А это, надо полагать, не понравится твоему редактору. Понял?
— Отлично, Веро.— Негр-Вильпишюс малость растерян, но не убежден. — Ты хочешь, чтоб я превратил правду в ложь, а ложь в правду. Да будет так! Это не противоречит принципам журналиста, Веро. И все-таки было бы весьма любезно с твоей стороны, Веро...
— Заткнись, идиот! У меня есть имя! Понял?! — Швыряет телефонную трубку и минуту стоит в полной растерянности, кусая побледневшие губы. Здесь же, у телефона,—зеркало. В ужасе смотрит на свое лицо — иссиня-красное, искаженное злостью. Не женщина, а какой-то взбесившийся зверек. Карикатура на бабу! Да еще на такую, которой дашь не менее пятидесяти лет. Надо привести себя в порядок. Несколько взмахов карандашом вокруг глаз, потом помадкой по губам — и цветущая красота восстановлена. Нет, не помогает. Без постоянной улыбки, без освещения изнутри, не выйдет ничего путного. Скирмонис, пожалуй, верно сказал, что красота женщины (только ли женщины?) идет от души. Надо, чтобы там сияло солнце. Хорошее настроение нужно, ясность. А откуда все это взять, если тебе на голову льют помои, которые, как ты полагала, давно уже впитало время? Допущена ошибка? Быть может. Но кто тогда думал, что придется из-за этого переживать? Из-за короткого любовного приключения... Даже не любовного, а просто так... Ведь Робертасу добра желала. А Негр такая свинья, что слов нет. Только одно знает: если женщина хоть раз ему отдалась, то она готова с каждым лечь в постель.
Вероника бросает яростный взгляд в зеркало — так тебе и надо, идиотка! — и уходит в спальню. Из спальни — в комнату сына, оттуда на кухню и обратно. Носится по всей квартире, не находя себе места, а по пятам гонится прошлое. Копаться во вчерашнем дне? Есть ли более бессмысленное занятие? Если воспоминания не дают тебе радости, зачем поднимать из забвения те, которые солью разъедают раны сердца? Это твердит рассудок, и Веронике обычно удавалось повиноваться его голосу, но сегодня она слишком взбудоражена, у нее нет сил, чтобы взять себя в руки. Зашла тогда к Негру-Вильпишюсу. Нет, кажется, на улице встретила. Да совсем случайно, как встречаются десятки и сотни знакомых. И могло (да и должно было кончиться, как обычно в таких случаях, расставаньем с добрыми пожеланиями. Но примерно за полчаса до этого была еще одна встреча. С Витаутасом Станейкой. А еще раньше — здесь время уже следует измерять не одним годом — глупая любовь глупой девчонки. А потом торопливая свадьба (только не с тем, о ком мечтала) и растущее изо дня в день мстительное желание доказать тому, не оценившему ее любви, что ей выпало счастье найти такого мужа, жить с которым блаженство для каждой женщины. Жизнь человека часто похожа на спутанный моток ниток — трудно найти конец и распутать клубок. Вероника глубже не задумывалась над этим. Ей казалось, она давно знает, где конец этой нити, но раз уже все переплелось, то пускай так и останется, досужими размышлениями ничего не распутаешь. Однако, даже не желая этого, она изредка все-таки возвращалась в раннюю юность, в те незабываемые дни, когда она, девятнадцатилетняя девчонка с впервые уложенной шестимесячной, ступила на асфальт обетованного города, на котором собиралась возвести нерушимое здание будущего.
Скромненько одетая, стройная и легкая, она выглядела особенно привлекательно, когда мелкое личико освещала обаятельная улыбка — детское смущение, переходящее в кокетство зрелой, знающей себе цену женщины,— а зетеновато-серые глаза заволакивала лукавая пелена, выдающая неспокойную натуру; держалась она смело, непринужденно, без следа провинциальной застенчивости неверия в себя, столь характерных для большинства сельских жителей, попавших в бурлящий котел города.
Так уж случилось, что в это время в канцелярии педагогического института оказался Витаутас Станейка, доцент, секретарь приемной комиссии.
— Будущая студентка? — заинтересовался он, минутку понаблюдав за девушкой и раза два поймав ее украдкой брошенный взгляд.
— Не знаю... товарищ...—Она запнулась, боясь ошибиться, а может, не желая показать, что знает, кто он. — Страшный конкурс, могу и не попасть.
Станейка заморгал, ослепленный ее улыбкой, покраснел и, наклонившись над столом, стал рыться в каких-то бумагах.
— Аттестат у вас прекрасный. — Выпрямился радостно, почти ликуя, и получил в награду новую улыбку, которая, как он признался позднее, совершила целый переворот в его холостяцком сознании, в котором давно уже утвердилось мнение, что человеку науки неразумно связывать свою судьбу с женщиной.— Пятерки... Почти одни пятерки. Нет, вам нечего дрожать, товарищ Виюркайте.
На экзаменах он сидел в комиссии, облокотившись на стол, и исподлобья поглядывал на нее. Эти взгляды были для нее невидимыми перилами, держась за которые она могла увереннее двигаться вперед. Так она и сказала, встретив его в коридоре в начале учебного года:
— Вы помогли мне сдать экзамены, доцент, простите, что я раньше не поблагодарила.
Станейка смутился, не зная, как отнестись к такой благодарности, хотел было обидеться, но она опередила его:
— Среди этих холодных стен вы, наверно, были единственным, кто желал, чтоб я попала в институт. Я не испытала этого, может, только в кино видела, но тогда мне казалось, что я плыву через бурную, широко разлившуюся реку. Ночь, ни души вокруг, только вы один стоите на том берегу. Согласитесь, в таком случае мне не было безразлично, что на том берегу, человек или дерево...
— Философствуете...—буркнул Станейка, ошеломленный проницательностью этой девчонки и невольно признавая, что она права. — Пожалуй, вам надо было поступать на психологию, а не на литовский язык.
Вместо ответа она негромко рассмеялась, смешалась со стайкой проходящих мимо подруг, а он, доцент Станейка, завороженный ее улыбкой, юркнул в свободную аудиторию, чтобы привести в порядок мысли.
Неглупый человек, он понимал: преувеличенный аскетизм так же противоречит здоровой природе, как и излишняя трата физических сил, — у природы свои законы, и она наказывает, когда их нарушают,—но избегал иметь дело со студентками, тем более что хватало женщин, изредка согревавших сердце холостяка. Нет, ему это не нужно; в конце концов, его даже не привлекает роман с Вероникой Виюркайте, это противоречит всем его принципам. Он решил это твердо и искренне, призвав на помощь рассудок, который вместе с волей не раз уже выручал его: долой губительную сентиментальность, лишь маска холодной официальности самый надежный щит для отражения пагубных женских чар. Но Вероника как бы не замечала этого: на его степенные, иногда даже суровые кивки при встрече отвечала той же обворожительной улыбкой, добавляя к ней теплые слова, и так непосредственно, с таким тактом, что Станейка чувствовал себя последним грубияном, хамским поведением обижающим ни в чем не повинную девушку. «Надо бросить эту глупую игру. Почему бы не вести себя с ней, как с другими девушками факультета? Я доцент, она студентка, и все тут». Однако тактики не менял, понимая, что теперь это покажется капитуляцией, которую она может истолковать по-своему.
Станейка не участвовал в студенческих вечерах («Между профессурой и академической молодежью должна быть определенная дистанция»), поэтому все несказанно удивились, увидев однажды его на таком вечере. И не просто расхаживающим наподобие стража студенческой морали или сидящим у стены, а танец за танцем приглашающим девушек. Но больше всего дивился этому он сам. В самом деле, если б кто-нибудь раньше сказал ему, что он преступит запретную
грань, он расхохотался бы в лицо такому пророку. На вечер студентов института? На танцы? Что вы, шутите? Но вот прошла мимо Вероника, улыбнулась («Доцент, нам будет очень приятно видеть вас сегодня на нашем вечере»), и в одно мгновение все изменилось. Нет, он не сдался сразу (равнодушное пожатие плечами, вежливая, но холодная улыбка благодарности на скованном сдержанностью лице), но почувствовал, что теряет всегдашнюю уверенность в себе. Даже надевая новый костюм, не верил, что поедет туда, хотя именно для этого случая сменил рубашку и повязал модный галстук. А когда сел за руль своей «Волги», наконец признав себя побежденным, стал себя утешать: да что тут такого, если поедет? Заглянет на минутку, посмотрит, как веселятся студенты, и обратно. Совсем не показаться было бы, пожалуй, невежливо. Но чтобы так разойтись... Чтоб приглашать девушку за девушкой, а чаще всего Веронику... Чтоб потом на своей машине подбросить ее до общежития... Нет, такого он от себя не ожидал. Никогда! В тот вечер с ним творились непонятные вещи, которые он мог осмыслить лишь гораздо позднее: он был похож на герметически закрытый котел, в котором долго накапливались взрывчатые вещества, и вот теперь последовал взрыв.
Сотрудники института весело удивлялись: доцент Станейка, закоренелый холостяк, угодил в силки студентки. Флирт, любовь... Когда же ждать свадьбы? Станейка краснел, мекал, отвечая на такие намеки; понял, что ставит себя в смешное положение (как ни верти, ему уже за сорок), но ничего не мог с собой поделать. Не мог и не хотел — он, как никогда в своей жизни, был счастлив.
Почти каждый вечер в условленный час они встречались в маленьком скверике недалеко от общежития. За углом стояла его, доцента Станейки, серая «Волга», которая сегодня к общему километражу добьет еще пятьдесят, колеся вокруг города, потому что это радует Веронику. В машине она становится похожа на ребенка, стремглав летящего на санках с горки, — радостный визг, вопросы, которые пленяют своим простодушием. Все пригороды уже изъезжены — Жвери-нас, Ужупис, Антакальнис, грязный, взлохмаченный кранами новостроек Жирмунай. Заехали в Новую Вильню. И не раз. Проведали сосновые боры Балтуписа и Ерузале. Ужин в аэропорту, в вокзальном ресторане, или у Зеленых озер, у толстой частницы, своей кулинарной изобретательностью смело соревнующейся с лучшими мастерами общественного питания. Потом экзотический деревенский домик. Маленькие оконца, заслоненные ветками цветущих яблонь, пьянящий запах цветов. В комнате только они — посторонние люди, заехавшие отдохнуть и поесть,—и кровать, застланная узорчатым домотканым покрывалом. Они избегали смотреть на эту кровать, отгоняли стыдливую мысль, но не могли не думать об одном и том же. Слишком много километров проехали вместе, слишком часто ужинали, ласкали друг друга взглядами и невинно целовались. Но вслух он сказал уже после этого:
— Мои намерения серьезны, Вероника. Я не из тех мужчин, для которых женщина объект для развлечения. Мне нужна подруга на всю жизнь, и, кажется, я нашел такую, хотя всерьез никогда не искал. Если ты меня любишь... Конечно, если любишь...
Вместо ответа она рассмеялась низким грудным голосом и обвилась жаркими руками вокруг шеи. Милый, неужели теперь, после всего, еще можно спрашивать?
Вскоре они снова поехали на хутор, только уже на другой, и, отгородившись от всего мира, провели конец недели. Неповторимые часы любви! Да, до тех пор они не знали, что такое счастье. Вероника просто расцвела — олицетворение девичьей беззаботности,— а Станейка, наоборот: чем счастливей себя чувствовал, тем больше снедали его сомнения и неуверенность, гем гуще тень страха нависала над ним, омрачая его душевное состояние. На самом деле, почему, за что ему такой подарок судьбы? Не кроется ли за этим какой-то подвох, которого они пока не замечают?
— Через десять лет мне будет за пятьдесят, а ты — в самом расцвете. Нельзя сказать, что я хорош собой, что у меня хорошо подвешен язык, хотя это особенно восхищает прекрасный пол. За что же, скажи, ты меня любишь, Вероника? — все спрашивал и спрашивал он, зная, какой получит ответ.
— Да за то самое, что и ты меня, Витаутас. Неужели люди обязательно должны знать, за что любят? Нравится, люблю, и все. Любовь! Одно это слово уже все говорит, а все прочее — дело второстепенное.
— Что же это за «второстепенное дело»? Положение в обществе? — как-то осторожно обмолвился он, когда они снова коснулись этой темы.
— Положение в обществе? — удивилась Вероника. — Нет, ни в коей мере. Ведь то, чего человек добился своим талантом, органически присуще его личности.
— И просторная квартира в новом доме, и машина?
— Конечно! Можно еще добавить: слава, авторитет. Серый, бесталанный человечек всего этого не добьется.
Станейка разочарованно покачал головой.
— Не могу не возразить тебе, Вероника. В жизни немало примеров, когда человек и способен, и талантлив, иногда даже талантливее тех, что живут в просторной квартире, ездят на собственной машине, занимают высокое положение в обществе, а все-таки остается «серым человечком». Как-то не нашел себя, не сумел... Словом, причины могут быть разные. Вот, скажем, какая-нибудь случайность, и я ведь мог сидеть сейчас в какой-нибудь конторе с сотней рублей оклада и выписывать гражданам справки. Скажем, в этой же самой канцелярии института, как наш Амбразяви-чюс...
— Случайность... Так тебе только кажется, Витаутас. Вот из-за этой «случайности» ты сегодня ты, а не Амбразявичюс.
— Ладно, пускай будет так. Но допустим, что я это я, но занимаю место Амбразявичюса... Разве в таком случае наши пути не разминулись бы?
Вероника обиженно надула губы.
— Ты, наверно, хочешь сказать, что я влюбилась не в тебя, а в твое положение?
Станейка, не ожидавший такого прямого отпора, смущенно закашлялся. Нет, он этого не думает, никоим образом! Но ведь в жизни бывает и так, что мы не сразу понимаем, что обманываем себя...
— Любовь слепа. Да, в какой-то мере я должна с тобой согласиться, Витаутас. Но не думаю, что могла бы влюбиться в какого-нибудь дворника, будь у него даже машина и хорошая квартира.
— Почему... не смогла бы? — негромко спросил Станейка.
— Не знаю...—Вероника минутку колебалась.—
Боюсь, не сумею объяснить так, чтобы ты правильно меня понял.
— Не сумеешь? Помочь тебе?
— Помочь? — Улыбка исчезла с лица Вероники.
— Насколько я понял, ты весьма ценишь славу мужа и его высокий авторитет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59