Тогда редактор, под напором ему самому непонятных сил, вдруг поворачивался иным углом: хватал осужденный им самим нож и начинал так скрести да подчищать рубанком, а случалось, и тесал топором, что молодой автор, взяв в руки вышедшую в свет книгу, не узнавал своего произведения.
Никого не удивляла такая непоследовательность Вайзбунаса, потому что кто-то видел (конечно, случайно) в С1 о записной книжке пять «золотых правил», которыми он руководствовался как компасом, ведя свой корабль к облюбованной гавани:
1. Не стремись быть больше большого и не будь умнее умного.
2. Не избегай ответственности, если есть кому за тебя отвечать.
3. Не доверяй ни одному, еще не доказавшему, что он может.
4. Важно не то, как написано, а кем написано.
5. Все согласуй с Главным.
Альбинас Вилъпишюс, прозвавший себя Негром (причиной для этой клички послужили две книги воспоминаний, написанные за отличившихся в прошлом деятелей), весьма талантливый журналист, большой любитель женщин и бутылочек, певец, музыкант (на досуге удовольствия ради сочинявший музыку для эстрадных песенок), клоун-любитель и записной остряк. Редакторы газет ругали его (вечно опаздывал с материалом), но не могли без него обойтись; девушки смеялись над его стокилограммовым пузом, однако охотно шли с этим медведем в кафе, а оттуда к нему домой.
Четвертым представителем сферы искусства за столом Суописов должен был сидеть график Кястутис Кряуза, один из ответственных работников аппарата Союза художников, но в последнюю минуту позвонил,
что не сможет прибыть, поскольку помешали непредвиденные обстоятельства. Суописы, конечно, выразили сожаление («Лучше бы такой Негр не пришел...»), но виду не подали, утешая себя тем, что убыток компенсирован с лихвой: удостоили визитом Тялкши, на прибытие которых они меньше всего надеялись, а также начинающий композитор Линас Гряндимас и директор средней школы, непосредственный начальник Вероники — Юлюс Норутис. Оба с женами.
До появления Скирмониса гости успели обсудить главные проблемы дня, начиная с космической и кончая «приходскими» (термин Негра), в числе которых были затронуты вопросы искусства, педагогики, внутренней политики и масса других; причем, само собой, не обошлось без анекдотов и мелких сплетен. Теперь этот круг пошел по второму разу, но уже детальнее и без стеснения, причем суть часто уходила на второй план. Негр-Вильпишюс вспомнил недавнюю историю любви Скардиса к Теличенене, которая сумела чужую семью развести, а свою сохранить, так заговорив зубы наивному супругу, что тот поверил, будто женщина, которая шляется с любовником, все-таки может сохранить верность. Кебла к слову добавил, что знает одну пару, можно сказать, аналогичную Теличенасам: жена с чужим мужиком в кровати, а муж в той же комнате на диване. Такой там и муж, сказал Вайзбунас, тряпка! И тут же уточнил характеристику супругов Теличенасов, похвастав, что прекрасно знает романиста («Конечно, и сегодня мы бы видели его за этим столом, если б не уехал с женой из Вильнюса») и может смело утверждать, что Теличенас тоже не остается в долгу перед женой и та об этом прекрасно знает. Директор Норутис возмутился: какое-то вырождение! Может ли школа воспитывать детей, пришедших из такой семьи? Нет, потому что их психика формируется раньше, чем они переступают порог школы. А ведь чуть что, все равно обвиняют педагогов, а не родителей. Негр засмеялся: нужны публичные дома — женщины-любительницы могли бы заходить туда на досуге, спускать избыток страсти, да еще заработать денег для мужей. Гостьи попробовали обидеться, жене директора даже удалось покраснеть: ну уж этот товарищ Вильпишюс как скажет!.. Вы же пишете такие умные, поучительные статьи, а тут ни то ни се; неужели все журналисты такие двуличные сквер-
нословы? Негр-Вильпишюс хохочет во всю глотку: журналистам чужда сентиментальность, их задача — ставить проблемы и предлагать решения, как бы неприятно это ни звучало; ведь никто не осуждает хирурга, если он оперирует не сердце, благороднейший орган, воспетый поэтами всего мира, а копается гораздо ниже, вокруг того места, которое мы очень редко смеем назвать настоящим именем. Все зафыркали, отпуская реплики, кроме жен композитора и директора, робко спросивших, нельзя ли в подобном кругу (создателей духовных ценностей) обойтись без физиологии. А Кеблене с Вайзбунене, переходя из нейтральной позиции в наступление, обвинили Негра в однобокости и неуважении к женщине. Это отвратительнейшая черта мужского сословия, отдающая плесенью той эпохи, когда муж мог запрячь жену в телегу и ехать, возмущались они. Для женщины кухня, дети, шесть-семь часов в учреждении («Униженно благодарим за такие равные права...»), а если, не дай бог, она бросит взгляд на чужого мужа — конец света! Мужчине можно, его никто не оплюет, некоторые даже похвалят — молодец, своего не упустит, — а женщина уже и такая и сякая... Почему же так, уважаемый Альби-нас? Вы можете привести женщину к себе домой, это нормально, а женщину за то же самое включаете в черный список? Пора осознать, что мы не вещь, не собственность, а такие же люди, с умом и чувствами (даже более глубокими), как вы, мужчины.
— Да что им объяснять, милые женщины, все равно не поймут, — поспешила на помощь подругам Вероника.— Мужскому эгоизму нет пределов, мужчины ни-ко! да серьезно не вникнут в вопрос, не станут бесеIрасIно искать истинную причину. Если у кого муж пьяница, развратник, эту еще некоторые оправдают, но если внешне все в порядке, никому и в голову не придет глянуть за ухоженный фасад дома — а все-таки почему так, может, там, внутри, куча мусора? И впрямь, муж не пьет, не курит, рубля зря не потратит, чего эта баба с жиру бесится? Ах вы, мужчины, мужчины, когда же вы перестанете смотреть на женщину как на овечку, которую достаточно накормить досыта, и она весело скачет в своей загородке? Нам, женщинам, тоже нужно нечто большее, не только со вкусом одеваться, сытно есть и интересно проводить досуг. Бывает же, что женщина живет со своим мужем
в нужде, но она куда счастливее той, которой, кажется, только птичьего молока не хватает.
— Когда есть любовь, говорят, и кулак мужа сладок, — глубоко вздохнула директорша.
— Любовь, милая моя, это не застывшая субстанция, она меняет форму в зависимости от нашего возраста, — мягко дополнил жену Норутис. — В молодости мы горы могли своротить ради своих любимых. А когда вместе с годами приостыли чувства, то же самое совершаем без прежнего пыла, больше рассудком, чем сердцем. Главное — сохранить уважение друг к другу и чувство долга.
— А что вы думаете о любви, уважаемый Лю-дас? — обратилась к Скирмонису Вероника.
— Да разве мое мнение что-то значит? Я ведь принадлежу к тому полу, который вы так безжалостно осудили, — ответил Скирмонис, ждавший этого вопроса и раззадоренный многозначительными взглядами хозяйки.
— Нет правил без исключения, Людас.
— Если так, что ж, попробую угодить вам, Вероника.
— Ох, прошу вас, не угождайте, я люблю прямоту.
— Что ж, в каком-то смысле я согласен с товарищем Норутисом, однако не думаю, что такое состояние, когда отношения мужчины и женщины основаны исключительно на взаимном уважении, долге и совести, можно назвать любовью. Любовь, как мне кажется, это спонтанный сгусток самых благородных чувств человека, который на некоторое время делает нас абсолютно счастливыми. Поэты воспевают вечную любовь, а на деле любовь исподволь гаснет и умирает вместе с возрастом человека, как заметил товарищ Норутис. Остаются лишь элементарная привязанность друг к другу, дружба, ну и инстинктивный страх перед одиночеством.
— Совершенно верно, товарищ Скирмонис, — подхватил Негр-Вильпишюс. — Любовь это сложный инструмент, работающий безотказно, лишь пока все компоненты на местах. Вы думаете, возможна нормальная любовь между супругами, если один из них импотент?
Жена директора негромко охнула и вздохнула («Вы неисправимы, товарищ Вильпишюс...»), а Вероника как ни в чем не бывало одарила гостей обворожитель-
ной улыбкой, дольше остановившись на Скирмонисе («А вы как к этому относитесь, Людас?»), и сказала, что не может не согласиться с Негром, хотя тот и не изобрел ничего нового, а лишь напомнил избитую истину, старую как мир. Композитор позволил себе осторожно заметить, что духовные узы все-таки имеют решающее значение, особенно для интеллектуалов; его с пылом поддержал директор, но Вайзбунас с Кеблой и их жены не согласились свести на второй план узы физические («Между обоими мы ставим знак равенства»), а Негр попытался остаться себе верным до конца и ударил сплеча:
— Вы скатились в болото идеализма, дорогие друзья. Красиво, благородно, но нежизненно. Найдите мне нормальную честную женщину, которая без колебания выбрала в спутники жизни сексуального калеку (хотя во всех прочих отношениях он и безупречен), а не мужика что надо. В Помпее у входа во дворец одного патриция можно увидеть фреску — ей не меньше двух тысяч лет: весы, на одной чаше которых этот предмет, а на другой — груда золота. И знаете — чаша с золотом перышком взлетела вверх. Уже тысячелетия назад женщина знала цену мужчине и не стеснялась публично признаться в этом.
— Не выстраивай всех женщин в одну очередь, Альбинас,—не согласился Кебла.—Ты забыл, что есть и женщины-матери.
— Женщина это женщина, Микутис, — отбрил Негр-Вильпишюс. — Она вроде коня: неважно, какой масти и какой породы, надо уметь на нем ездить, чтоб не выбросил из седла.
— Товарищ Вильпишюс, вы пользуетесь эпитетами, которые вгоняют в краску благопристойного человека, но скажите, что все это имеет общего с любовью? — степенно, как подобает педагогу, спросил Норутис.
Негр бессильно развел руками, выдавив снисходительную улыбку, и ничего не ответил: разве докажешь раку, что в сене много витаминов...
— Я не буду безоговорочно поддерживать Аль-бинаса, но не могу согласиться и с вами, товарищ Норутис, — вставила Вероника, несколько ошеломив гостей своей смелостью.—Любовь, разумеется, это не только постель, но, с другой стороны, где вы найдете здоровую женщину, которая, принужденная обстоя-
тельствами довольствоваться одной так называемой духовной связью, могла бы без лицемерия сказать, что любит такого мужа и верна ему?
— Вы полагаете, Вероника...—буркнул Норутис, опешив перед ликующим взглядом Негра-Вильпишю-са.—Все-таки, когда женщина испытывает духовный голод...
— Ох, еще бы нет, я не отрицаю, не может быть настоящей любви без духовной общности, я признаю духовный голод, но не менее важен и тот, другой... даже, пожалуй, важнее, товарищ Норутис.
— Браво! — вскочил Негр. — Наконец-то нашлась женщина, которая не врет.
Все дружно рассмеялись (даже Норутене улыбнулась) и, подумав об одном и том же, уставились на Суописа. Поскольку у Суописа тоже мелькнула эта мысль, от которой побледнели раковины ушей, он не мог сдержаться и, покосившись на Веронику, буркнул:
— Мне кажется, ты пока не голодаешь. Ника, нечего жаловаться.
— Я и не жалуюсь, Роби, что ты, нет ни малейшего основания, я просто защищаю свою точку зрения, исходя из практики некоторых своих подруг...— ласково ответила Вероника, каждое слово подчеркивая переменчивой улыбкой, которую словно букет пестрых цветов, она предназначала мужу, но Скирмонис чувствовал, что букет составлен для него.
— Любовь — вечная тема для художников всех жанров,—ожил универсальный критик Микас Кебла, когда дружно опорожнили рюмки за здоровье радушных хозяев, а Суопису отдельно еще пожелали творческих удач, вспомнив по случаю и мать Вероники, зажарившую «чудо — не ведарай» и после путешествия из деревни отдыхающую на кухне.— Увы, многие обходят эту тему, затрагивая ее лишь постольку, поскольку нужно оживить произведение. А ведь это огромная, многогранная проблема, достойная самого пристального изучения!
— Тебе надо было поднять этот вопрос, когда здесь сидел наш уважаемый товарищ Тялкша,— серьезно заметил Вайзбунас, ладонью левой руки теребя бородку, но к его реплике отнеслись как к шутке.
— Я не говорю, давайте передвинем на второй план прочие темы — производственные, общественные, политические (воспитание патриотизма советского человека, его гражданской сознательности было и остается главной задачей социалистического искусства), однако, понимая, сколь важную роль играет любовь в жизни индивидуума (а отсюда — и общества), мы должны признать, что покамест она у нас на правах бедной побирушки, хотя на деле ее место — в храме искусства рядом с другими столь же значительными объектами изучения художника.
— Вообще-то литовское искусство звучит неплохо, его ценят как у нас в стране, так и за границей, можно было бы выжать из себя и побольше, но мешает определенная ограниченность, связанная со «страхом глубины», если так можно выразиться, — дополнил Вайзбунас— Возьмем хотя бы литературу. Написано немало и неплохих книг, квалифицированно, толково, но таких, чтоб потрясли, если так можно выразиться, нет, не наблюдается. Новый роман, скажете, который сами авторы назвали психологическим? Да, нельзя не признать, сделан значительный скачок в сторону изучения внутреннего мира человека, определенный, так сказать, импульс, напомнивший писателям о забытом за последнее десятилетие, хотя и давно существующем в литературе. Но это произведения более или менее камерного плана, некоторые из них отдают заимствованиями с Запада (сетования об отчуждении человека), а главные проблемы нашей жизни иногда обойдены стороной, выпячиваются второстепенные, третьестепенные вопросы. Скажите, как можно глубоко раскрыть духовный мир героя, если автор помещает его в искусственную среду?
— Вот именно! — авторитетно вставил Кебла, с 1адко улыбаясь малиновыми губами.— Наш герой не можс1 жигь без черного литовского хлеба, без любви к земле своих отцов, без дум о ее будущем, разумеется, а писатель подсовывает ему воздушные французские булочки и, усадив в кафе, убеждает его, что надо на все наплевать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59