Я стал говорить то, во что сам не верил: эти очереди мог пустить и не тот полицейский, неважно, что засада была неподалеку от деревни, откуда он родом. Мало ли фашистских ублюдков шляется по лесам? Увы, Тялкша был несгибаем. Немцы хитрее нас, говорил он. Гуманизмом тут не возьмешь. Когда увидят, чем приходится платить за равнодушие, перестанут смотреть сквозь пальцы на всякую подозрительную шваль — сами найдут на них управу или нам выдадут. Конечно, в чем-то он был прав, командир нашего отряда, но такое решение ни для меня, ни для большинства партизан было неприемлемо. Все мы были глубоко убеждены, что советский боец, и прежде всего коммунист, всюду и везде обязан сохранять рыцарское благородство. Борьба — кровавый акт, но будь благороден, сражайся с вооруженным врагом, а не с женщинами, стариками и детьми.
Тялкша зло высмеял меня, обозвал мягкотелым интеллигентишкой, место которому у мамочки за печкой, и приказал выйти из строя партизанам, которые согласны расправиться с деревней.
Ни один боец не двинулся с места. Тялкша бегал перед строем, хватаясь за кобуру пистолета и призывая отомстить за погибшего товарища, обзывал всех последними бабами, но партизаны все равно стояли живой стеной.
И Тялкше пришлось уступить. Но я уверен, что даже сегодня он не считает, что тогда потерпел поражение. Тем более что вскоре после того, как мы напали на вражескую часть, гитлеровцы окружили несколько изб этой деревни и в отместку сожгли. Но люди, предупрежденные партизанами, попрятались кто куда, остались только пожилой крестьянин, прикованный болезнью к постели, а в другой избе — роженица со старухой повитухой.
Теперь вам ясно, друг мой, откуда эти избы, построенные уже после войны? И эти два деревянных креста — один на одном, другой на другом пригорке,—где раньше были фундаменты изб...
Я отвечаю, что мне не ясно. И правда, глаза заволокла густая мгла; я понимаю, что снова вижу сон, и уже не сомневаюсь, что это путешествие с Диенисом в далекую деревушку над озером тоже всего лишь сон. Тяжелый, неверный сон задремавшего, но не заснувшего как следует человека.
— Будь здоров, — слышу я голос Диениса. — Не хотелось мне вытягивать на белый свет такие дела, но надо, чтоб ты знал, каким образом бывшие соратники иногда становятся непримиримыми врагами. Рива?.. Не-ет, Рива между нами только маленький камешек, застрявший в башмаке.
Я посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос. Вижу глаза, лоб, седой клинышек бородки, руку, стремительно выброшенную вперед...
Растаяло во мгле. Все. Только эти два креста... Я стою перед ними, как перед воротами заколдованного замка. Кладбище... Да, я на кладбище... Осень.
Ветер. Мокрые, мертвые листья летят ко мне и, ударившись в лицо, падают к ногам. Бесконечная аллея, с обеих сторон уставленная надгробиями. Лишь получше вглядевшись, понимаю, что это мои скульптуры. Множество скульптур. И половины их я не создал за свою жизнь. Нигде не видел этих работ, но знаю — они принадлежат мне. Только мне как-то стыдно за это, не хочется в этом признаться. Словно я скопировал их или украл.
И вот я иду по этой аллее мертвецов с мертвыми памятниками. Иду и иду. Я сам тоже умер. Много-много лет назад — сто, а то и тысячу.
— Тебе не странно, что мы встретились здесь? — спрашивает Вероника.
Нет, нисколечко, хоть я и не заметил, как она появилась и вот идет рядом, повиснув у меня на руке. Только не могу понять, почему она такая бледная и какого черта на ней траурные одежды — черное платье, черный шарф и такие же черные стоптанные туфли на босу ногу. Хочу назло съязвить — кто же идет на свидание в таком наряде? — но вдруг понимаю, что это опять уже не сон, а если даже и сон, то незачем удивляться такому ее поведению, ведь когда-то, когда я еще не успел умереть, она сказала: «Когда ты умрешь, у твоего гроба выстроят почетный караул. Кругом венки, цветы. Мне почему-то кажется, будет весна. Я приду вся в черном, сяду у изголовья, поглажу твои холодные волосы и зарыдаю...»
Но все это было давно, ужасно давно, когда я еще не успел умереть.
И вот я говорю Веронике:
— Ты жестокая женщина, не оставляешь в покое даже умершего.
— А кто виноват, уважаемый? Кто?
И скалит свои кривые зубы с расщелиной между передними, пожирает и обжигает глазами, протягивая ко мне белые руки, сама тоже белым-бела, уже без траурной одежды, без ничего.
...Скирмонис просыпается. Но грань между сном и явью еще не определилась. Все слишком уж реально, рельефно. Нет, наверное, он не спал. Изредка, когда погружался в дрему, мозг заполняли абсурдные видения. Но и это был не сон, а своеобразный диалог, за которым он наблюдал. «Надо почаще глушить спиртное, скоро явятся в гости красные бесенята, — зло издевается над самим собой. — Кстати, не могу пожаловаться, что мало помогаю в последнее время упрочению государственного бюджета — почти каждый день по бутылке...»
«Вероника, Вероника...» Он вытянул ноги, едва не засунув их в черную глотку камина, долго потягивался и зевал, ерзая в кресле. Настроение — хуже не бывает. Встал; пустая бутылка покатилась по полу, задетая ногой; посмотрел на дверь в мастерскую и поежился; по спине побежали мурашки: ему померещилось кладбище из недавнего сна, вот с теми же самыми скульптурами, между которыми сейчас вроде бы мелькнуло черное платье Вероники. «Да, последствия вчерашней попойки», — грустно подумал он. Надо бы кофе приготовить — горло пересохло, даже першит. Хорошо бы и рюмочку коньяка... Но едва выпьешь первую, как рука потянется за второй... Нет, лучше уж пустой кофе. Этого не хватало, чтобы начал в одиночестве пьянствовать!
Включил электрический кофейник, посмотрел на часы. Полвосьмого. Только полвосьмого? Хм, неужели... Нет, не стоят. Ну что ж, полвосьмого так полвосьмого. Все приличные люди в этот час выбираются из постели, а то и выбрались. Сжуют бутерброд с кофе и — на работу. Вероника наверняка еще валяется в берлоге — сегодня у нее только один урок, часов в одиннадцать. А Суопис уже собирается мчаться в свой институт. «Да что я путаю, сегодня же не суббота, а воскресенье!» Это вчера была суббота, «день, счастья и радостей полный», как недавно зачирикал один начинающий поэт, пока еще не успевший испытать, как на самом деле выглядят эти воспетые им переживания. Мерзкий день! Бедная Уне... Тоже, конечно, уже проснулась. Смотрит в потолок, видит, как его медленно заливает утренний свет и все вещи в спальне оживают и становятся ярче. Зеркало, стул, кровать... Его, Скирмониса, кровать, холодная и уныло пустая, словно саркофаг фараона, ограбленный тысячу лет назад.
Господи, господи... Ведь могло всего этого не быть. Или быть по-другому. Нужен был только компромисс со своей совестью... надо было только признать главенство лицемерия... Ну кому стало лучше оттого, что ты бросил в лицо Уне жестокую правду? Ведь гораздо гуманнее медленно действующий яд, влитый исподтишка, чем суровый смертный приговор, выслушав который осужденный будет испытывать муки ожидания. Вероника была и осталась умнее. Но счастлива ли она? Вот сейчас, сию минуту, оба нежатся в постели, перебирая мелкие семейные делишки, но счастливы ли они? Он — да, порядочная дубина, свято верит во все, что говорит жена. А вот она, Вероника? Вряд ли, вряд ли... Нет, ее счастье весьма сомнительно, счастливая женщина не будет домогаться любви чужого мужа.
7
По воскресеньям такая программа: утром поваляться в кровати, пока не надоедают семейные разговоры и все такое прочее... после завтрака двухчасовая прогулка по сосновым борам Лаздинай или поездка на лоно природы на машине, потом телевизор, магнитофон, визиты, ответные визиты, посещение культурных учреждений, в первую очередь, конечно, художественного музея и Дворца выставок.
Но сегодня с самого утра все по-иному. Проснувшись и убедившись, что Суопис тоже не спит, Вероника, широко зевнув, поворачивается лицом к мужу. Однако тот вдруг так глубоко «засыпает», что даже всхрапывает разика два, и правая нога Вероники начинает исподтишка пробираться на чужую территорию. А оказавшись на ней, тут же нашаривает ногу Роби... Поддевает ступней, будто багром, игриво дергает к себе. Вступление к семейным разговорам и ко всему такому прочему... Однако — неслыханное дело ! — похищенная нога решительно приподнимается и возвращается на прежнее место под своим одеялом, чего никогда еще не случалось.
Вероника лежит в полной растерянности. Нужно время, чтобы улеглось оскорбленное самолюбие и поднялась рука... Да, теперь уже рука — она поползла по подушке к затылку Роби...
Но и на сей раз — не та реакция.
— Чего дурака валяешь? Ведь не спишь же...— говорит, едва сдерживая досаду.
— А что? —Его голос сипловат после ночи, сух и скрипуч. — Думаешь, мои произведения рождаются без размышлений?
— Размышляй. размышляй .. А я встану, соберу завтрак. Не оборву ли нить твоих размышлений, если сегодня будем завтракать раньше? — не выдержав, иронизирует.
— Нет, — отвечает он, пропустив насмешку мимо ушей. — Как раз хорошо: раньше уйду в мастерскую. Хочу сегодня поработать.
— Никогда ты не работал по воскресеньям!
— Пожалуй. А сегодня буду.
Программа целого дня насмарку. Настроение — тоже. В довершение всего этого у Гинтаса рассечена губа — вчера на перемене приятель саданул. Но не говорит, из-за чего ввязался в драку. Такой же молчун, как и отец.
— Иди завтракать, драчун, — ласково зовет Вероника сына.
— Сегодня в наказание будешь сидеть дома, — принимает решение Суопис. — Ни шагу из своей комнаты!
— Телевизор...
— Никаких телевизоров!
— Но, папа, сегодня же третья серия... Да и вообще... — Гинтас в отчаянье, но еще не теряет надежды.
Увы, Суопис неумолим: никаких серий; никаких приятелей, в тюрьме развлечения не дозволены.
— Ну за что меня в тюрьму? На целый день...— На глазах Гинтаса слезы.— Разве я виноват, что мама поставила Аудрюсу двойку? Из-за этой двойки мы и подрались. Аудрюс рассердился, некрасиво сказал про маму, а я...
— Ешь, чем чепуху болтать, — говорит Вероника, предчувствуя недоброе.
Но Гинтасу надо, хоть лопни, доказать свою невиновность, чтобы посмотреть третью серию.
— Я же к нему не лез, он сам завелся...
— Каким образом? — бесстрастно спрашивает Суопис.
— Откуда мне знать... Говорит, твоя мама жена двух мужей, а сам ты...
Последние слова сливаются со звонким шлепком ладони по лицу. Гинтас бежит от стола, схватившись за горящую щеку. Вероника тоже пылает, как залитая бензином головешка:
— Оболтус! Как ты смеешь говорить такое про своих родителей?! Водится со всякими, наслушается...
Тебя надо не на день наказать, а на целый месяц, гадкий ты мальчишка!
— Да ведь я... я... я...—доносятся жалобные всхлипывания из соседней комнаты.
Суопис отводит глаза, встретив ошалевший взгляд Вероники, встает со стула и бредет к двери.
— А ты куда?.. Завтрак...
— Не хочется завтракать... рано еще... Перекушу где-нибудь в диетической.
— Ну и перекусывай, я ваши капризы терпеть не намерена. Совсем сдурели. Оба! —Хлопнув кухонной дверью, уходит в спальню.
Суопис спускается по лестнице, не чувствуя даже специфического запаха недавно построенного дома, которым по утрам особенно сильно отдавала лестница. Как и всегда, он старается не думать о том, что неприятно, что требует анализа фактов (или событий), что может вызвать усугубление душевного кризиса. Лучше всего направить мысли на творчество, на чужие беды, вообще на жизнь, но лишь настолько, чтоб не коснуться самого себя. Выбрал какую-нибудь приятную сердцу тему, точнее, картину или объект, рассматривай со всех сторон и любуйся все новыми оттенками. Вот, скажем, автомобиль. Пока неплохо едет, но раз уж начинают массовое производство «Жигулей»... Все-таки машина посовременнее. Обтекаемый кузов, современная автоматика, идеальная амортизация... Самый практичный и элегантный, разумеется, белый цвет. Можно себе представить, как выглядит такой автомобиль со стороны...
Суопис в мыслях кружит вокруг своих «Жигулей», которые в будущем году он уже точно приобретет, садится за руль, включает зажигание. Заводятся как часы. Двигатель — тише шелеста сосен. Не едешь, а лежишь на перине. Бензин? Бензина почти не берет. Удивительная машина! Однако, вихрем слетев с холма и резво взяв поворот, замечает, что рядом сидит Вероника... Видит ее лицо, искаженное истерической яростью и страхом. Да, он заметил, как мелькнул страх в ее глазах, когда она ударила Гинтаса.
...Нет, не надо давать мыслям волю, а то заведут куда не следует. Чтобы избежать бессмысленных душевных эксцессов, лучше смотреть на что-нибудь. Просто смотреть. Бездумно фотографировать глазами, и все. Скажем, абстрактную картину или орнамент
ковре производства Лентварской фабрики. Сейчас больше всего подходит улица, по которой ты идешь, проносящиеся мимо машины, люди. Сотни, нет, тысячи кадров, которые ты бездумно накручиваешь на свою потайную кассету, как кинооператор. Прекрасный район Лаздинай... Прекрасный Лаздинай... прекрасный Лаздинай... Прекрасна эта улица, автомобили, женщины с детками... Все на удивление прекрасно... на удивление прекрасно... на удивление прекрасно... Говорят, представляют к Ленинской премии... Да здравствует наша архитектура... наша архитектура... архитектура... тура... ура-а-а!
Пронзительно взвизгнули тормоза. Суопис даже отскакивает в сторону, словно на него набросился дикий зверь. Но это всего лишь «Жигули»... Белая невесомая машина, как бы выточенная из слоновой кости. Точь-в-точь такая, о какой пытался заставить себя думать. Открывается дверца со стороны тротуара, и высовывается кудрявая шевелюра, мелкое личико с длинным, как у Буратино, носом, который устремился вперед, словно обелиск, символизирующий полет ракеты в космос.
— Новая машина...—удивляется Суопис.
— Как видишь! — Лицо Теличенаса сияет неземным блаженством. — Недавно появились первые ласточки. И достал.
— Быстро удалось.
— Дана через кого-то сделала. Почему не на колесах?
— Гуляю, Юозапас. В нашем возрасте надо побольше гулять.—Суопис бросает взгляд на часы и удивляется :
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59