» Но что именно, какая закавыка, этого никто объяснить не мог...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В ней описывается, как тетушка Таска принесла в дом Зам-
фира первые вести и пространное донесение почти обо всем,
что говорилось в городе, и этим, точно громом, поразила
Ташану
В эти дни старого Замфира дома не было. Он, как обычно, уехал на хутор, где часто и охотно по нескольку дней занимался хозяйством и — как утверждали городские бездельники — развлекался с молодкой по прозванию Белая Вела, у которой, согласно пословице: медведь срывает лучшую грушу,— был квелый муж. И хотя городские кумушки хулили Замфира нещадно, приговаривая: «В его-то годы?! Еще дедом называется, а что вытворяет? Седина в голову, а бес в ребро... Эх, эх!» — тем не менее Замфир неизменно и охотно туда ездил. И злой рок распорядился так, что как раз в эти трагические дни он находился на хуторе и с наслаждением слушал, как крестьянки пели его любимую песню:
Встань-ка ты, Вела, встань-ка ты, Встань-ка ты рано, до свету. Выпеки, Вела, выпеки, Выпеки белый хлебушко. Явятся, Вела, явятся, Явятся сельские стражники!..
И пока он слушал на хуторе любимую песню, в его доме произошло вышеописанное событие, нарекания и брань сыпались на его голову со всех сторон. «Вот старый кобель! Носят его черти по хуторам, а дома тем временем на всю улицу и на всю слободу скандал!» — ругали его женщины, убежденные в том, что Зонино похищение произошло только из-за халатности и легкомыслия чорбаджи Замфира. И хотя он вернулся с хутора в тот же день после обеда и сразу пошел (все это видели) к начальнику городской управы, его все равно не простили. «Поздно хаджи спохватился! Дело сделано!» — говорили они, твердо уверенные в том, что собственные глаза и уши их не обманывают! Ибо все утро в тот день они шныряли вокруг и около дома хаджи Замфира, заглядывали, подсматривали, выдумывали разные предлоги, чтоб войти: одним срочно понадобился хозяин, другим — челнок для ткацкого станка, третьим — занять немного соли, и тому подобное. При этом Зоны нигде не было, никто ее не видал («Да и откуда!») . Но все заметили, что хозяева растеряны, рассеяны и встревожены, и тогда женщинам стало все ясно, как божий день...
Так, собственно, оно и было. Замфировы на самом деле были огорчены, расстроены, и в течение целого дня в доме царила гнетущая тишина, пока, уже к вечеру, не влетела, еле переводя дух, тетушка Таска и, даже не поздоровавшись, испуганно спросила с порога:
— А где Зона? Я только пришла с виноградника, будь он неладен! Филоксера его ест!.. Зона дома?
— Дома, а что? — удивилась Ташана.
— Жива? Здорова? — продолжала тетка допрос, все еще отдуваясь.
— Да,— протянула Ташана,— как сказать...
— Но дома она? Никуда не выходила? — не отставала тетка Таска, устремив испытующий взгляд на Та-шану и выставив нижнюю губу, словно ступеньку.
— Что ты так на меня уставилась? — недоумевала Ташана.
— Почему уставилась, это мое дело, но если ты женщина купеческого сословия, то это должно быть и твоим делом!.. Я спрашиваю: где Зона?
— Да здесь же!
— И весь день была тут?
— Весь день!
— И всю ночь?
— Таска, ты что? — крикнула Ташана, пугаясь ее взгляда.
— Из дома ни ногой?
— Нет... Даже во двор не выходила! Третий день... Но почему ты об этом спрашиваешь?
— А где же она? Покличь ее! Зови ее сюда! — И она заорала: — Эй, Зона, иди сюда! Тетка зовет.
Зона отозвалась и вышла из комнаты. Закутанная в шубку, с повязанной головой, и горлом, бледная, разбитая; грустно улыбнувшись, она поклонилась, вяло поцеловала тетке руку, опустилась устало на диван и полными печали глазами уставилась куда-то в пол.
— Что с тобой, милая?
— Больна я, тетя.
— Больна? — Голова у нее болит,— заметила Ташана.— Свинка, ж что ли, никак не поправится, вот уже три дня.
— И очень болит? В город, на базар не бегала?
— О чем ты говоришь? — тихо, с болью в голосе спросила Зона.
— Очень ли больна? В город, на базар не бегала?
— Нет,— устало ответила Зона, плотнее закуталась в свою зеленую шелковую шубку и, опершись локтями о колени, опустила голову в ладони.
— Ты послушай-ка... о чем только люди в околотке говорят! Что есть и чего нет на белом свете! Вот что я хочу тебе рассказать!..— сказала тетка Таска.
— Нет, тетя,— ответила тихо, Зона, спрятав лицо в ладони, плечи ее затряслись.— Что мне за дело до околотка и всего белого света?!
— Ну, знаешь, дитятко, если в эти годы не интере- щ соваться, то когда же?
— Было и быльем поросло! — прошептала Зона и уткнулась лицом в подушку.
— Эх вы, слепые курицы! — взорвалась тетушка Таска.— Копошитесь тут, как в муравейнике, ничего не видите, ничего не слышите, что кругом творится, какие дела происходят! По всему городу слава идет... грязью обливают, языки чешут, я готова сквозь землю провалиться от этих разговоров!
— Каких разговоров? — спросила Ташана.
— Эх, да по всему городу молва пошла!
— Ахти! О чем же?
— Худая молва, Ташана!
— Ох, горе какое! А о ком молва? — О ком? Чорбаджи Замфиру косточки перемывают! — И Таска бросила косой взгляд на диван, где неподвижно и безучастно лежала Зона.— Иди-ка, детка, скажи, чтоб нам дали по чашечке кофе,— попросила Таска девушку.— И пусть Васка принесет.
Зона поднялась и ушла, а Таска сняла платок, разделась, уселась поудобнее на диван и по-бабьи запричитала, как над покойником.
— Бедная Ташана-а-а-а! Горемычная, богом проклятая товарка! Ищи дерево кривое, да с двумя кривыми сучьями,— один для тебя, горемычная, другой для меня, несчастной тетки, Пришла пора вешаться... Нет нам больше жизни!..
— Да что случилось?
— Эх, недобрую я весть принесла. Черным вестником явилась!
— Молчи, не говори! — крикнула Ташана.— Что случилось, ну?
— Позор, осрамились на весь город! — снова запричитала Таска.— Видать, сумасшедшая Дока пустила слух! Холера бы ее взяла, чтоб ее лихоманка от митрова до юрьева дня не отпускала!.. По всему городу сплетни пошли, будто Зона убежала, убежала с этим, как его там, Ухарем...
— Кто убежал?
— Да Зона, наша Зона...
— И с кем, говоришь?
— С этим пропойцей и проказой Манчей...
— Ох, горюшко, вот в чем дело! — крикнула Ташана и схватилась за голову, потом немного успокоилась и продолжала: — Ну, как же убежала, если ребенок здесь, сидит дома, три дня носа на двор не кажет!.. Как можно такое и подумать?!
— Ступай сама спроси. Только о том и болтают. Отвечать просто не успеваешь — столько народу спрашивает! Кого ни встретишь, и «здравствуй» не скажет, о здоровье не спросит, а только: «Эх вы, что ж вы так опозорили свою Зону!» — «Замолчи, собака, отвечаю, как это опозорили?» — «Да вот, говорят, убежала с Манчей... Почему не отдали за него, коли судьба такая? По-хорошему, с благословением, и не было бы сейчас ни проклятий, ни срама!..» — «Да кто это вам сказал? Вы что, собственными глазами видели, коль такое плетете?» — спрашиваю я. «Видеть не видели, говорит, зато другие видели и рассказывали — во всем околотке только об этом и разговору».— «А как же ее увезли?» — спрашиваю я. «Да будто хаджи дома не было, Мане об этом знал и, не говоря худого слова, подъехал с товарищами на повозке, а она будто ждала его в уговоренное время; постучали в ворота, она выбежала и — прыг в повозку! Ладно, сама выскочила, это еще куда ни шло, так еще одеяло, подушку, люльку и все, что положено, с собой прихватила, чтоб было, так сказать, на чем спать, словно к солдату под шатер собралась...»
— Ахти-и-и! — воскликнула Ташана и, опустившись бессильно на диван, заплакала.
— Я как услышала, у меня ноги и отнялись, точно не мои стали!.. Так среди площади и села, страх и стыд последних сил лишил!..
— Да кто тебе это сказал
— Да разве один человек ! Все говорят, все спрашивают. Не знаю уж, что хуже: когда спрашивают или когда молча проходят и только взгляд кинут, а в душе, видно, радость несказанная, просто лопаются от счастья, на наш стыд и позор глядючи!..
— Господь им судья! — вздохнула Ташана.— Людей хлебом не корми, дай посплетничать, на пустом месте нагородят невесть что! Девушку погубят ни за что ни про что!.. Но как же так получилось, растолкуй мне, Таска, если знаешь.
— Не знаю, сама не знаю, Ташана, обеими руками крещусь и спрашиваю: что же это такое? Говорят еще, будто на повозке ее отвезли к Доке, там, дескать, она и ночевала. Всю ночь горели свечи в доме говорят...
— О Доке говорят?! Может та проказа и пустила сплетню, убей ее господь!
— Встретила я ее, да не посмела спросить, знаешь какая она бешеная... Но она сама меня окликнула: «Как живешь, Таска? — кричит через всю улицу.— Скажи, что там у вас приключилось? Кто замуж выходит или женится? Скоро ли, кричит, погуляем на свадьбе? А Манулач, как положено жениху, усы отпускает?» — «А чего тебе дался Манулач и его усы? — спрашиваю я.— Если уж такая судьба, то лучше за Манулача, чем за Манчу. Деньга на деньгу набегает, а купецкий сын — на купецкую дочь! — кричу ей в ответ.— Так устроено на этом свете».— «Купчина готов и совесть и душу за деньги продать! — кричит она.— Вот так-то! Потому один остается при деньгах да с позором, а другой — со здоровьем и любовью. Как сейчас с Зоной и Мане получилось:
У нас деньжата перевелись, Зато любви — хоть завались!»
Стихами заговорила!! Дура, что с нее возьмешь?.. И связываться ни к чему. Подобрала я подол и мчусь по базару,
как побитая собака. А она не унимается, идет за мной и вопит на все ряды, чтобы все слышали: «Нынче пусть уличная сплетня, а завтра — правда. Еще не такого позора дождетесь! Сейчас говорят, будто за ней сам пришел, это еще куда ни шло, но придет время — услышите что и похуже! Даст господь (так и говорит!), она сама придет и постучит к Мане. И еще о вашем стыде и позоре в газету тиснут, в книге опишут! И запомни, говорит, мои слова, так и передай их этой клуше Ташане!» — закончила Таска, поднимаясь и обещая разузнать, кто пустил этот слух. Перед уходом она позвала Зону, чтобы проститься.
— Ложись в постель! — Таска в доме заменяла врача, верней «Книгу полезных советов»; если тетушка Таска находила, что кто-нибудь болен и прописывала лекарство, тот должен был лечь в постель и принимать его, хотя мог чувствовать себя здоровей быка.— Ляг и поспи маленько, а я тебе завтра пошлю амулет лесковацких дервишей, очень помогает. Поставь еще согревающий компресс на шею, и болезнь как рукой снимет,— говорила она, целуя Зону и провожая ее в светличку.
— Ах,— качая головой, грустно вздохнула Зона,— для меня все кончено, тетя! — И, уронив на грудь голову, медленно, словно тень, пошла к себе...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
является продолжением главы тринадцатой. В ней рассказывается, каким образом этим странным, для многих необъяснимым и загадочным происшествием заинтересовалась и занялась пресса, предпринявшая попытку вывести все на чистую воду. Иными словами, здесь повествуется о бесплодной миссии директора газеты господина Ратомира
Весь этот день, покуда в доме хаджи Замфира никто еще не подозревал, о чем говорят горожане, на базаре и в городе кружилась молва и ширились, громоздясь друг на друга и вытесняя друг друга, невероятные слухи. Рассказывать обо всех долго, скучно, да и не к чему. Достаточно лишь упомянуть, что были они самые различные. Согласно одним слухам, Зону выкрали у источника и бросили в пролетку и будто поднялся такой переполох, что три человека попали под колеса. Согласно другим — она убежала добровольно, доказывалось это тем, что девушка не отбивалась, и люди собственными глазами видели в пролетке не только ее, но и вещи: постельное белье, люльку, корытце и корзинку на колесиках, в которых дети учатся ходить! Говорили, будто Зону отвезли в какое-то село, где их обвенчал некий поп Зипе (сей священнослужитель был давно уже известен как человек, склонный к подобным авантюрам, за кои постоянно отбывал епитимью в каком-либо монастыре,
где обычно лепил из кизяков овины или лущил фасоль). И чем дальше уходила молва от центра к окраинам, тем больше обрастала подробностями и становилась неправдоподобнее и невероятней. В Банье и на Мраморе, например, уверяли, будто в тот вечер дело не ограничилось одним похищением, а якобы завязалась перестрелка, были убитые и раненые и что будто среди жертв негодной побегушки Зоны и сам старик отец. Тут опять же имелось две версии: согласно первой — Замфир погиб, согласно второй — только ранен; одни говорили — ранен легко, другие — смертельно, едва жив, борется со смертью и якобы проклял свою дочь, которая так омрачила ему на старости лет последние дни...
В торговых рядах и в центре города слухи о похищении, разумеется, были не так раздуты, и все же люди немало болтали всякой всячины, превратно истолковывая и сдабривая происшедшее отсебятиной. Слушая все это, трудно было понять что к чему, особенно же потому, что у всех людей было желание судить и делать выводы на основании поведения самого Мане. Мане же в тот день не сиделось на месте. После обеда он несколько раз забегал в мастерскую, садился и брался за работу, несколько раз клал себе на колени ружье (все были уверены, что он кого-то ждет, и спрашивали себя, заряжено ли ружье) и принимался разукрашивать сурьмою приклад, но потом откладывал работу, вставал и уходил. Ходили слухи, будто накануне он был в бане, а затем по старому обычаю справлял мальчишник. И все это, а также то, что он ходит весь день в праздничном костюме, давало повод к невероятнейшим и разнообразнейшим предположениям.
Интерес горожан был столь непомерным, а событие само по себе столь захватывающим и окутанным тайной, версий и контраверсий была такая уйма, что, разумеется, все это не могло оставить безучастным и господина Рато-мира, директора и главного редактора газеты «Свободное слово». Сначала он записывал все, что слышал, потом, не будучи в состоянии разобраться в этом хаосе и лабиринте невероятнейших противоречий, решил разузнать обо всем, как говорится, самолично и, как требует долг журналиста-газетчика, верного и нелицеприятного служителя святой истины и добропорядочности, оповестить своих читателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20