Качественный Водолей
Одни, а таких большинство, идут прямо домой,— это те, кто каждый вечер кладет выручку в кошель и тащит его под мышкой домой. Да по дороге еще что-нибудь вкусное прикупят к ужину. Другие тоже закрывают лавки пораньше,
но эти не несут по вечерам выручку домой, не идут к себе, а сворачивают обычно в кабачки. Из всех кофеен, трактиров и ресторанов самым популярным и наиболее посещаемым и веселым был Купеческий клуб. Посещал его всякий люд, и все-таки трактир называется Купеческим клубом, потому что торговцев там больше всего. Заходят сюда и тузы, торгующие с Веной и Стамбулом, и мелкая сошка, что берет у тузов товар на комиссию и по темноте самолично развозит его на тележках в свои лавки; сюда заходят худосочные чиновники-практиканты и дебелые поставщики, сопровождающие обычно толстого казначея — самую популярную личность во всей округе, с которым обычно все на «ты» и которому никогда не позволяют платить за выпитое. Когда бы он ни полез в карман и ни спросил: «Сколько с меня причитается?» — кельнер неизменно ответит: «Нисколько, все уплачено», казначей с немым вопросом удивленно озирается по сторонам и увидит лишь, как кто-нибудь поприветствует его рукой, что означает: «Не спрашивай! Такая уж у меня слабость, люблю друзей!»
В клубе полным-полно. За столами шум и разговоры. Приходит с гармоникой Миле и усаживается в свой излюбленный уголок. Обычно здесь он играет до ужина, а потом уж где придется. Поиграет, выпьет, закусит, покурит и снова за игру. С тарелкой ходит редко, не ради бакшиша он посещает клуб (с такого бакшиша протянешь от голодухи ноги), а из-за лото, в которое здесь неизменно играют, правда, чуть попозже, когда соберутся все любители. В ожидании лото всяк проводит время, как ему нравится. Одни играют в «жандарма», другие — в домино, третьи — в кости, но все с нетерпением ждут, когда наконец начнется игра, то есть все соберутся и, главное, придет необходимый и обязательный, так сказать, дипломированный «глашатай» Нацко. Его-то, собственно, и ждут больше всего, не ждет его лишь переведенный из Белграда чиновник-практикант Велибор, страстный шахматист. Он играет только в шахматы и только с помощником фармацевта Паицей. И оба с таким азартом до того углубятся в эти проклятые шахматы, что вокруг них может твориться черт знает что, а они даже не заметят! (Недавно их так и сфотографировали за шахматной доской, погруженными в игру. Они двое играют, а третий, красавчик Перица, вертит им цигарки и болеет, хотя нисколечко в шахматах не смыслит.)
Наконец является долгожданный Нацко. Вот уже два года, как он постоянный и весьма опытный «глашатай», можно подумать, будто и дед его занимался тем же. У Яацко в свое время была галантерейная лавка; до сих пор в его сарае валяется вывеска «Галантерейный магазин «Вне конкуренции», но из-за его уж слишком «галантерейного» отношения к всевозможным дамским капеллам и оркестрам он обанкротился и вот до чего докатился. Впрочем, на судьбу он не сетует, относится к ее ударам спокойно и надеется опять занять прежнее положение, а покуда тешит себя тем, что обрел новое ремесло. Да и что еще ему нужно? Он молод, здоров, горласт, голос у него ясный, он хорошо смешивает в мешке номера, глаза у него отличные, дикция хорошая, он никогда не ошибется, не скажет «66» вместо «99» и наоборот, как нередко случается с его конкурентом, неким Мицко, который, кстати сказать, шепелявит, за что играющие в лото его недолюбливают.
Вот почему нет ничего удивительного, что завсегдатаи облегченно вздыхают, когда Нацко появляется на пороге. И все, как по команде, отодвигают в сторону домино, карты, кости и спрашивают, почему он так поздно. Он извиняется, оправдываясь тем, что писал жалобу и давал адвокатский совет.
Наступает всеобщее оживление. Кельнер разносит карты, люди берут — кто одну, кто две, а кто и четыре! Мане тоже здесь, и он берет две карты. Кельнер высыпает перед каждым играющим горсть кукурузных зерен. Нацко садится за стол посреди кофейни и, мешая в мешочке номера, возглашает: «Начинаем игру, прошу тише!» Потом, снова помешав, вытаскивает и называет номера. Немного погодя кто-нибудь, взглянув на карты соседа, кричит: «Мешай!» Нацко отвечает: «Мешаю». Одни кричат: «Мешай получше!», а другие: «И так хорошо!», а кое-кто добавляет: «Ладно! Чего их мешать? Не баклага с ракией, чтоб взбалтывать!» Одни смеются, другие сердятся. Только Мане и не смеется и не сердится. Перед ним карты, но он не слушает выкрикиваемые номера, не покрывает чисел, его мысли не здесь — он даже не улыбается шуткам Нацко. А слушать его одно удовольствие: он не лишен остроумия. За свою долгую практику Нацко понял, что цифры сами по себе скучные и сухие, и потому старался сдобрить их перцем своих прибауток. Полагаясь на царившую в этом обществе фамильярность, он часто вместо цифр сыпал прибаутками. Однако постоянные посетители, а тем более игроки знали, что это означает, и клали кукурузные зерна на нужную цифру. Так и сейчас, сначала он выкрикивал цифры, а потом начал по-своему:
— Венгерское восстание... Все покрывают цифру 48.
— Объединение... Игроки кладут на 87.
— Дидич! — кричит Нацко. Все кладут на 83.
— Свято-Андреевская скупщина... Игроки кладут на 58.
— Бонту-банкрот,— возглашает Нацко. Все ищут цифру 82.
— Евреи... Кладут на 77.
— Женские ноги...
Игроки, улыбаясь, кладут на 11.
— Все! Кончил! — орет как сумасшедший Ване Ягурида, сбрасывает кукурузные зерна с карты на стол и кидается к кассе, да так порывисто, что опрокидывает вместе со стулом щуплого портного Тасицу. Ягурида передает карту для проверки, утирает со лба пот, принимает поздравления и готовится получить деньги.
Тем временем на пороге появляется Ставре Яре.
— Пошли! — говорит он одно слово, делая знак рукой. Мане поднимается, и они незаметно уходят...
Ставре и Мане торопливо прошли по безлюдной, тихой улице, уселись в пролетку и окольными переулками поехали к дому чорбаджи Замфира. Улица, где стоял его дсм, была оживленной, потому что на углу ее находился источник, славящийся своей водой, и там народ расходился позже.
Повозка Ставре Яре проехала дом Замфира и остановилась. Из темноты вынырнули две фигуры, тихо пошептались с Мане, который сошел с повозки, потом все трое направились к воротам.
Не прошло и минуты, как хлопнули ворота, звякнуло кольцо, все вскочили в повозку и погнали лошадей... Люди, проходившие в это время с кувшинами, наполненными водой, при свете фонаря видели все. Видели, как Мане и два других парня подхватили девушку, как ее успокаивали, укутывали в платок, видели какую-то возню, но услышали одну только короткую фразу: «Чего смеешься, дурак!» Потом кони рванули, повозка ураганом промчалась мимо источника, где было еще много народу, а ездоки закричали: «Берегись!»
Люди, точно испуганные куры, кинулись врассыпную.
— Ахти!.. Замфирову дочку украли! — удивленно восклицали мужчины, глядя, как сильная рука Мане крепко обнимала девичий стая в зеленой шубке. Девушка держала в руке узелок, другой большой узел, видимо перина, подушки и одеяло, лежали рядом. Там же в повозке была люлька, корытце и корзинка...
— Ой-ой-ой! Бедная Ташана, сгорит теперь со стыда, сквозь землю провалится! — восклицали женщины, глядя вслед мчавшейся в сторону переулка, где жила Дока, повозке.
— Ах, ах, ах, беда какая! Какой срам!.. Несчастная Ташана, как только на люди покажется: девушка из дому убежала!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
содержащая первую версию о случившемся в предыдущей главе, возникшую далеко от центра событий, совершенно невероятную и потому вскоре отпавшую
Забрезжило, загорелось чудесное утро. Ожили торговые ряды, улицы и околотки. Люди неторопливо, степенно шагали, кому куда положено, как говорится, по чину и достатку. Первыми двинулись на работу огородники и плотники; за ними ремесленный и торговый люд — отворяются лавки, выносятся и ставятся на край тротуара мангалы, чтобы поскорее разгорелись; потом булочники и пекари, слуги и служанки и, наконец, неторопливо, с достоинством — чиновники и прочие господа.
Идут не протрезвевшие еще практиканты и полицейские писаря, всегда охрипшие, то ли от усердия в устных распоряжениях, то ли, и скорее всего, от необузданного, как это метко выражаются в народе, «чревонеистовства»; идут преподаватели с кислыми минами, с опущенными головами, денно и нощно погруженные в бесконечные размышления о своем жалком учительском положении, хуже которого, вероятно, нет во всей Европе, преподаватели всех дисциплин: историки и анатомики, биологи и физики, философы и математики — последние с кипой ученических тетрадей под мышкой и неизменно усталым от проверки заданий и, пожалуй, даже глупым видом. Подчас выйдет и поп, остановится на какое-то мгновение, извлечет из кармана огромный гребешок, быстро расчешет и приведет в порядок
бороду и торопливо зашагает по делам, чтобы прежде всех прийти на бойню или на рыбный рынок и захватить лучший кусок. Идут ученики — большие и маленькие, мальчики и девочки, в начальные школы и учительские семинарии. У малышей под мышкой книги и лепешка, у старших под мышкой тоже книга, на боку перочинный нож и на шее ворох забот; идут группами, не безобразничают, не кричат — тихо, молча, с удрученным и расстроенным видом. Не в духе они оттого, что не успели выучить уроки, а не успели потому, что в газетах появилось неприятное сообщение из Англии о стычке фабричных рабочих в Бродфорде с капиталистами. И поскольку неизвестно, какую позицию займет английское правительство и парламент (хотя бы нижняя палата!), приходится беспокоиться...
Одни торговцы еще идут по своим делам, другие сидят уже перед открытыми лавками и ждут первого покупателя и почина, чтобы провести первые деньги по бороде со словами: «Эхма! От тебя почин, от бога удача!»
И вот все лавки открыты, давно идет торговля, только мастерская мастера Мане, вопреки обыкновению (такого еще никогда не бывало!), все еще на запоре, хотя время довольно позднее: господа и власть предержащая давненько уже прошли — окружной начальник, председатель суда, директор гимназии, ректор семинарии. А эти господа — как всякому известно — не обязаны спешить, да и не спешат бог знает как попасть первыми в канцелярию.
Отсутствие Мане сразу же бросилось в глаза соседям, потом заметили это почти во всех рядах. И с каждой минутой это казалось все более странным, и покупателей, словно на зло, нахлынуло к нему как никогда, и все, подходя к запертым дверям, только удивленно спрашивали: «А... где мастер Манча, нету его, что ли?» Или: «Манча еще не пришел?» Или с насмешкой в голосе: «Неужто еще нет?! Спит, значит?» — скажут, иронически улыбнутся и уходят. А были это люди, живущие главным образом у Пестрого источника, вероятно, очевидцы вчерашней сцены, о которой все уже знают, но пока молчат.
Закрытая лавка Мане дала повод всевозможным предположениям, невероятным толкам и досужим разговорам. По одному из самых сенсационных вариантов получалось, будто полиция напала на след фальшивых двудинарок и, естественно, заподозрила тотчас Манчу, учинила ночью в мастерской и в доме обыск, обнаружила якобы два полнехоньких корыта фальшивых монет и даже запрятанный
под полом станок и арестовала всех: и Манчу, и подмастерья, и юного Поте. Кое-кто, проходя мимо полицейского управления, даже слышал и узнал голос ученика (Поте частенько орал благим матом, когда его драли в мастерской, и потому голос его был знаком многим) и, делясь со знакомыми, говорил: «Просто сердце разрывалось от его воплей и рыданий!»
Подхватив эту версию, женщины принялись проклинать Манчу (а давно известно, что нет ничего страшнее женских проклятий — они срабатывают быстрей, чем беспроволочный телеграф Теслы \ поскольку посылаются прямо в небо). «Если уж,— говорили они,— Манчу и подмастерья черт толкнул на такое грязное дело, пусть черт их и забирает, но зачем впутывать невинных детей?!» И то и дело твердили, имея в виду мать Поте: «Несчастная мать, что только она пережила и что еще ей доведется пережить!» Многие заявляли, что только сейчас у них раскрылись глаза. Только сейчас им стало понятно, откуда у Мане столько лакированных полуботинок и почему он таскает их и в дождь и в грязь!..
Но этот слух недолго кружил по городу, потому что около одиннадцати часов, к великому удивлению и недоумению всех, Манча, собственной персоной, с учеником Поте открыли мастерскую. «Наверно, отдали на поруки именитых людей, отпустили до суда на свободу!..» — решили горожане. Однако, приглядевшись внимательней, заключили, что Мане вовсе не походил на человека, вышедшего из-под стражи. К великому их удивлению, он не был всклокоченным, неумытым и полураздетым и ни в коей мере не смахивал на переночевавшего в кутузке бедолагу, а как раз наоборот — выглядел как огурчик.
Он был в праздничном костюме, чисто выбрит, подстрижен, весел и в добром настроении, казался только немного недоспавшим. Его револьвер был заткнут за пояс и прикрыт сильно надушенным шелковым платком. Мане приветливо со всеми здоровался, правда, несколько рассеянно, а по тому, как он время от времени улыбался и то и дело подкручивал свои тонкие черные усики, было ясно, что причиной его опоздания была вовсе не беда. А когда увидели, что Мане не обратил никакого внимания на полицейского чиновника, не говоря уже о жандарме, и даже не ответил на их приветствие, вера в реальность этого слуха
1 Тесла Никола (1856—1943) —изобретатель в области электро-и радиотехники. По национальности серб. С 1884 г. жил в США.
полностью пропала. «Какие там станки, какие фальшивы двудинарки?!» — принялись уверять друг друга люди. «Чепуха! — возмущались некоторые.— Мане работящий, порядочный парень, как и его отец; его золотые руки подороже серебряных двудинарок, не говоря уже о фальшивых оловянных! Прокутил парень ночь напролет и проспал, вот вам и все!» Но, увидав, что в лавке Мане пробыл недолго, те же люди, покачивая головами, с сомнением тянули: «Нет, это неспроста! Тут что-то кроется! Есть какая-то закавыка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
но эти не несут по вечерам выручку домой, не идут к себе, а сворачивают обычно в кабачки. Из всех кофеен, трактиров и ресторанов самым популярным и наиболее посещаемым и веселым был Купеческий клуб. Посещал его всякий люд, и все-таки трактир называется Купеческим клубом, потому что торговцев там больше всего. Заходят сюда и тузы, торгующие с Веной и Стамбулом, и мелкая сошка, что берет у тузов товар на комиссию и по темноте самолично развозит его на тележках в свои лавки; сюда заходят худосочные чиновники-практиканты и дебелые поставщики, сопровождающие обычно толстого казначея — самую популярную личность во всей округе, с которым обычно все на «ты» и которому никогда не позволяют платить за выпитое. Когда бы он ни полез в карман и ни спросил: «Сколько с меня причитается?» — кельнер неизменно ответит: «Нисколько, все уплачено», казначей с немым вопросом удивленно озирается по сторонам и увидит лишь, как кто-нибудь поприветствует его рукой, что означает: «Не спрашивай! Такая уж у меня слабость, люблю друзей!»
В клубе полным-полно. За столами шум и разговоры. Приходит с гармоникой Миле и усаживается в свой излюбленный уголок. Обычно здесь он играет до ужина, а потом уж где придется. Поиграет, выпьет, закусит, покурит и снова за игру. С тарелкой ходит редко, не ради бакшиша он посещает клуб (с такого бакшиша протянешь от голодухи ноги), а из-за лото, в которое здесь неизменно играют, правда, чуть попозже, когда соберутся все любители. В ожидании лото всяк проводит время, как ему нравится. Одни играют в «жандарма», другие — в домино, третьи — в кости, но все с нетерпением ждут, когда наконец начнется игра, то есть все соберутся и, главное, придет необходимый и обязательный, так сказать, дипломированный «глашатай» Нацко. Его-то, собственно, и ждут больше всего, не ждет его лишь переведенный из Белграда чиновник-практикант Велибор, страстный шахматист. Он играет только в шахматы и только с помощником фармацевта Паицей. И оба с таким азартом до того углубятся в эти проклятые шахматы, что вокруг них может твориться черт знает что, а они даже не заметят! (Недавно их так и сфотографировали за шахматной доской, погруженными в игру. Они двое играют, а третий, красавчик Перица, вертит им цигарки и болеет, хотя нисколечко в шахматах не смыслит.)
Наконец является долгожданный Нацко. Вот уже два года, как он постоянный и весьма опытный «глашатай», можно подумать, будто и дед его занимался тем же. У Яацко в свое время была галантерейная лавка; до сих пор в его сарае валяется вывеска «Галантерейный магазин «Вне конкуренции», но из-за его уж слишком «галантерейного» отношения к всевозможным дамским капеллам и оркестрам он обанкротился и вот до чего докатился. Впрочем, на судьбу он не сетует, относится к ее ударам спокойно и надеется опять занять прежнее положение, а покуда тешит себя тем, что обрел новое ремесло. Да и что еще ему нужно? Он молод, здоров, горласт, голос у него ясный, он хорошо смешивает в мешке номера, глаза у него отличные, дикция хорошая, он никогда не ошибется, не скажет «66» вместо «99» и наоборот, как нередко случается с его конкурентом, неким Мицко, который, кстати сказать, шепелявит, за что играющие в лото его недолюбливают.
Вот почему нет ничего удивительного, что завсегдатаи облегченно вздыхают, когда Нацко появляется на пороге. И все, как по команде, отодвигают в сторону домино, карты, кости и спрашивают, почему он так поздно. Он извиняется, оправдываясь тем, что писал жалобу и давал адвокатский совет.
Наступает всеобщее оживление. Кельнер разносит карты, люди берут — кто одну, кто две, а кто и четыре! Мане тоже здесь, и он берет две карты. Кельнер высыпает перед каждым играющим горсть кукурузных зерен. Нацко садится за стол посреди кофейни и, мешая в мешочке номера, возглашает: «Начинаем игру, прошу тише!» Потом, снова помешав, вытаскивает и называет номера. Немного погодя кто-нибудь, взглянув на карты соседа, кричит: «Мешай!» Нацко отвечает: «Мешаю». Одни кричат: «Мешай получше!», а другие: «И так хорошо!», а кое-кто добавляет: «Ладно! Чего их мешать? Не баклага с ракией, чтоб взбалтывать!» Одни смеются, другие сердятся. Только Мане и не смеется и не сердится. Перед ним карты, но он не слушает выкрикиваемые номера, не покрывает чисел, его мысли не здесь — он даже не улыбается шуткам Нацко. А слушать его одно удовольствие: он не лишен остроумия. За свою долгую практику Нацко понял, что цифры сами по себе скучные и сухие, и потому старался сдобрить их перцем своих прибауток. Полагаясь на царившую в этом обществе фамильярность, он часто вместо цифр сыпал прибаутками. Однако постоянные посетители, а тем более игроки знали, что это означает, и клали кукурузные зерна на нужную цифру. Так и сейчас, сначала он выкрикивал цифры, а потом начал по-своему:
— Венгерское восстание... Все покрывают цифру 48.
— Объединение... Игроки кладут на 87.
— Дидич! — кричит Нацко. Все кладут на 83.
— Свято-Андреевская скупщина... Игроки кладут на 58.
— Бонту-банкрот,— возглашает Нацко. Все ищут цифру 82.
— Евреи... Кладут на 77.
— Женские ноги...
Игроки, улыбаясь, кладут на 11.
— Все! Кончил! — орет как сумасшедший Ване Ягурида, сбрасывает кукурузные зерна с карты на стол и кидается к кассе, да так порывисто, что опрокидывает вместе со стулом щуплого портного Тасицу. Ягурида передает карту для проверки, утирает со лба пот, принимает поздравления и готовится получить деньги.
Тем временем на пороге появляется Ставре Яре.
— Пошли! — говорит он одно слово, делая знак рукой. Мане поднимается, и они незаметно уходят...
Ставре и Мане торопливо прошли по безлюдной, тихой улице, уселись в пролетку и окольными переулками поехали к дому чорбаджи Замфира. Улица, где стоял его дсм, была оживленной, потому что на углу ее находился источник, славящийся своей водой, и там народ расходился позже.
Повозка Ставре Яре проехала дом Замфира и остановилась. Из темноты вынырнули две фигуры, тихо пошептались с Мане, который сошел с повозки, потом все трое направились к воротам.
Не прошло и минуты, как хлопнули ворота, звякнуло кольцо, все вскочили в повозку и погнали лошадей... Люди, проходившие в это время с кувшинами, наполненными водой, при свете фонаря видели все. Видели, как Мане и два других парня подхватили девушку, как ее успокаивали, укутывали в платок, видели какую-то возню, но услышали одну только короткую фразу: «Чего смеешься, дурак!» Потом кони рванули, повозка ураганом промчалась мимо источника, где было еще много народу, а ездоки закричали: «Берегись!»
Люди, точно испуганные куры, кинулись врассыпную.
— Ахти!.. Замфирову дочку украли! — удивленно восклицали мужчины, глядя, как сильная рука Мане крепко обнимала девичий стая в зеленой шубке. Девушка держала в руке узелок, другой большой узел, видимо перина, подушки и одеяло, лежали рядом. Там же в повозке была люлька, корытце и корзинка...
— Ой-ой-ой! Бедная Ташана, сгорит теперь со стыда, сквозь землю провалится! — восклицали женщины, глядя вслед мчавшейся в сторону переулка, где жила Дока, повозке.
— Ах, ах, ах, беда какая! Какой срам!.. Несчастная Ташана, как только на люди покажется: девушка из дому убежала!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
содержащая первую версию о случившемся в предыдущей главе, возникшую далеко от центра событий, совершенно невероятную и потому вскоре отпавшую
Забрезжило, загорелось чудесное утро. Ожили торговые ряды, улицы и околотки. Люди неторопливо, степенно шагали, кому куда положено, как говорится, по чину и достатку. Первыми двинулись на работу огородники и плотники; за ними ремесленный и торговый люд — отворяются лавки, выносятся и ставятся на край тротуара мангалы, чтобы поскорее разгорелись; потом булочники и пекари, слуги и служанки и, наконец, неторопливо, с достоинством — чиновники и прочие господа.
Идут не протрезвевшие еще практиканты и полицейские писаря, всегда охрипшие, то ли от усердия в устных распоряжениях, то ли, и скорее всего, от необузданного, как это метко выражаются в народе, «чревонеистовства»; идут преподаватели с кислыми минами, с опущенными головами, денно и нощно погруженные в бесконечные размышления о своем жалком учительском положении, хуже которого, вероятно, нет во всей Европе, преподаватели всех дисциплин: историки и анатомики, биологи и физики, философы и математики — последние с кипой ученических тетрадей под мышкой и неизменно усталым от проверки заданий и, пожалуй, даже глупым видом. Подчас выйдет и поп, остановится на какое-то мгновение, извлечет из кармана огромный гребешок, быстро расчешет и приведет в порядок
бороду и торопливо зашагает по делам, чтобы прежде всех прийти на бойню или на рыбный рынок и захватить лучший кусок. Идут ученики — большие и маленькие, мальчики и девочки, в начальные школы и учительские семинарии. У малышей под мышкой книги и лепешка, у старших под мышкой тоже книга, на боку перочинный нож и на шее ворох забот; идут группами, не безобразничают, не кричат — тихо, молча, с удрученным и расстроенным видом. Не в духе они оттого, что не успели выучить уроки, а не успели потому, что в газетах появилось неприятное сообщение из Англии о стычке фабричных рабочих в Бродфорде с капиталистами. И поскольку неизвестно, какую позицию займет английское правительство и парламент (хотя бы нижняя палата!), приходится беспокоиться...
Одни торговцы еще идут по своим делам, другие сидят уже перед открытыми лавками и ждут первого покупателя и почина, чтобы провести первые деньги по бороде со словами: «Эхма! От тебя почин, от бога удача!»
И вот все лавки открыты, давно идет торговля, только мастерская мастера Мане, вопреки обыкновению (такого еще никогда не бывало!), все еще на запоре, хотя время довольно позднее: господа и власть предержащая давненько уже прошли — окружной начальник, председатель суда, директор гимназии, ректор семинарии. А эти господа — как всякому известно — не обязаны спешить, да и не спешат бог знает как попасть первыми в канцелярию.
Отсутствие Мане сразу же бросилось в глаза соседям, потом заметили это почти во всех рядах. И с каждой минутой это казалось все более странным, и покупателей, словно на зло, нахлынуло к нему как никогда, и все, подходя к запертым дверям, только удивленно спрашивали: «А... где мастер Манча, нету его, что ли?» Или: «Манча еще не пришел?» Или с насмешкой в голосе: «Неужто еще нет?! Спит, значит?» — скажут, иронически улыбнутся и уходят. А были это люди, живущие главным образом у Пестрого источника, вероятно, очевидцы вчерашней сцены, о которой все уже знают, но пока молчат.
Закрытая лавка Мане дала повод всевозможным предположениям, невероятным толкам и досужим разговорам. По одному из самых сенсационных вариантов получалось, будто полиция напала на след фальшивых двудинарок и, естественно, заподозрила тотчас Манчу, учинила ночью в мастерской и в доме обыск, обнаружила якобы два полнехоньких корыта фальшивых монет и даже запрятанный
под полом станок и арестовала всех: и Манчу, и подмастерья, и юного Поте. Кое-кто, проходя мимо полицейского управления, даже слышал и узнал голос ученика (Поте частенько орал благим матом, когда его драли в мастерской, и потому голос его был знаком многим) и, делясь со знакомыми, говорил: «Просто сердце разрывалось от его воплей и рыданий!»
Подхватив эту версию, женщины принялись проклинать Манчу (а давно известно, что нет ничего страшнее женских проклятий — они срабатывают быстрей, чем беспроволочный телеграф Теслы \ поскольку посылаются прямо в небо). «Если уж,— говорили они,— Манчу и подмастерья черт толкнул на такое грязное дело, пусть черт их и забирает, но зачем впутывать невинных детей?!» И то и дело твердили, имея в виду мать Поте: «Несчастная мать, что только она пережила и что еще ей доведется пережить!» Многие заявляли, что только сейчас у них раскрылись глаза. Только сейчас им стало понятно, откуда у Мане столько лакированных полуботинок и почему он таскает их и в дождь и в грязь!..
Но этот слух недолго кружил по городу, потому что около одиннадцати часов, к великому удивлению и недоумению всех, Манча, собственной персоной, с учеником Поте открыли мастерскую. «Наверно, отдали на поруки именитых людей, отпустили до суда на свободу!..» — решили горожане. Однако, приглядевшись внимательней, заключили, что Мане вовсе не походил на человека, вышедшего из-под стражи. К великому их удивлению, он не был всклокоченным, неумытым и полураздетым и ни в коей мере не смахивал на переночевавшего в кутузке бедолагу, а как раз наоборот — выглядел как огурчик.
Он был в праздничном костюме, чисто выбрит, подстрижен, весел и в добром настроении, казался только немного недоспавшим. Его револьвер был заткнут за пояс и прикрыт сильно надушенным шелковым платком. Мане приветливо со всеми здоровался, правда, несколько рассеянно, а по тому, как он время от времени улыбался и то и дело подкручивал свои тонкие черные усики, было ясно, что причиной его опоздания была вовсе не беда. А когда увидели, что Мане не обратил никакого внимания на полицейского чиновника, не говоря уже о жандарме, и даже не ответил на их приветствие, вера в реальность этого слуха
1 Тесла Никола (1856—1943) —изобретатель в области электро-и радиотехники. По национальности серб. С 1884 г. жил в США.
полностью пропала. «Какие там станки, какие фальшивы двудинарки?!» — принялись уверять друг друга люди. «Чепуха! — возмущались некоторые.— Мане работящий, порядочный парень, как и его отец; его золотые руки подороже серебряных двудинарок, не говоря уже о фальшивых оловянных! Прокутил парень ночь напролет и проспал, вот вам и все!» Но, увидав, что в лавке Мане пробыл недолго, те же люди, покачивая головами, с сомнением тянули: «Нет, это неспроста! Тут что-то кроется! Есть какая-то закавыка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20