..
Да, да, Уне кивает головой, и он не знает: поддакивает она или иронизирует. Подойти бы к ней, обнять — она такая измученная, так дуждается в теплом слове утешения, но он с ужасом думает, что тогда придется ее поцеловать. Теми самыми губами, на которых все еще горят поцелуи другой женщины. Поцелуй Иуды! Он поворачивается, уходит по коридору, скрипя паркетом, возвращается, а Уне сидит, ссутулясь, за кухонным столом. Надеется на что-то, ждет...
— С войны не встречал этого человека,—продолжает врать уже без зазрения совести, потому что по сравнению с мучительными догадками Уне самая подлая ложь кажется спасением. — Кто мог предположить, что мы опять встретимся? И не встретились бы, если б не мое положение. Знаешь, когда добираешься до определенной ступеньки, многие думают, что ты всемогущ, а про такого удобно вспомнить, если случится беда.
— А чем ты можешь ему помочь? — бесстрастный голос Уне.
— Я знаю Тялкшу. Много надежд не возлагаю, но попробовать можно. Думаю, не откажет — все-таки были когда-то соседями. Пойду завтра к Тялкше.
Уне молчит.
Скирмонис со скрипом, приближается по коридору, останавливается перед нею и тоже молчит.
(Вероника. Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии?)
— Послушай, Уне, я вижу, ты не веришь, — говорит он, изображая обиду.—За кого ты меня принимаешь !
— Нельзя так, Людас, я не спрашиваю, не хочу знать, где ты был до утра, но почему ты не мог сообщить, что не вернешься к ужину?
— К завтраку, — сердито поправляет он, решив, что излишняя ласковость может только усилить подозрения.
— Ужасная была ночь, чего я только не передумала: ведь столько всяких несчастных случаев...
— Говорю тебе, во всем доме ни у кого нет телефона.
— Надо было из мастерской, когда уходил...
— Конечно, надо было, но не думал столько задержаться. Виноват, виноват, Уне, еще раз прошу прощения. В другой раз, если окажусь в таких обстоятельствах, не буду слушаться хозяев: пойду пешком домой, хоть и десять километров.
— Нет, что переночевал, это хорошо, незачем шляться по укромным улочкам ночью, но ты должен и меня понять. Как наслушаешься всяких историй — того избили, того нашли мертвым в подворотне, — с ума можно сойти.
Голос Уне срывается — вот-вот заплачет. Ах эти женские слезы! Лучше бы в морду дала...
— Не надо, Уне. Неужто я не понимаю? Да что теперь поделаешь? — Обнимает за плечи, прижимается лицом к ее прохладной щеке, охваченный неподдельным сочувствием. — Правда, Уне, ну зачем эти слезы?.. Я же в целости и сохранности...
— В целости и сохранности...—Она приникает лицом к его груди, душераздирающе всхлипывает. — В целости и сохранности... Как хорошо, как хорошо, Людялис, что ты опять дома...
Скирмонис проводит ладонью по взлохмаченным волосам жены, хочет ласково оттолкнуть ее от себя: стыдно, противно, он унижен собственной ложью, каждая затянувшаяся секунда лицемерия превращается в пытку. Но он обязан держать Уне в объятиях, гладить ее голову, плечи, а потом и поцеловать, потому что любой ценой надо побыстрей покончить с этой мучительной сценой.
— Уне, прости... мне надо позвонить Тялкше домой, может примет меня завтра.
— Хорошо, Людас. А я завтрак приготовлю.
— Завтрак в двенадцать часов? Стоит ли? Лучше давай принарядимся, пойдем в ресторан и пообедаем
по-царски. Пускай это воскресенье будет нашим воскресеньем.
Уне счастливо улыбается, она уже все забыла, хотя ресницы еще влажны от слез.
— Чудесно, Людас! Ты всегда придумаешь что-нибудь интересное.
Он идет к телефону. Нет ни малейшего желания звонить Тялкше, да еще домой. Ведь все можно уладить завтра у него в учреждении. Сейчас наберет вслепую любой номер. Товарищ Тялкша? Его нет? Как жаль...
(«Мелкая ложь чепуха по сравнению с тем, что только что... Учись жульничать, товарищ Скирмонис, начало уже положено».)
10
Как-то не запомнилось, не могу сказать точно, какие обстоятельства свели меня с Модестасом Тялк-шей. В это время я был районным депутатом; ко мне обращались избиратели по разным бытовым делам, при устройстве которых иногда приходилось встречаться с высокими работниками; наверное, таким образом я и познакомился с Тялкшей. Но не думаю, что первая наша встреча произошла в официальном месте, скажем, в учреждении, потому что, вспоминая этого человека, я всегда представляю его в семейном окружении — на столе самовар, чайные чашки — с вялой улыбкой многогранного лица. Могло быть и так, что я, ведомый любопытством художника, нанес Тялк-шам визит вежливости, когда они перебрались в наш дом, заняв на втором этаже огромную пятикомнатную квартиру, в которой до них жил один профессор.
О, к нам перебирается товарищ Тялкша! Это не рядовое событие в истории дома. Теперь волей-неволей плавнее завращаются все колесики, смазываемые до сих пор лишь пустыми обещаниями ЖЭКа. Вывезут со двора шлак, подчистят остатки военных развалин, для детей оборудуют площадку для игр, проведут горячую воду, свет в сарайчики, а в квартире моего соседа приведут в порядок канализацию, надо надеяться, — Тялкша не так рассеян, как профессор, заметит, что на голову текут нечистоты.
Наши надежды стали сбываться через неделю после того дня, как разнесся слух (одновременно прибыла и какая-то комиссия), что мы получили нового жильца. С утра до вечера во дворе рычала техника: бульдозер с автокраном, самосвалы, экскаватор... В доме то и дело сновали незнакомые люди с портфелями под мышкой. Во всех углах гудело, гремело, стучало, жужжало, тарахтело, но сам эпицентр землетрясения, если не считать двора, находился в нашем подъезде, в квартире съехавшего профессора: бригада ремонтников здесь сносила внутренние переборки, отдирала половицы (будет паркет), поскольку прежнее расположение комнат, по-видимому, не соответствовало вкусу Тялкши.
Так уж получилось, что в это время я уезжал на несколько недель в командировку. Когда вернулся, наш дом был погружен в тихий покой, как и раньше. Во дворе вместо мусорных куч и остатков развалин красовались черные газоны, на которых еще не успела проклюнуться посеянная трава, широкие дорожки были посыпаны белым песком и окаймлены побеленными известкой камешками. Лестница чисто вымыта — никаких следов прогремевшей грозы, а перила от квартиры Тялкши до наружной двери покрашены в веселый канареечный цвет. Дверь тоже. Фасад дома также помолодел, хотя к нему, кажется, никто не притронулся пальцем: та же каменная закоптелая стена с окнами в стиле Ренессанса и ржавыми железными балконами. Нет, что я говорю! Один из балконов (а чей он, объяснять не стоит) свежевыкрашен в весенний салатный цвет — казалось, из-за тучи выглянуло солнышко, осветив ненастное небо. Может, оттого и рамы всех окон стали светлее, а квартиры Тялкши — что и говорить! — белые, даже глазам больно!
Не помню уже, по какому случаю и когда я впервые позвонил у все еще пахнущей масляной краской двери. Знаю только, что была осень, кажется вечер, потому что домработница допрашивала меня, глядя в волчок, пока, шаркая, не приблизился сам Тялкша и не открыл дверь. Старая дура, сказал он, это скульптор, надо газеты читать.
Я знал его уже раньше: грубо отесанное лицо, низкий угловатый лоб, голый, испещренный голубой сеткой прожилок череп, глубоко запавшие кротовьи глаза, под мясистым блестящим носом толстые увядшие губы, непропорционально широкие скулы и тяжелая, выдающаяся челюсть, уши крохотные, зеленоватые и мертвенные, а буйные брови будто приклеены; при виде этого человека мне всегда лезла в голову идиотская мысль, что он натянул удачно сделанную маску (или скафандр водолаза), и из всех видимых частей тела настоящими остаются только глаза, хитро, с жадным удовольствием глядящие из узких щелок на мир, в котором «все совершенно принадлежит мне, ибо, если не я, ныне здесь была бы мертвая пустыня». Туловище его, как и лицо, было массивным, непропорциональным: широкие, покатые плечи, такой же таз, четырехугольный живот; словом, квадратный сундук, из которого валил через край избыток жира, укорачивая и без того коротенькие ноги, заканчивающиеся изящными женскими ступнями.
«Скирмонис, наш сосед, памятники делает»,— представил меня Тялкша жене, и по тому, как они переглянулись, я понял, что вряд ли хоть один из них побывал на моей выставке.
До того дня я не видел супругов, больше похожих друг на друга, словно оба были отлиты из одной формы и лишь после этого чуть-чуть подправлены, насколько требует разница в поле: черты лица Марии были теплее, нежнее, щеки не цвета слоновой кости, как у Тялкши, а красные, пунцовые, а ноги толстые и крепкие, как античные колонны. Плодородная баба ! — сказал бы неразборчивый крестьянин и удивился бы, узнав, что за пятнадцать лет совместного сева уродилось всего двое детей.
Мы сидели в большой гостиной (здесь же на столе пузатый тульский самовар) и пили чай. Кажется, был еще графинчик коньяка, который Тялкша ласково величал «золотым сосудом», икра, копченый рыбец, крабы, швейцарский сыр и прочие лакомства, красноречиво свидетельствующие о том, что к услугам хозяев вся дефицитная продукция. Позднее я не раз тешил свой желудок за этим столом — о, незабываемые часы гурмана! — но самое прекрасное воспоминание оставил чай Тялкшене. Признаюсь, до той поры я не был поклонником этого напитка. Мне уж лучше чашку кофе, говорил я, чем какие-то подслащенные лекарственные травы. Но когда я провел несколько вечеров у Тялкши и общими усилиями мы опустошили серебряный пузатый самовар, да, тогда я понял, что до той поры ни бельмеса не смыслил в чае. Правда, читал, что открыт он три тысячи лет назад и растет на кусте, а не в земле, как наша картошка, но представить себе не мог, что, если смешать разные сорта (а это самое важное, подчеркнула хозяйка), добавить какие-то литовские травки и залить водой, прошедшей через самовар, можно добиться таких потрясающих результатов. Искусство! Только человек артистической души может извлечь такие тонкие оттенки вкуса. «Ваш чай, уважаемая Мария, как молодуха: цветет, поет и пляшет», — говорил я, не кривя душой, втягивая в легкие неописуемый аромат и ощущая во всем теле живительное весеннее тепло. Закоренелый враг чаевников, посидев за столом у Тялкши, изменил бы свое мнение. Кофе? Чепуха! Долой эту провонявшую кофеином отраву, пускай гадают на его гуще юные старцы! С этого дня я буду пить только чай, несравненный эликсир для мозга. Кофе к черту, кофе к черту, кофе к черту! Я бы так и поступил, но, к сожалению, у меня не было самовара, да и Тялкшене, хоть и радушная хозяйка, не любила делиться с другими своими секретами, она крепко держала в руках ключ от тайны дозировки чая и литовских травок. «Моя Марысенька эгоистка, эгоистка, эгоистка», — в шутку выговаривал Тялкша, нежно протягивая последнее слово.
За чашкой чая мы затрагивали больше общественно-политические темы, и, конечно, по верхам, бегло, как бы совершая какой-то ритуал, официальные газетные мысли, и больше ничего. Невидимый механизм скрещивал и снова разводил наши неискренние взгляды, дергал за секретную веревочку, кивая нашими головами. С ума можно было сойти от этой показухи, если бы не... шашки. Я не любил их, играл скверно, но Тялкша — ого, голыми руками его не возьмешь! За полчаса, а то и быстрее, он пробивал мой фронт и, окружив со всех сторон дамками, заставлял капитулировать. Каждый раз, водрузив флаг победы, он сиял чистой ребячьей радостью, даже как бы впадал в детство: хихикал, охал, прищелкивал языком; можно было подумать, что на жизненной арене он не выиграл ни единой битвы и эта квадратная, черно-белая доска — единственный участок фронта, на котором есть надежда взять свое. Однажды я выиграл: чистейшая случайность. Этот почтенный человек, уважаемый государственный муж едва не заплакал от досады! до двери меня проводил довольно-таки холодно, а когда несколько дней спустя я зашел снова и мы сели за доску, я все время чувствовал на себе подозрительный и опасливый взгляд.
Иногда мы спорили, чаще по мелочам, но тоже неискренне, как бы по необходимости, подсознательно стараясь уменьшить разделяющее нас расстояние, придать нашим отношениям естественность.
Тялкшене добродушно упрекала: да что вы там по-своему? Говорите как люди, чтобы все понимали.
«Нас двое, а вы одна, уважаемая Мария, давайте придерживаться демократии», — позволял я себе вежливо пошутить. «Пора научиться, пора научиться»,— монотонно рокотал Тялкша, но уже так, чтобы все понимали, и было непонятно, кому из нас двоих эти слова предназначены: мне или хозяйке.
Как-то, собираясь переезжать на теперешнюю квартиру, я зашел к Тялкше попрощаться и, к своему приятному удивлению, был встречен теплее, чем обычно. В гостиной сидела незнакомая пара, мужчина и женщина. Обоим за пятьдесят, седые, с приветливыми чертами лица. Несмотря на пожилой возраст, женщина была привлекательна яркой семитской красотой — черные неспокойные глаза, орлиный нос, сочные губы и стройная шея. Мужчина был из рядовых портретов в бесконечной галерее лиц, и лишь вглядевшись получше, ты замечал (точнее, чувствовал), что портрет этот весьма симпатичен.
— Товарищ Скирмонис, скульптор, — представил меня гостям Тялкша. — А это товарищи Диенисы, Рива и Томас, сподвижники по подполью.
— Приятно, — улыбнулся я, отвечая на их открытые улыбки, которыми они встретили меня как доброго знакомого, сразу приняв в свой круг.
— Видел некоторые ваши скульптуры,— сказал Томас Диенис. — Не особенно разбираюсь в искусстве, но мне кажется, вы подаете надежды, юноша.
— Мне уже тридцать пять, товарищ Диенис.
— Но творчеству из них отдано, наверно, не больше десяти. Судя по вашему внешнему виду, природа не пожалела вам здоровья, так что впереди еще полсотни лет творческого труда. Половина столетия! Представляете ли себе, что это значит в зрелом возрасте, юноша! Горы можно свернуть!
— Благодарю, товарищ Диенис, ваш оптимизм настраивает меня на творческий лад, — сказал я искренне, но Тялкша разглядел в моих словах иронию.
— Томас всегда был оптимистом, да, да, оптимистом,— сказал он, насмешливо поглядывая из-под кустистых бровей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59