А почему морщилась, когда Скардис в хорошем расположении духа называл тебя старой перечницей, хоть и целовал при этом ручку, а? Сейчас называю пани, но ручки не целую, и опять, как погляжу, нехорошо. Нет, пани Ядвига, не умею я с женщинами — непоследователен. Вы уж простите. — Скардис говорит со скорбной миной, но в глазах пляшут лукавинки.
— Вот озорник...— хихикает хозяйка, окончательно обезоруженная простотой гостя. — Этот пан может неизвестно что подумать!
— Может, но не подумает. Это старый мой друг, о нем я не раз уже говорил. Скульптор! Господь бог вылепил Еву с Адамом из глины, а этот уважаемый коллега высекает потомков наших прародителей из камня и, вдохнув в них душу, посылает жить в целый свет, значит, Чудотворец!
— Да что вы говорите, пан Скардис! — Ядвига ошеломлена. Несколько мгновений она недоверчиво смотрит на Скирмониса немигающими рыбьими гла-
Ш зами. Ну и сюрприз! — Он! Тот самый пан... товарищ,
который может?.. Да неужели?.. Господи, какое счастье!
Скирмонис кое-как справляется с поднявшейся досадой.
— На самом деле, товарищ Градовска? — говорит он насмешливо, изображая радость.— А какие мои работы вы видели, позвольте спросить?
— Да зачем эти работы, пан... товарищ...
— Скирмонис... Скирмонис моя фамилия.
— ...Товарищ Скирмонис... Зачем эти работы? Есть, конечно, вот пан Скардис говорил: в газетах про вас пишут. Ну и хватит, чего еще надо-то? — Ядвига, засуетившись и попросив гостей посидеть, попятилась к двери.—Прошу прощения, я сейчас. Скоро и мой старик объявится.
— Будет бутылка с копченой шейкой, — невинно улыбается Скардис. — Под этой крышей почитают талант, особенно когда чуют практическую выгоду от него. Человек, который может помочь получить ордер, для них выше всех властелинов мира.
— Представляю, сам жил в подобной конуре.
— В подобной... Да, вспоминаю: полуподвал. Но площади было немного больше. Кроме того, только вдвоем с женой...
«Почему только вдвоем? А где сынишка? Там умер наш ребенок, неужели можно забывать такие «мелочи», Андрюс?!»
— Во второй комнате тоже живут вдвоем, — продолжает Скардис, не заметив изменившегося лица Скирмониса. — Он третьеразрядный актер драмтеатра, жена — машинистка в какой-то конторе. Те самые Стундисы, про которых говорили по дороге сюда. Артист до безумия влюблен в свою машинистку, значит, а она строит глазки Градовскому. Чего хотеть: общая кухня, в ту же дверь каждый день ходят, ее Ромео вечерами обычно занят в театре... Данге, кажется, относится к тому виду парнокопытных, которых надо держать на хорошо огороженном пастбище, где вдоволь сочной травы. Однако и там она ухитрилась бы просунуть голову в изгородь, чтоб сожрать, сколько достанет.
— Насколько мне известно, ты написал немало хороших стихотворений о женщине, — не выдержал Скирмонис.
— Ошибка юности, дружище. Ведь человек такое существо, особенно пока зелен, не потрепан жизнью, что старается хотя бы в воображении создать то, чего не может получить в жизни.
Скирмонис снисходительно улыбается, играя своими пальцами: ах ты Андрюс, Андрюс... Так ли уж давно ты был преданным поборником культа женщины, готовым голову сложить за слабый пол? Неужели развод делает мужчину таким непримиримым антифеминистом ?
Пока они беседуют, на столе появляются закуски, бутылка коньяка. Ядвига, как величайшую новость, объявляет: так вот, мой старик уже дома. (Ее «старику» лет сорок. Среднего роста, крепко сбитый мужчина с грубыми чертами лица, на котором прежде всего бросается в глаза крупный нос — «огурец за четвертак», как говорят в народе, — и угловатый широкий подбородок, напоминающий лопату. Глаза — серые, неподвижные, как бы силой вдавленные под лысеющим лбом, редко поглядывают на собеседника из-под набрякших век. Все в этом человеке, начиная с неправильной формы черепа и кончая массивными ногами, кажется громоздким, словно вросшим в землю.) Почти в то же время появляются и оба Стундисы — актер с машинисткой. Она — белокурая, юная, цветущая; в маленьких ушах по янтарной сережке, на пальцах три дешевых перстенька; отточенные маникюрщицей острые ноготки цветут розовым лаком. Настоящая городская дама, какой она ее представляет и старается подражать, с презрением вспоминая то недалекое время, когда еще пахла полями родной деревни, тем противным, унижающим ее ароматом, который она теперь старается перешибить духами.
— Мои золотые наручники, которыми я скован до скончания дней своих, — говорит актер, представляя жену. — Аурелиюс Стундис.
— Данге Стундене. — Изящные губы машинистки раскрываются, одаривая гостей кокетливой улыбкой.—О, и Андрюс! Приятно, приятно...
— И мне, Данге. А это мой приятель Скирмонис. Каменотес. Слыхала про такого?
— Не издевайтесь, Андрюс, машинистки тоже читают газеты и ходят во Дворец выставок. Я рада, товарищ Скирмонис, большая честь познакомиться с вами.
— Моя жена — художник по натуре. Ядвига умеет художественно вышивать коврики со львами под пальмами, а ее здоровяк муж, цеховой мастер комбината, изготовляет художественную мебель. Как видим, за этим столом все художники. Художники вокруг, а бутылка коньяка посередине. Что ей, бедняжке, делать? — острит Стундис, поглядывая на жену влюбленными глазами, по выражению которых все поняли, кому посвящается эта крылатая фраза.
— А мы ей сейчас покажем, что делать! — басом отзывается Градовский. Неуклюже берет бутылку, поднимает будто тяжесть. Сперва наливает Скирмони-су и Данге, потом подносит ее к рюмке Скардиса.
— Нет, нет,— передергивает плечами тот.— Только без меня. Я завязал.— И нервным движением, словно в испуге, опрокидывает рюмку донышком вверх.
— Андрюс... Это что такое? — не понимает Данге. Стундис с Градовским тоже ошеломлены.
— Печенка...—спешит на помощь Скардису Скир-монис, однако не упускает случая съязвить: — Так уж бывает иногда с человеком — славишь, славишь Бахуса, пока однажды медицина не скажет: хватит, дружище, пора тебе стать неверующим.
— Ну одну-то рюмочку можно? — не хочет согласиться Ядвига.— Коньяк даже доктора прописывают...
— Прописывают каплями, а мне нужно ведрами, — смеется над собой Скардис, устояв перед первым натиском.—Не предлагайте, ничего не выйдет. Мой организм устроен особенно: бывают такие периоды, когда спиртное на меня не действует, могу охмелеть, только глядя, как другие пьют.
Данге хохочет, подскакивая на стуле:
— Ой, как забавно! В вас можно влюбиться, Андрюс. — И бросает исподтишка взгляд через стол на Градовского.
Тот ерзает на стуле, словно стряхивая с плеч нечто невидимое, и слишком уж поспешно поднимает ко рту рюмку, бася:
— Пейте, милости просим. Чем богаты, тем и рады. На четыре сотни особенно не разгуляешься, но хватает, не жалуемся, с голым пузом не ходим.
— На четыре сотни! — восклицает Стундис. — Министр! Мы с Данге и половину того не наскребем. Э-э, зарабатывали бы такую кучу денег, давно бы ворковали в кооперативной квартире.
— Одни разговоры! —сердится Ядвига.—А ты подай нам эту кооперативную, если такой добрый. Можешь? Внесем все сразу, да еще с большим магарычом.
— Не тому предлагаешь этот магарыч, Ядвига; есть глотки пошире, так и ждут, значит, чтоб кто-нибудь тысчонку сунул.
— Болтовня, — лениво машет рукой Градовский.— Надо было сразу нажимать на казенную, две комнаты как пить дать — директор комбината поручился. Да вот баба кооператив захотела. Все ж кое-какая собственность... Вот и маемся, ждем эту собственность. Третий год в очереди. Ходим да ходим, обещают да обещают, а как нет, так и нет. Столько домов понастроили, люди квартиры получают, а для нас нет. За свои деньги не можешь квартиру купить. И это порядок?..
— Надо, чтоб наш дом признали аварийным или снесли. Тогда все с музыкой переедем в новые квартиры,—фантазирует Стундис.
— Аварийным? Как его признают аварийным, если жить еще можно! А насчет сноса, никто этот дом не тронет, пока новостройки не доберутся до нашей улицы,— о I брил Градовский, иронической улыбкой припечаиш наивные рассуждения актера.—Да пускай он хоть сто лег с гонг, мы бы не жаловались, если б в нем простора было побольше. Кроме нашей в этом доме еще три квартиры, люди тоже ворчат, что тесно, но разве сравнишь? Тут-то две семьи в один карман засунуты!
— А их там это не заботит,— говорит Стундис, сопровождая свои слова потешными ужимками, от которых всем сразу становится весело.—Зашел как-то в прошлую пятницу, дабы навести справки. Как дела товарищей Стундисов, спрашиваю, много ли подвинулись за год к ключам новой квартиры? Порылся он в бумагах, полистал — такой-то, мол, номер очереди. Как же это так, глубокоуважаемый товарищ, говорю, в прошлом году были шестнадцатые, а в этом двадцать шестые? Жизнь идет вперед, а квартирные дела Стундисов катятся назад. Это ведь вопреки закону диалектического материализма. Не может быть, слепому ясно, что в ваши бумаги вкралась ошибка. Обиделся этот листатель заявлений; подумалось, выгонит меня в шею. Как вы смеете, мол, наводить тень на
серьезное учреждение? Никакой ошибки у нас нет и быть не может, сами вы сплошная ошибка. В первую очередь квартиры мы даем людям заслуженным. А вы кто такой, позвольте спросить, товарищ Стундис? Есть ли у вас хоть одна медаль или почетная грамота, в доказательство того, что за этот год подвинулись вперед? Нету! Вот видите: все идут вперед, а вы стоите на месте. А стоять на месте, по железным законам логики, значит, шагать назад, теперь вам ясно, почему ваши квартирные дела катятся не в ту сторону? Ясно, говорю, глубокоуважаемый товарищ, понимаю и сокрушаюсь. Виноват, бью себя в грудь. Если не исправлюсь, в будущем году Стундисы окажутся на тридцать шестом месте.
— Герой нашелся! — говорит Данге, со злостью глядя на мужа. (Скирмонис в ее тоне уловил нотку презрения.) — Этим своим длинным языком все на свете портишь. Думает, раз актер, так ему все можно. А таких актеров, извиняюсь... На сцене надо играть, а не в кабинетах начальства.
— Данге, Дангуте, любовь моя, — принужденно улыбается Стундис, с трудом переварив колкость жены, — ты самый требовательный театральный критик в мире. Не сомневаюсь, что, имея под боком такую безжалостную ценительницу актерского мастерства, я сумею подняться до вершин театрального искусства.
— Поднимешься, а как же, уже видно: четыре года, как кончил студию, а серьезных ролей тебе не дают. То слуга-придурок, то неудачник, которого раз-другой за весь спектакль выталкивают на сцену. Ну, еще дают за кулисами покукарекать петухом, собакой полаять. Да, как петух или собака ты безупречен, просто незаменим.
— Ку-ка-ре-ку-у-у! — затягивает Стундис, по-птичьи вытянув тощую шею, бойко и голосисто, но Скирмонис в этих ужимках клоуна слышит затаенный плач.
— Я не раз видел вашего мужа на сцене, — говорит он, укоризненно глядя на Данге. — И скажу откровенно — его игра оставила у меня отличное впечатление. Думаете, легко создать эпизодическую роль, когда тебе дана о дна-другая реплика? Бесталанный актер в таком случае погиб, публика забудет его, хотя он еще не успел скрыться за кулисами, а интерпретации Стунди-
са надолго остаются в памяти. Вы говорите, Данге, ваш муж не получает серьезных ролей? Все роли серьезны, надо только уметь создать образ. Наконец, каждый актер ждет своей роли; больше терпения и веры, уважаемая, путь в искусство это не прогулка в ателье мод, чтоб заказать новое платье.
Стундис сияет как луна, выглянувшая из-за туч. Он обводит глазами застолье, посылая улыбки и взгляды: благодарные (Скирмонису), ликующие и злорадные (Данге и Градовскому). Данге, съежившись, шепотом разговаривает с Ядвигой: не так уж просто притвориться, будто ее ушей не коснулось то, что слышали все.
— Выпьем, что ли,— пользуется неловкой тишиной Градовский. — Не бойтесь, не обеднеем, коньяку полные магазины. Правда, разве не чудо произошло с коньяком-то: бывало, появится изредка, пару подметок сдерешь, пока бутылочку отыщешь, а сейчас хоть телегами вози. Вот что значит в два раза повысить цены! Почему бы не сделать так с квартирами? Хочешь получить ключи — плати, не на что — майся, пока не сколотишь нужный рубль. А теперь лезут все наперебой, строчат заявления...
— Ты про казенные? — нахохлился Стундис.
— Да хоть и про казенные. А что?
— Бредни капиталиста! — сердится Стундис.
— Почему капиталиста? — гнет свою линию Градовский. — Все работаем на одного хозяина — на государство, следовательно — на себя. Кто больше, лучше работает, тот больше и загребает. Нельзя баклуши бить и деньги при этом иметь. Это я, конечно, не про всяких спекулянтов, воров, а про людей, которые честно свой хлеб зарабатывают.
— Тебе не кажется, Ежи, что ты дал маху? — вставил Скардис.
— Маху? Как это маху, Андрюс? Мои же деньги не ворованы? Правда, имею больше, чем другой. Ну и что? Значит, больше и лучше работаю. А кто больше работает, от того и государству пользы больше. Так вот, скажите теперь, у кого больше прав на квартиру: у меня, с моими честно заработанными рублями, или у безденежного симулянта, который только и глядит, как бы у государства задарма жирный кусок отхватить?
— Но в нашем обществе немало таких, которые
работают не меньше и не хуже тебя с Ядвигой, а не получают и половины того, — говорит Скардис. — Возьмем хотя бы Стундиса. Человек каждый день занят по шесть — семь часов в театре — спектакли, репетиции. А дома тоже не сидит сложа руки, надо читать литературу, расширять кругозор, совершенствоваться. А по зарплате он тебе до колен.
Градовский вяло пожимает плечами: до колен так до колен, что поделаешь. Вот-вот добавит: Стундис! Ха! Петухом кукарекать... тоже работу нашли... Но чутье подсказывает более нейтральную фразу:
— Работа работе рознь.
— Вы думаете, товарищ Градовский, что легче сработать ножку для стула, чем создать роль? — не выдерживает Скирмонис.
— Думаю? Ничего я не думаю. Государству виднее.
— Вы называете работой лишь процесс изготовления осязаемых предметов. А почему творчество не работа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59