«Возвращается за ненахождением адресата...»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В ней описываются отчаянные шаги, предпринятые Замфировыми во всех направлениях, а особливо — в направлении
Мане, акции которого стали быстро повышаться
Прошел целый год с того злосчастного вечера, а Зо-нины дела все еще обстояли как нельзя хуже. Правда, языки в городе чесали меньше, но если уж обсуждали те события, то толковали их в том же духе, что и в первые дни, и по-прежнему прозой и в стихах. На прозу еще можно было как-то возразить, песню же приходилось слушать молча. Что скажешь ватаге подмастерьев, мелких торговцев или дивизионных писарей с военных складов, которые редко в какой вечер не проходили мимо их дома и не горланили у самых ворот:
Тяжко низине от ливня-потока, Девушке тяжко ходить одиноко!
Так прошел целый год — целый век для Зоны, на которую вся родня смотрела косо; даже свояки, давно уже не имевшие доступа в дом Замфира, и те ее чурались и готовы были от нее отречься. А уж каково Зоне и тем, кто навещал Замфировых, говорить нечего! Сколько наставлений и упреков наглоталась Зона за этот год — знает только она! Отец с ней почти не разговаривал, а тетки лучше бы молчали, стоило им открыть рот, как они тут же начинали бередить рану своими причитаниями: дескать, и они были девушками, и они влюблялись, но такого никогда не случалось, чтобы кто-нибудь, к стыду всей семьи Замфировых, остался в старых девах в доме, где в счастливые времена в пятнадцать лет выскакивали замуж! Или — посмотрят украдкой, смеряют взглядом с головы до пят, покачают озабоченно головой и горестно прошепчут: «Вот беда!», или губами зачмо-
кают. Зона все это, разумеется, видит и слышит, тяжко ей, плачет целыми днями...
Только мать, Ташана, все так же ласкова с дочерью, уверяет ее, что все это пустяки, хотя украдкой поглядывает на нее жалостливо и плачет тайком. Дни и ночи проходят словно в каком-то кошмаре; днем одолевают мрачные думы, ночью страшные сны черными красками рисуют будущее Зоны. По ночам Ташана часто подолгу не может сомкнуть глаз, все думает о Зоне, а когда и засыпает, мрачные мысли навевают дурные сны. Приснилось как-то Таша-не, что ее Зона стала ученой, она уже не такая красивая, но ученая — все на свете знает и даже очки носит. Диву дается Ташана, откуда дочь ее все знает, где всему научилась? Говорит по-французски, по-немецки, знает греческий. Посещает господские дома, настраивает клавесины, играет по какой-то большой книге и получает за это деньги; учит господских детей говорить по-французски и отовсюду приносит большие деньги и складывает их в кучу. Утром уходит, вечером приходит. Нет прежних буйных кудрей, нет роскошной длинной косы, волосы посеклись, выпали, коса стала жиденькой, куцей, чуть побольше мышиного хвоста, потом не стало и ее. Отрезала косу Зона, постриглась, и на взлохмаченной голове у нее мужская шляпа (ни дать ни взять — всем известная мадемуазель Дангулем, которая дает уроки французского языка). Ташана крестится, утирает слезы и спрашивает: «Что ты, дитятко, сделала? Какой позор! Зачем отрезала косу? Кто тебя такую без косы возьмет?!» А Зона отвечает: «Ах, мама, не суйся не в свое дело, это мне-то замуж выходить?! Зачем? Мне и так неплохо!» — «Ах, горюшко,— причитает Ташана,— неужто и вправду в девках хочешь остаться?!» — «Может, и выйду за кого,— отвечает Зона,— мне не к спеху! Время есть, мама! Для чего зарабатываю деньги, коплю? На приданое, мама! Вот, может, найдется жених... выйду за этого, с позволения сказать, эфенди, агента страхового общества Исидора... а может, просто останусь в девушках... Разве я одна такая буду?»
Никогда Ташана не была еще такой грустной и подавленной, как после этого сна. Весь день перед ней, как живая, стояла мадемуазель Дангулем, известная в городе учительница (добивавшаяся особым методом легкого и быстрого усвоения французского языка), которую часто можно было встретить на главной улице, с баснями Лафонтена под мышкой.
На другой день Ташана позвала Уранию и Калиопу, решившись еще один, последний раз попытать счастья
в домах Мане и Манулача. и попросила Уранию пойти к Мане, а Калиопу к Манулачу и потребовать у них прямого ответа — каковы их намерения насчет девушки, а там — будь что будет! Тетки ушли и вернулись с печальными вестями: в доме Мане Урании сказали, что подозревают Манулача, а Калиопе в доме Манулачей — что подозревают Мане...
* * *
Все это делалось если и не с одобрения, то, во всяком случае, с ведома хаджи Замфира. «Ах, будь сейчас доброе старое турецкое время,— вздыхал старый Замфир,— когда я после паши и владыки был первым человеком,— все шло бы по-другому». Но теперь кичливому и богатому хаджи ничего не осталось, кроме как, поборов свое самолюбие, постараться самому отыскать лекарство против этой беды и незадачи. И покуда малодушные женщины впадали в отчаяние, полагая, что все погибло, он, как человек сильный, уравновешенный и опытный, считал, что потеряно далеко не все. Рассчитывал же он на успех потому, что подготовил почву. Он хорошо говорил о Мане, расхваливал его на людях, называя отличным мастером, рассказывал, как они ладили с его отцом, ныне покойным Джорджией, и как друг другу помогали — он выручал Джорджию, когда тому грозила беда за перевоз контрабанды, а Джорджия раз защитил его от пьяных турецких солдат. Такие разговоры старый лис вел довольно долго и постарался, чтоб они дошли и до Мане. Мало того, не ограничиваясь одной похвалой, он проявил свое отношение и на деле, заказав Мане, через своего человека, серебряный оклад богородице, и щедро заплатил ему за работу.
Убедившись, что Мане все знает, и видя, что он начал ему кланяться, чорбаджи Замфир самолично, ничего, разумеется, никому не говоря, направился к Мане в мастерскую. Впрочем, когда он надел брюки цвета крыла лесной горлицы и взял дорогую эбеновую трость, которая придавала ему торжественный вид, домочадцы каким-то образом учуяли, что хозяин пошел по важному делу.
Хаджи Замфир неторопливо, с достоинством, выбирая, точно голубь, где стать, шел по базару. Его походка говорила о том, что человек просто хочет прогуляться в погожий сентябрьской день и полюбоваться красотой и пестротой торговых рядов, заваленных виноградом и перси-
ками. По дороге он то и дело останавливался перед молодайками, расспрашивал их, довольны ли они урожаем и какой ожидается сбор винограда в их селе.
— Ты из какого села, дочка? — останавливаясь, спрашивает Замфир девушку-крестьянку.
— Из Вртишты.
— Отца-то как звать?
— Стоянча... Топал Стоянча...
— Стоянча... Стоянча? — тщетно силится вспомнить хаджи Замфир.— А мать?.. Ее как звать?
— Бела! — отвечает девушка.
— Бела! Значит, Бела Стоянчина? И ты их дочка? — удивляется он, берет виноградную гроздь и отрывает виноградину.— Ой-ой-ой! Такая большая дочь у Белы! Знаю я Белу Стоянчину... Знаком я с твоей матерью! — говорит Замфир и, вглядываясь в лицо девушки, сравнивает, вероятно, ее черты с материнскими.— Знаком с ней, знаком! — повторяет Замфир.— И Топала Стоянчу, отца твоего, хорошо знаю! Твоя мать была славная женщина, хозяйка замечательная! А что, она и теперь так же отлично ткет, как в те времена? Превосходная была ткачиха... и ты такой будешь, вот... как... твоя мать! — говорит он и тихо вздыхает, думая о том, что все будет, как было раньше, только он никогда уже не будет прежним!..— Ну ладно,— говорит он,— кланяйся матери... Так и скажи: кланялся тебе хаджи Замфир... Знаю я ее, как не знать!.. Хорошая была поденщица... работала у меня на винограднике... Огонь была девушка... ловкая... и все пела. А как побежит — загляденье! Передай ей привет, дочка! Скажи: чорбаджи Замфир... у которого виноградники в Чурлине, велел кланяться...
Остановив еще кое-кого и поговорив об урожае, он подходит к мастерской Мане. Мане здоровается, он отвечает на ходу. Делает еще несколько шагов, потом вдруг останавливается, словно что-то вспомнив, поворачивается и входит в мастерскую, к великому удивлению Мане, который вскакивает со скамейки и стягивает с головы феску. Но Замфир только машет рукой и садится на стул.
— Не беспокойся!.. Сиди!.. Работай, а я маленько отдохну.
Мане надевает феску, смущенно откашливается и хватается за табакерку.
— Ну, Манча, как живешь? Как выручка, как торговля идет? — спрашивает Замфир после небольшой паузы, тоже скручивая себе цигарку.
— Так ведь день на день не приходится! — говорит Манча, смущенно передай перед собой на столе всякие предметы.
— Бывают же на свете чудеса! — начинает хаджи Замфир.— У человека куча ребят, все крепкие, здоровые, красивые... а самый младший — худосочный, желтый, никудышный, и отец его-то и любит больше всех прочих. Почему на свете так устроено, никто не знает!.. Вот и у меня так... Сейчас поймешь, почему я так долго об этом рассуждаю! Дома у меня добрая дюжина мундштуков, и все получше и подороже этого, но вот люблю я курить из него, а те лежат себе, хоть они и красивее и лучше! Ты мастер, в таких делах разбираешься... Ну, скажи, почему это?
— Хеее...— застенчиво тянет Мане, и голос его от неловкости становится все более тонким.— Бывает, человек пристрастится и к чему похуже... привычка.
— Именно! — подтверждает Замфир.— В самую точку попал!... Вот у меня мундштук... знаешь, с какого времени?! Эх, даже и не припомню!.. От отца достался, а он получил его в подарок давным-давно от владыки Мелентия, того самого Мелентия, которого во время греческого восстания турки повесили, собачья вера, тут, на Нишавском мосту... Может, потому мне так и приятно из него курить. Случайно позабуду его дома, мне и не курится, никакого удовольствия не получаю!.. Дома их у меня добрая дюжина, а то и больше, и покрасивей, и подороже. А, упаси бог, потеряю этот, тут же брошу табак и куренье!..
— Привычка, значит, у тебя такая, хаджи!
— И вот он что-то ломается...— продолжал хаджи Замфир, разглядывая мундштук,— кольцо слетело, сурьма поотскочила, и мундштук на мундштук уж не похож. «Пошли его,— советует господин начальник,— с Мамутагой (он едет сейчас в Турцию и скоро вернется), пусть починят его в Призрене или в Пече, там-де отличные есть мастера».— «А что мне Печ или Призрен, да и Стамбул тоже? Здесь и Стамбул, и все на свете! — говорю я ему.— Имеется у нас здесь, господин начальник, золотых дел мастер, чудо мастер! Получше прочих, нам никого и искать не надо... не нужны нам другие, ежели у нас есть наш Манча. Сами вырастили... И я, говорю, когда буду идти мимо, если вспомню, сам к нему мундштук занесу... И если уж он откажется быть ему лекарем и не починит, брошу курить, без этого мундштука не могу курить!.. Нет той сласти!..»
— Спасибо, спасибо, хаджи, за честь, за добрые слова!
— Уж целую неделю ношу его, и все из ума вон... Вот и сейчас, сам видел, даже прошел было мимо твоей лавки, да вовремя спохватился, вспомнил про мундштук...— заканчивает хаджи Замфир и протягивает мундштук Мане.— А когда будет готов, я пришлю кого-нибудь...
Мане осматривает мундштук и говорит, что починить его нетрудно. Пусть хаджи только скажет, где он будет, чтоб послать за ним через четверть часа.
— Зачем посылать? Ежели, говоришь, через четверть часа будет готов, я здесь и подожду, а суд и господин председатель никуда не денутся... В суд я собрался...— говорит Замфир, скручивает цигарку и сует ее в другой мундштук. Потом затягивается раз, другой, бросает цигарку и сует мундштук обратно в футляр.— Вот так, как ты давеча сказал: «Бывает, пристрастится человек и к чему похуже... Привычка!» Видал? Не могу курить. Нет той сласти... И табак тот же, да мундштук другой! Два-три раза затянусь, и все!
Мане приятно, что чорбаджи Замфир приводит его слова, и целиком уходит в работу, мундштук он чинит сам, поскольку недавно отослал подмастерьев из лавки и остался один.
Тишина. Хаджи разглядывает мастерскую и время от времени выражает свое удивление или удовольствие, а Мане трудится и в то же время украдкой, искоса поглядывает на Замфира. Оба хитрят, морочат друг друга, пока взгляды их ненароком не встречаются.
— Ах-ах-ах! — зевает Замфир и спрашивает: — Сколько ты, Мане, заплатил за эту вертгеймовскую кассу?
— За которую? За эту, что побольше, или за те, маленькие?
— О! Да у тебя их целых три? — удивляется Замфир и только сейчас замечает у себя за спиной большой несгораемый шкаф.
— За большой, двухъярусный — шестьсот, а за маленькие — по двести пятьдесят.
— Молодец! — хвалит его Замфир.— Дожили и до того, что у нашего парня три кассы.
Манча объясняет, что они ему нужны для хранения драгоценностей. Их у него много, и он не может таскать их каждый вечер домой, а по утрам приносить обратно в замшелых кошелях, как это делали в былые времена старые мастера.
— Эх,— говорит Замфир,— куда тем старым равняться с тобой — Те делали пуговички да перстеньки, а ты золотых дел мастер, ювелир, можно сказать! — нахваливает его Замфир.
Они долго разговаривают о слугах, подмастерьях и выручке, пока в лавку не входят две крестьянки, одна постарше, другая совсем еще молоденькая.
— Что желаете? — спрашивает их Мане.
— Я-то ничего покупать не собираюсь, с ней вот пришла... мы из одного села... соседи... Она купить хочет... впервой ей, потому и стыдится...— говорит старшая и указывает на подругу, которая, зажав в кулаке деньги, как вошла, так и стала на пороге, тараща глаза на Мане.
— Чего тебе? Что ты хочешь купить?
— Да я хочу... мне серебряные усики нужны... Ахти,— спохватывается девушка,— не то я сказала... Мне нужны... Я бы купила...— сконфуженно лепечет она, закрыв ладонями вспыхнувшие щеки,— серебряный нару-чень,
— Это можно,— вмешался старый Замфир с веселой улыбкой.— Это у него есть. Браслеты продаются, а усы так, без денег, даются,— продолжает он по-отечески ласково и, поглядывая на покупательницу, уже собирается расспросить, из какого они села и какой семьи, но сдерживается, вспомнив, что он в мастерской у Мане.
Девушки, заплатив за покупку, уходят. И они снова остаются одни.
И снова наступает пауза.
— Эх!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20