, продолжила:— Чор-
баджийских домов много, а наш Мане один, другого такого во всем юроде не сыщешь!..
— Да не о том речь! — возмутилась Евда.— Ты ведь не знаешь, о чем мы говорим,..
— Что, я впервые вас вижу? Все я отлично раскусила. От меня хотите скрыть?!
— Ах, какая же ты настырная!..— возмутилась Евда.— И ничего-то ты не знаешь!..
— Как не знаю! А братец Таско зачем к тебе пришел?..
— Вот и не угадала! — защищается Таско.— Евда позвала меня посоветоваться насчет владенной на луг...
— Как же, насчет нескошенного луга, знаю я, все ясно! И я не в горохе сидела,— заверяет Дока, нимало не смущаясь рассерженным видом родичей.— Ну и ну! — продолжает она.— Молодец наш Мане, знает, кого выбрать! — Вот что значит настоящий мастер, видит где золото!.. Знает, как его расплавить!.. Орел!.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20