..
— Э, мудрое твое слово! И я того, Евда, опасаюсь! — согласился чорбаджи Таско.— Все рушится, невестка Евда! Все погубят: и город, и деревню, и церковь, и семью, и старые обычаи, и честь, и прежнее житье-бытье, все по миру пустят эти чужеземцы. И, кто знает, как оно потом будет... Упаси бог! Плохо, очень плохо, ей-богу, говорю тебе!..
Евда вздохнула, одобрительно кивнула головой и добавила:
— Миновали старые времена, быльем поросли, братец Таско!
А братец Таско, вздохнув, продолжил:
— В старые времена знали, брат, кто старший, кто младший; кто туз, а кто мелкая сошка! Младшие уважали старших. Ежели отец сидит, сын стоит; ежели отец вертит цигарку, сын уже ждет с щипцами наготове и держит уголек; ежели отец говорит, сын молчит, слушает и пикнуть не смеет! И всяк знал, когда день, а когда ночь! Да разве кто-нибудь посмел бы явиться домой после хозяина?! Он придет, служанка — крюк на дверь, и делу конец! Никто к двери и не подойдет... Никто из дому ни ногой. А сейчас? Бывало, помню, раз или два в году выйдешь в город, и то по делу, и либо берешь с собой слугу, либо идешь с фонарем, повесишь его на чубук или на пуговицу и спокойно себе шагаешь мимо турецкой стражи... Дескать, я, брат, не какой-нибудь кутила, разбойник или повстанец, чтоб без фонаря ходить по улице! А сейчас?! Какое там! Судья, чиновник, даже и сам председатель суда, дряхлый старик, седая голова, полон дом зятьев и внуков, а идет без фонаря, без провожатого слуги за спиной, без палки, словно — прошу прощения — блудливый кот выбрался из черной кухни и рыскает по задворкам. Правду говорю, ей-богу!..
— Плохие времена настали! Садись, братец Таса! Может, чашечку кофе?.. Эй, Дона! Дона! Ну-ка, сготовь-ка нам две чашечки кофе!
Усевшись, газда Таса продолжал:
— Вот приходит же в голову, Евда, все хочу тебе рассказать... Как-то разговаривал я со своим соседом, чорбаджи Петракием. Мучается он со своим Митко бог знает как. Жалуется... Чуть не плачет, так ему горько и тяжело!
— Ах! Вот он где у меня сидит,— заметила Евда, тыча себе в лоб падъцем,— этот самый Митко! Ну, и что же Петракий говорит? Скажи, не томи!
— Плохо, говорит, ничего хорошего. Жалуется да плачется. Если бы кончил какую школу, вот такую книгу написал бы! — И Таско показывает, какой невероятной толщины была бы эта книга.— «Легко тебе,— сказал мне как-то Петракий,— у тебя дочери, нет сына — нет заботы!.. А меня мой пес просто изгрыз!»
— А зачем, спрашиваю, избаловал? 13 деревне как сказывают: дерево гнется, покуда молодо. Так точно и с Митко надо было поступать. «Ах, Таса,— говорит он,— не знаешь ты моей беды, потому и рассуждаешь так. Положа руку на сердце, конечно, я сам виноват, очень виноват! Уж более двух лет... уламываю его, ношусь с ним, как дурень с писаной торбой. Вот послушай!»
Рассказ несчастного отца Петракия о своем несчастном сыне Митанче
— В позапрошлом году,— начал братец Таско рассказ Петракия,— когда я у сапожника Ване купил ему ботинки, то впервые понял, что намучаюсь с ним больше, чем мой отец со мной. Заплатил за них восемь динаров наличными, деньги немалые, правда?!. Знаешь, такие крепкие, добротные башмаки с подковками! Принес домой, отдал сыну, он их взял. И вот только сейчас приходит мне в голову: взял их, собака, но руки даже не подумал поцеловать, как обычно. Надел как-то и отправился в город. На другой день гляжу — в старых ходит... Неужто, думаю, бережет для воскресенья или для праздника? И так стало у меня хорошо на душе, еще я подумал: «Ну-у-у, этот щенок будет деньгу зашибать, отца за пояс заткнет!..» А теперь послушай о моем позоре. Наступило воскресенье, потом подошел праздник и опять воскресенье, гляжу,— а он все не снимает старых штиблет. Сын именитого купца Петракия ходит точно батрак, точно шатун, бродяга! «Почему не надел новые башмаки? — спрашиваю его.— Чего меня позоришь?» Он молчит. Молчит, точно камень, и жена. Прошла еще неделя, не выдержал я, кричу: «Слушай, негодник, ты почему не носишь новые башмаки?» Он молчит. А хозяйка моя, Персида, смекнув, что поднимется буча, говорит: «Не хочет мальчик носить турецкие башмаки; купи ему
ботинки на французский манер!» — «Ты что, осел? Значит, твой отец, первый купец в городе, который и с начальством, и с офицерами, и с разными инженерами дело имеет, может носить сапоги с подковками, а ты не можешь?! Наденешь как миленький и пойдешь в них». А он, собака,— и кто его только научил так разговаривать?! — говорит: «Ни за что! Лучше босиком пойду, в крестьянских опанках, а их, говорит, не надену!..» — «А почему не наденешь?» — «Не могу»,— говорит. «Почему не можешь?» — «Не могу, говорит, скакать на этих подковках, как старая почтовая кляча!» И где только научился таким словам?!
Видал, брат Таса, чему, собака, в школе научился!
— И как ты с ним поступил? — спрашиваю.
— А что с ним сделаешь? Один он у меня, знаешь ведь. Купил ему ботинки по французской моде. А хозяйка мне говорит: «Ах, Таче, помолчи, благодари лучше господа, что дожили до этого! Кто знает, что ему на роду написано и что из него получится! Ты купец, а он, может быть, выйдет в европейские галантерейные коммерсанты!» А я молчу,— рассказывает Петракий,— и думаю себе, может, и в самом деле... Человек я простой, не разбираюсь в нынешних временах,— что ж, придется потерпеть до поры до времени и придержать язык. А потом мне пришел на ум денежный ящик. По моим расчетам, выручка должна быть такой, а подсчитаю, получается меньше! Однажды я отлично запомнил, как опустил в кассу две пятидинарки, а когда закрывал лавку, обнаружил только одну. А к кассе доступа никто не имеет, только я и он. Э, решил я про себя, не подойдешь ты больше к деньгам! И с тех пор выручка всегда сходилась!.. Однако еще одно меня удивляло. Была у него комнатушка, и он никого в нее не пускал. Сам и пол подметал. Ха, мать его за ногу, и тут, говорю, наверно, какое-то мошенство! Взяло меня зло, решил поглядеть, что там в комнатушке. А как-то в воскресенье один мой бывший подмастерье — он работал у меня еще во времена турок — нехорошо о Митке сказал: «Смотри, газда Петракий, чтоб не опозорил тебя твой сын. Слышал я вчера вечером — и преотлично! — как гулящие девки пели песенку про твоего Митанче:
— Кто же башмачки тебе купит? \
— Кто молодой да глупый: \ Неженатый телок, Петракиев сынок — \ Как его? Митко, что ли?.. \
Ну и ну, говорю я себе, придется обязательно повидать чорбаджи Петракия и рассказать ему об этом. Я твой хлеб ел, ты меня в люди вывел, да и нет у меня обычая такое замалчивать: ведь змея может и ужалить».
— И меня,— рассказывал Петракий,— охватил страх и ужас,— ворошу прошлое в памяти, многое приходит в голову, я и говорю себе: нет дыма без огня! Вспомнил, как сыну не сидится в лавке, как он теток не слушает, на мать не обращает внимания; простых ботинок не носит, домотканых рубах, которые мать ему сшила, не желает надевать, подай ему фабричные!.. Точно злой рок: и в доме беда, и в лавке заколодило — месячная выручка такая, как раньше за неделю!.. В комнату к себе никого не пускает, уходя, вешает на дверь замок, да еще какой! Огромный, как на амбар! Сунет ключ в карман, и нет его. Куда уходит, что делает, когда возвращается — никто не знает и не смеет спросить.
— Пошел я,— продолжал Петракий,— когда мне этот человек все рассказал, поскорей домой. На двери у него замок, а его нет дома. «Подожди немного,— говорит жена,— пока мальчик придет!..» — «На кой он мне ляд,— говорю, и за топорик.— Разве я, говорю, Торговая палата, где требуется присутствие двух свидетелей! Черта с два! Не буду я никого ждать!» Отбил замок и вошел в комнатушку... И что же вижу? Свой позор!.. На стене сплошь, братец мой, фотографии девиц! Не наших — все на подбор шлюхи... и... не очень одетые, а вроде бы, так сказать... вроде бы купаются: нагишом, как на юрьев день, на заре, когда собирают, прошу прощенья, росу!.. Просто сгораю от стыда.
Глянул на сундуки, и на них висят замки! Подумал я: зачем ему понадобилось, мать честная, запирать сундуки, ежели вон какой огромный повесил на дверях?! Взялся опять за топорик — и по замкам, по сундукам! Как отворил крышки — а там, мать моя родная!.. Срам сказать, как только не стыдно было ему все это собирать. Два сундука полны-полнехоньки, с позволения сказать, курвинскими штучками-мучками!..
— Ахти! Да что ты! — говорит испуганно Евда.
— Гребешки, мыло, душистое масло, женские башмаки, пояски, подвязки, женские панталончики, чулки, и знаешь какие длинные! Длиннущие, словно вокруг шеи их повязывают!.. И все это он собрал для этой несчастной австрийской потаскухи Термины!.. Целый, брат, капитал! Магазин! Магазин открыл для этой кобылы!..
«Ну, Перса! — крикнул я своей хозяйке.— Иди-ка полюбуйся на работу своего «мальчика»! Погляди на новую моду! Женихи нынче готовят приданое, а не девушки-невесты!.. Что это, говорю, за обычай? Вот погляди на дела своего европейского галантерейщика!»
— Ахти, беда какая! — испуганно воскликнула Евда.— Несчастная Перса, что с ребенком учинили! А что Митанче?
— Ишак! Что ему сделается? С неделю не смел появляться в доме, ходил ночевать к теткам. Петракий сказал: «Если бы пришел, я бы его этим самым топориком убил!»
— Эх-эх! Молодо-зелено...
— Вот видишь, Евда, что делает город?!
— Беда! — вздохнула Евда.
— Ну, Петракий дал объявление в газете: «Отныне Митанче мне не сын и я ему не отец, мол, довожу это до общего сведения и руководства. Пусть никто ему денег не дает, ибо признавать Митанчины долги я не намерен...»
— Экое несчастье! Не следовало бы так... Все-таки сын... Три дочери, а сын-то единственный!.. И что же сейчас с Митанче? Кто-нибудь его видел? Что-нибудь вышло из парня? Небось в землю краше кладут?
— Что вышло? Осел вышел. Опозорился, потерял уважение, торговое доверие!.. Чорбаджийский сын!.. До Салоник и Филибы любую девушку мог выбрать, ни одна не сказала бы «нет». А он, безмозглый осел, загубил свою душу — женился на шлюхе другой веры, на той самой девке, швабке Термине. Разве это порядок?!. А отец что сделал? Взял братова сына. «Пусть Сотир, мол, будет моим сыном и наследником!» Решил взять его и в компаньоны, но тот покуда еще не вошел в года. Митанче прогнал! И чорбаджийский сын ушел и нанялся весовщиком — вроде бы чиновник, с окладом двести грошей в месяц! А Термина подождала маленько в надежде, что Митанче помирится с отцом, но, увидев, что ничего не получается, сбежала... Кто знает, где она сейчас! Наверное, в каком-нибудь цирке.
— Ахти! Не дай бог никому такого стыда и позора! — воскликнула Евда, когда Таско закончил рассказ Петракия.
* * *
— Эх, Евда, да разве один Петракий горе мыкает? Хватает его повсюду; там, где оно выходит наружу, мы знаем о нем, а сколько богатых домов скрывают свой позор от людей... Намедни были мы на славе чорбаджи Гане. Сын у него... Закончил в Граце коммерческое училище. Сидим, ждем угощения. Взял я со стола альбом, смотрю, переворачиваю страницы, разглядываю фотографии, вижу — девушка. Что, думаю, за девушка, будто знакомая, будто я где-то видел ее? Спрашиваю Ставрию, полицейского, он рядом сидел: «Что за девушка?» — «Неужто не узнаешь,— говорит он.— Из цирка, канато-ходка, та, что в прошлом году прыгала сквозь обруб. Тьфу! — не обруб, а обруч... Даже слова из-за них перепутал. Сам ее до железнодорожной станции провожал». Эх, мать честная! Вот до чего дошло!..
— Какие времена наступают, братец Таско, храни бог! Такого позора в старину никогда еще не случалось! Нет!
— Как — нет? Было! Было, конечно, но только не в такой мере! Помнишь, много с тех пор воды утекло, что выкинул Вачин Мича, когда влюбился в певичку Джульзефу. Барином называли! Оставил отца с матерью, магазин, торговлю и подался с цыганами бродить по белу свету... До сих пор, говорят, жив. Рассказывали наши купцы, что ездили по торговым делам, будто встретили его где-то там, за Салониками. В цыганском оркестре играет на зурне, а та цыганка ему жена. Дала коленкой под зад первому мужу — цыгану и вышла за Мичу. Познакомились с ним, разумеется. Так хорошо вспоминает о нашем городе! «Эх, что ты наделал, Мича!» — говорят ему наши. «А что было делать? Судьба! От веры своей не отказался, но вот стал, говорит, цыганом. И дети есть!»
— Я рассказал тебе про все про это,— закончил братец Таско,— чтоб ты, Евда, знала: неправда, будто в старину такого позора не случалось. Случалось! Но только раз в сто лет, а ныне уж больно часто.
— Потому, Таско, я тебя и позвала, помоги! Понимаешь, каково мне... Я женщина, вдова, всюду поспеть не могу, и негоже мне, не к лицу... Не знаю, о чем говорят в городе... Вот ты и расспроси, разузнай о моем Мане. Страшно мне! Сказал, что готов жениться, а сейчас, когда дошло до дела, в кусты! Вот и разведай, уж не какая ли шлюха... Беда, ежели так. Что тогда делать?!
— Ладно, наберись терпения, Евда,— сказал чорбаджи Таско,— через денек-другой зайду. Через день-другой — я тут!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
в которой читатель после тщетного и бесполезного чтения предыдущих пяти глав доберется до сути дела, ради чего этот роман, собственно, и написан, а именно: впервые окажутся вместе мастер Мане и Зона Замфирова
Зона знала, что она хороша, можно сказать, настоящая красавица. Говорили о том и зеркало — а она, как всякая молодая девушка, охотно и часто смотрелась в него,— и взгляды, встречающие и провожающие ее, и песенки, в которых прямо поминалось ее имя или содержался прозрачный намек на ее красоту. И Зона, что вполне естественно, весьма этим гордилась. Но все-таки иной раз была не прочь ответить на взгляд взглядом. Особое удовольствие ей доставляло подбодрить кого-то, вселить надежду, свести с ума, а потом отвергнуть. Однако подобно тому, как для многих известных нам великих завоевателей, избалованных победами, не имело никакой цены то, что, так сказать, уже попрано ими, а манили и пробуждали жажду новой победы еще не покоренные, гордо сопротивляющиеся края,— так и красавицу Зону не интересовали те, кому она уже вскружила голову и над кем одержала победу. Ее волновали молодые люди, равнодушно проходящие мимо и не провожающие ее взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20