Естественно, что для занятий литературой в эту трудную пору у него почти не было времени.
Нужен был какой-то внешний толчок, резкая смена впечатлений, отключение от повседневных, достаточно утомляющих его дел, чтобы Петров-Водкин снова взялся за перо. Таким толчком стала предпринятая им летом 1921 года поездка в Самарканд в составе научной экспедиции, направленной в этот город для обследования состояния местных архитектурных и исторических памятников.
Можно себе представить, с каким энтузиазмом узнал Петров-Водкин о возможности принять участие в этой поездке! Это была для него вторая — после Северной Африки — встреча с Востоком, Востоком зноя, желтизны песков и волшебной бирюзы изразцов. Еще с дороги, из Москвы, он пишет жене: «Меня охватила жажда работы. Я полон красок и полотен».
Вместе с другими участниками экспедиции (среди них был его ученик по Академии художеств А. Н. Самохвалов, оставивший интересные воспоминания об этих днях3) Петров-Водкин прожил а Самарканде около четырех месяцев. Поездка полностью оправдала самые радужные его надежды. Средняя Азия оказалась пленительной: «Какой грандиозный вид! Какой воздух! Какое небо! Первый раз я вижу такое небо! Синяя чаша опрокинута над моей головой, цвета. .. бог знает какого цвета! Среди бела дня можно видеть звезды, такой он глубокий и густой»,— пишет он жене через две недели после приезда в Самарканд. А еще через полтора месяца, уже с головой втянувшийся в работу, вкусивший ее сладость с давно не испытанной силой, Петров-Водкин решает продлить первоначально более короткий срок пребывания в Самарканде до наступления осени: «Солнце [...] в этой стране совершенно разбудило меня. Давно уже я не работал так, как сейчас, особенно эти последние дни [...]. Я чувствую себя изголодавшимся по работе, мне не хватает часов, чтобы выполнить все, что я хотел бы сделать».
Свои впечатления от пребывания в сердце Средней Азии Петров-Водкин изложил в очерке «Самаркандия», имеющем подзаголовок «Из путевых набросков 1921 года», но фактически написанном в Петрограде в начале 1923 года.
«Самаркандия» — во всем! — книга художника. В ней обилие чисто зрительных впечатлений: точные цветовые характеристики плодов, одежд, мавзолеев и гробниц, кеба, пустыни, окружающих Самарканд гор и не менее точные пространственные определения связи архитектуры с ландшафтом. И здесь же— сведения о быте, местных обычаях, нравах. Философичное рассуждение соседствует с тонко наблюденной подробностью уличной жизни, глубоко личное перекрещивается в восприятии автора со стремлением ко всеобщности, тон то эпический, то лиричный. Но все увидено художником, и это придаст страницам книги подлинное обаяние. При всей неторопливости изложения маленький очерк необычайно насыщен. Секрет завидной емкости текста — все в той же острой художнической наблюдательности Петрова-Водкина, умеющего своей шероховатой прозой воссоздать Самаркандию такой, какой она представилась его неравнодушному взгляду.
Тогда же, в начале 1923 года, Петров-Водкин сделал превосходные иллюстрации к этому очерку. В четких формах перового рисунка он суммировал свои натурные карандашные наброски и акварели, а главное — свои яркие образные воспоминания о Самарканде и самаркандцах, о манящем его мире «бирюзового откровения». Эти рисунки принадлежат к числу лучших его графических работ.
Возможно, что «Самаркандия» так и осталась бы эпизодом в отошедшей, казалось, в прошлое литературной работе Петрова-Водкина, если бы во второй половине 1920-х годов на него внезапно не обрушился туберкулез легких, принявший в 1928—1929 годах тяжелую форму. На ряд лет художник был почти совсем лишен возможности заниматься живописью (пораженные легкие обостренно реагировали на запах масляных красок) и вынужден был ограничить свою педагогическую деятельность.
В связи с болезнью Петров-Водкин в самом конце 1927 года переселился: в славящееся своим здоровым климатом Детское Село (ныне, город Пушкин, под Ленинградом), где получил квартиру в знаменитом пушкинском Лицее. Как раз в это время здесь складывалась своеобразная колония писателей и деятелей искусства: в начале 1927 года в Детском Селе поселился В. Я. Шишков, в мае 1928 года А. Н. Толстой, там же жили композиторы Ю. А. Шапорин и Г. Н. Попов, литературовед и социолог Р. В. Иванов-Разумник. По воспоминаниям композитора и музыковеда В. М. Богданова-Березовского, Петров-Водкин стоял в среде детскоселов «несколько особняком, поддерживая связи больше с композиторами, чем с писателями».
У В. Я. Шишкова, с которым Петров-Водкин сдружился в эти годы, устраивались литературные «пятницы», завсегдатаями которых, кроме названных, были наезжавшие из Ленинграда О. Д. Форш, К. А. Федин, И. С. Соколов-Микитов, М. М. Пришвин, литературовед Б. М. Эйхенбаум, искусствовед Э. Ф. Голлербах и другие. По примеру Шишкова литературные вечера — «среды» — стали затем устраиваться и у Толстых. «Скоро в Царском будет литературная колония... Видимо, здесь начнется что-нибудь вроде «Озерной школы»,— шутливо писал Толстой еще накануне своего переезда в Детское Село.
Таким образом, со времени водворения в Лицей и особенно — с обострения болезни, заставившей его сократить до минимума поездки в Ленинград, Петров-Водкин оказался в новой для него среде. Издавна тяготевший к литературе, он постепенно сблизился с кругом писателей-профессионалов и ученых-литературоведов, собиравшихся у Шишкова. Это было то избранное в интеллектуальном и духовном отношении общество, к которому Петров-Водкин всегда тянулся. Выдающийся талант художника и в высшей степени своеобразный и острый ум делали его интереснейшим собеседником, желанным в любом об: ществе. Так он стал постоянным участником литературных «пятниц» у Шишкова.
В 1928 году Петров-Водкин задумывает автобиографическую трилогию и приступает к работе над первой ее частью. Непосредственным толчком к началу этого большого литературного труда послужило для него тесное общение с кругом детскосельских писателей и даже прямые побуждения со стороны некоторых литераторов. В своем выступлении в Ленинградском Союзе художников 29 марта 1938 года Петров-Водкин, упомянув болезнь, которая, по его словам, превратила его к 1928 году в «полуинвалида», в частности, сказал: «И вот тут Шишков, Алексей Николаевич Толстой и Федин надоели мне: пиши и пиши!».
О более глубоких причинах, заставивших его в это время вновь ВЗЯТЬСЯ за перо, Петров-Водкин рассказал в неопубликованном рукописном отрывке «Мой путь», датированном 1 февраля 1929 года и представляющем собой вариант предисловия к рукописи «Хлыновска»: «Исполнилось пятьдесят лет. Есть куда оглянуться и есть чем поделиться, да и хочется поделиться. Это одна из причин. Вторая — если при жизни возле работника, обладающего какой бы ни было по величине школой, наворачивается столько измышлений, ересей, то после смерти дело может дойти до совершенных небылиц, и такая запись все-таки поможет найти середину правды, если не саму ее. «Главной же и последней причиной» Петров-Водкин считает желание «вспомнить и оставить зафиксированными» некоторые находки в искусстве, «перехлестывающие... за узкую специальность» живописца. Вместе с тем и сложность такого рода труда он видит в природе живописца — «в самом существе человека, работающего над предметностью цвета и формы», для которого слово «часто призрачно и неустойчиво по конечному значению» '. Думается, что последнее соображение, в принципе, быть может, верное, меньше всего относится к данному случаю и что одной из основных, важнейших причин появления автобиографических книг Петрова-Водкина была как раз его давняя и никогда не угасавшая привязанность к литературному труду, интерес к художническому самовыражению посредством слова.
Сохранились свидетельства о том, что Петров-Водкин не только был вдохновлен на писание своими детскосельскими друзьями-литераторами, но и выступал в их среде с чтением отрывков из рукописей. В небольшом очерке-эссе Э. Ф. Голлербаха «Йод и синька», посвященном Петрову-Водкину, рассказывается, как художник читал у Иванова-Разумника в Детском Селе (в числе присутствовавших был, помимо Голлербаха, Шишков) отрывки из рукописи «Хлыновска» и что Петров-Водкин сделал в тот вечер немало исправлений в тексте.
К весне 1930 года работа над первой частью трилогии была закончена, и вскоре Петров-Водкин заключил договор с Издательством писателей в Ленинграде на ее издание со своими рисунками в тексте. При заключении договора будущая книга получила название «Моя повесть», часть первая — «В гнезде», в дальнейшем замененное самим автором на «Хлыновск» (с подзаголовком «Моя повесть»4), под которым она и вышла в свет в самом конце того же 1930 года.
В марте следующего, 1931 года Петров-Водкин писал матери: «Шлю тебе мою книгу. Это за два года болезни что я написал. [.. .] Я, как видишь, и назвал ее не Хвалынск, чтобы иметь возможность рассказать вообще об уездном городке так, чтобы сделать из этого художественную вещь. Имена сохранил только моих близких». Однако название «Хлынэвск», очевидно, все же не вполне удовлетворяло Петрова-Водкина, так как ДВУМЯ неделями раньше только что цитированного письма он писал жене: «Моя книга пользуется успехом в Москве, несмотря на неудачное название, ее надо было назвать, как я хотел раньше — «В гнезде». Но и на этом колебания автора по поводу названия повести не кончились: при подготовке ее переиздания (так и не осуществленного при жизни Петрова-Водкина) он сохранил название «Хлыновск», заменив подзаголовок «Моя повесть» нейтральным обозначением «Книга первая».
В приведенных выше строках письма Петрова-Водкина к матери объяснено, почему истинное название родного города заменено им, но остается неясным, откуда возникло название «Хлыновск». Слово Хвалынск имеет четкую этимологию, непосредственно восходящую к старорусскому названию Каспия — Хвалынское море (Хвалынск лежит на Волге и всем своим существованием обязан был в прежние времена хлебной и иной торговле с центром России — вверх по Волге и с Востоком — вниз, к Каспийскому морю). Название Хлыновск образовано Петровым-Водкиным, очевидно, с учетом близости звучания к подлинному названию города. В выступлении-самоотчете (1938 г.) Петров-Водкин, между прочим, упоминал, что Хвалынск называли также (вероятно, в местном говоре) Хлынском. Это уже очень близко к Хлыновску.
Закончив «Хлыновск», Петров-Водкин приступил к работе над продолжением своего автобиографического повествования. Эта вторая книга, названная автором «Пространством Эвклида», было завершена в марте, сдана в Издательство писателей в Ленинграде в июне 1932 года и вышла в свет в начале следующего года.
Третья книга воспоминаний была Петровым-Водкиным только задумана, когда временное улучшение состояния здоровья отвлекло его от литературы и вновь обратило к живописи. В 1933—1938 годах он неоднократно пытался приступить к работе над ней, но успел написать только несколько страниц черновика.
В одной давней газетной рецензии на «Пространство Эвклида» справедливо отмечалось, что жизнь Петрова-Водкина, подобно биографии К. С. Станиславского, есть «жизнь в искусстве».
В самом деле, автобиографические повести Петрова-Водкина уже по одному тому, что они написаны крупным художником, выходят далеко за пределы чисто литературного явления. Оставаясь заметной вехой мемуарной литературы своего времени, они важны прежде всего как неисчерпаемый источник материалов для ранних этапов творческой биографии самого Петрова-Водкина, а также как ценнейший документ художественной жизни описываемой на их страницах эпохи.
В основе обеих, продолжающих друг друга, книг лежит рассказ художника о своей жизни. Композиция «Хлыновска» элементарна: Петров-Водкин начинает с жизнеописания дедов, касается истории родного городка, рассказывает, постепенно замедляя темп повествования, о знакомстве и женитьбе отца и матери, о своем рождении и годах младенчества и, пересыпая повествование интереснейшими бытовыми подро5ностями, исподволь доходит до своих недолгих школьных лет. Хронология, положенная в основу книги, убрана «вовнутрь», и даты нигде не называются, хотя значительных отклонений от реального течения жизни мальчика в тексте, вероятно, нет.
В «Пространстве Эвклида» автор, по первому впечатлению, гораздо свободнее обращается с фактами своей биографии, позволяя себе самые различные отступления, но последовательность событий и здесь, как выясняется при ближайшем рассмотрении, соблюдается достаточно строго. Перед глазами читателя проходят погруженные в художественную атмосферу конца XIX — качала XX века первые двенадцать-тринадцать лет жизни Петрова-Водкина в искусстве: от окончания начальной школы — через годы учения в Самаре, Петербурге и Москве — до поездки (по выходе из Московского училища живописи, ваяния и зодчества) в Италию. Автор расстается с нами февральским днем 1906 года на склоне огнедышащего Везувия, но в повести упоминается ряд эпизодов, относящихся к более позднему времени — второй половине 1900-х годов, когда Петров-Водкин работал во Франции, Северной Африке и, по возвращении на родину, в Петербурге.
Один из первых вопросов, который возникает при чтении «Хлыновска» и «Пространства Эвклида»,— это вопрос о том, являются ли эти книги автобиографией художника в прямом смысле слова, или это повести, то есть литературные произведения, лишь опирающиеся на факты биографии их автора. Думается, что ответ на этот вопрос дает подзаголовок первых изданий обеих книг — «Моя повесть»,— мыслившийся Петровым-Водкиным поначалу как общее название всей задуманной им автобиографической трилогии. Толкование этого названия однозначно: моя повесть, то есть повесть моей жизни. Слово повесть Петров-Водкин употребляет здесь в двояком значении—и как название (прием нередкий), и как жанровое определение. Словно он хочет обратить внимание читателя на то, что рассказанная им история его жизни — это не только биография художника, но и повесть, то есть явление литературного порядка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37