Теперь, после того как он объяснил ей все, у нее словно глаза открылись на мир — жизнь показалась ей светлой, прекрасной; она помирилась с мужем, была оживленна, радостна, в хорошем, деятельном настроении, она вновь мечтала и надеялась...
— Ну, до свиданья, будьте здоровы, сестрица Фируза! — сказал Насим-джан, вставая.— Мы теперь пойдем поговорим, посоветуемся. В самом деле, будет лучше, если Хамрохон поступит на службу в какое-нибудь учреждение. Как решим, придем к вам — сказать.
— Конечно, надо еще подумать, посоветоваться,— сказала Хамрохон,— но я хочу быть вместе с Насим-джаном...
— Хорошо, хорошо,— сказала Фируза,— поговорите еще, обсудите все хорошенько.
В это время раздался стук в дверь и вошел Асо.
— О-го-го, все в сборе! — сказал он улыбаясь.— Здравствуйте, здравствуйте!
— Именно вас и не хватало,— сказала Фируза, вставая и освобождая ему место.
Асо поздоровался с Насим-джаном и Хамрохон и сел.
— Мы уже собрались уходить, как вы пришли,— заметил Насим-джан.
— Да, пора, пойдемте! — сказала Хамрохон.— Не будем мешать...
— Нет, нет, что вы! — сказал Асо.— Вы не только не помешаете, а, напротив, может быть, поможете решить некоторые загадки.
— Садитесь, садитесь! — сказала Фируза.— Послушаем, какие вести он принес.
— Новостей сегодня много,— сказал Асо и обратился к Насим-джану:— Вы когда ушли из ЧК?
— Наверное, с час назад,— отвечал Насим-джан.— А что случилось?
— Ничего... Видно, Хамрохон заждалась вас?
— Мы с Хамрохон решили теперь никогда не разлучаться... Она хочет поступить к нам на работу.
— Очень хорошо,— сказал Асо серьезно.— В первые дни революции Фируза была вместе со мной, когда я стоял на страже у городских ворот, и очень помогала мне.
Фируза встала с места, вышла в коридор, посмотрела во двор и, вернувшись, взглянула на Асо.
— Скажите же, кто вам звонил? И что сказал?
— Удивительно! — проговорила Хамрохон.
Асо расстегнул пуговицу на воротнике своей гимнастерки и с улыбкой оглядел всех.
— Звонки раздаются у нас каждый день. Но сегодняшний звонок удивил меня...
Насим-джан, спокойно слушавший Асо, теперь вдруг, сняв очки, стал усердно протирать стекла.
— Неизвестный сказал, что какой-то сапожник Бако-джан предъявляет иск женскому клубу и что будто бы...
— Да, да,— прервала мужа Фируза,— сапожник Бако-джан действительно приходил сюда...— И она рассказала о подозрениях Бако-джана.
— Мужчина по телефону мне сказал угрожающе, что если не будут приняты меры по жалобе Бако-джана, то руководители женского клуба ответят своей головой. Кровь за кровь! Асо помолчал.
— Я потому и пришел, чтобы лично у вас узнать подробности. Эти люди в самом деле посещали клуб?
— Я видела нынче только самого Бако-джана. Ни жена его, ни дочь не бывали у нас ни разу.
— А кто такой сам Бако-джан? Чем занимается? — спросил Насим-джан.
— Он работает сарайбоном у Нового базара,— отвечала Фируза.— А живет в квартале Чорхарос, рядом с Низамиддин-эфенди.
— Все ясно! — сказал Насим.— Все это провокации самого господина назира. Жена Бако-джана прислуживает во дворе назира. И дочь тоже...
-- Но это нужно еще доказать, сказал Асо. — Низамиддин не такой уж наивный человек.
— В этом деле может помочь только сама девушка, ключ от загадки у нее в руках,— сказала Фируза.— Но Бако-джан сказал, что девушка не хочет раскрыть тайну.
Асо сказал уже с облегчением:
— Я очень волновался, не зная в чем дело. Теперь вопрос ясен. Вы, Фируза-джан, будьте спокойны, никакие беды не коснутся вас и вашего клуба. Все эти загадки скоро разрешатся.
— Низамиддина надо снять с работы и арестовать! — резко сказала Хамрохон.
Все засмеялись.
— Почему смеетесь? — спросила она серьезно.— Меньше мусора — чище на земле, говорят...
— Это верно,— сказал Асо,— меньше мусора чище на земле. Но мы должны еще доказать, что Низами мусор. Потому что есть люди, которые считают Низамиддина мощным карагачем в саду государства.
— Вот чтобы добыть доказательства, мы и работаем день и ночь,— сказал Насим-джан.
Посетители Фирузы отправились по своим делам. А Фируза, выйдя во внутренний двор, обошла все комнаты, проведала женщин и девушек, дала необходимые указания учительницам. Вернувшись в кабинет, она уже повязала платок и собиралась накинуть паранджу, чтобы идти домой, но вошла уборщица и сказала:
— Фируза-джан! Там пришли узбечки и туркменки, хотят видеть вас.
— Пусть войдут,— сказала Фируза и вновь села на свое место. «Что это за узбечки и туркменки, откуда они? — подумала она.—
Раз они пришли, значит, им нужна помощь...»
Дверь открылась, и в комнату вошли пять жительниц степей — все в красных и белых просторных платьях, с марлевыми, ситцевыми и шерстяными платками на головах. Вошли, поздоровались.
Фируза встала им навстречу. Три из них были узбечки, две — туркменки (это было видно по их одежде). Фируза усадила их, сама села за свой стол и глядела на пришедших с улыбкой Одна из туркменок была совсем юной, видимо, только что вышла замуж, все узбечки были примерно одного, среднего, возраста.
— Добро пожаловать! — приветствовала их весело Фируза.— Чем могу вам служить?
Гостьи переглянулись и ничего не сказали, потом старшая из туркменок решилась.
— Мы пришли из Чарджоу,— заговорила она наполовину по-узбекски, наполовину по-туркменски.— Все мы — бедняки из кишлака Равот-Кала... Сегодня ровно десять дней, как наших мужей увели,— сказали, что на собрание, и до сих пор о них ни слуху ни духу.
— А из нашего кишлака забрали тридцать человек,— сказала одна из узбечек.— Сказали, что в Новом Чарджоу будет собрание, посадили на телеги и увезли...
— Куда увезли? Зачем? — удивилась Фируза.
— В армию, в Бухару,— ответила узбечка.
— Вы видели их?
— Один солдат нам показал помещение, где они содержатся. Мы прошли туда, но караульные нас не подпустили.
Так мы их и не видели.
— Мы уж два дня здесь бродим, измученные,— сказала туркменка.— Никто не хочет нас выслушать. На Регистане какой-то милиционер пожалел нас, привел сюда, сказал, что если и здесь нам не помогут, то уж никто нам не поможет...
— Помогите нам, отын! — сказала другая женщина.— Освободите наших несчастных мужей, ведь они ни в чем не виноваты... Они все — крестьяне, бедняки. Крестьянам и при эмире было тяжко, значит, и в революцию тоже... Где же справедливость?
Женщина говорила правду: справедливости не было. Фируза не знала, что ответить, как помочь, она была растеряна, сбита с толку, услышав эту историю. Ей надо было позвонить в разные учреждения, чтобы выяснить, в чем дело и чем можно помочь беднякам.
Пока Фируза занята поисками, мы коротко расскажем читателю, что же произошло.
Правительство Бухарской республики приняло решение создать свою армию, мобилизовав местное население. Была проведена подготовительная работа, на места разосланы инструкции и правила, по постановлению съезда был организован Военный назират, где работало много всяких уполномоченных. В Бухаре, на Регистане было устроено собрание, аксакалы чуть не силой приводили сюда со всех кварталов юношей призывного возраста. Перед собравшимися выступали члены правительства Муиддинов, Аминов, Акчурин, они объясняли и доказывали, что государство без армии не может существовать. Особенно теперь, когда контрреволюция собирает силы против республики, нужно вооружаться, нужна армия.
Они старались пробудить в людях патриотические чувства, говорили, что красный воин Бухарской республики — не то что солдат эмира. Он будет защитником народа, сильным и справедливым. Каждого, кто будет принят в ряды этой армии, государство обеспечит одеждой, пищей, жильем, оружием, кроме того, ежемесячно ему будут выплачивать известную сумму. Вступление в ряды Красной Армии будет добровольным, но вначале бойцы будут набираться по жеребьевке. Тогда же у деревянного помоста в Арке были установлены вращающиеся стеклянные сундучки, где лежали свернутые в трубочки бумажки-жребии. Милиционеры и представители военного ведомства выстроили юношей в ряд, они, подходя, по очереди запускали руки в стеклянный сундучок и, вынув свою бумажку, относили ее специальной комиссии, которая сидела тут же за столом. Те, у кого на бумажке было написано красными чернилами, что он подлежит призыву, отходили в одну сторону, а те, у кого листки были чистыми,— в другую. Так в тот день было принято в армию человек пятьдесят. Их отпустили по домам, приказав через два дня явиться в военное управление.
Так было в Бухаре. Но в других местах жеребьевка не была проведена, и каждый руководитель набирал воинов, как ему заблагорассудилось, и отсылал их в Бухару. В Чарджоу ретивые администраторы отправились по кишлакам, ничего не разъяснив, согнали крестьян, погрузили их в вагоны и отправили в Бухару. Среди таких мобилизованных были и юноши, и пожилые люди, и совсем старики. Были даже больные, которые еле двигались. Этих «бойцов» в Бухаре не смогли принять как следует — у Военного назирата, который только начинал работать, не было еще ни казарм, ни денег. Не было ни обмундирования, ни вооружения, ни места для учений, не было еще ни командиров, ни преподавателей. Шли еще споры о том, быть ли войскам Бухарской республики отдельными, самостоятельными, или стать частью Красной Армии и подчиняться единому командованию. Были люди, которые боялись: если мы дадим в руки местного населения оружие и научим пользоваться им, не обратит ли оно это оружие против нас, против новой власти?
Тем не менее Военный назират был создан, хотя, пока не раскачались другие ведомства, работа его еще не наладилась как следует. А на местах, по пословице «Заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет», некоторые начальники переусердствовали. И вот почти пятьдесят первых человек, привезенных из Чарджоу, содержались в Бухаре как заключенные — без пищи и воды. Только охранявшие их милиционеры иногда приносили им воды и немного хлеба. И не было никого, кто поинтересовался бы их положением, вступился за них.
Фируза так и не смогла ничего узнать об их участи. Тогда она позвонила военному комиссару — самому Файзулле Ходжаеву.
— Я Фируза, из женского клуба. Сегодня к нам с жалобой пришли пять женщин из Чарджоу, бедные крестьянки. Они рассказали, что из окружных кишлаков пригнали в Бухару обманом много людей, совсем не подлежащих мобилизации. Вот уже десять дней, как их жены, дети, родные не имеют от них никаких вестей, беспокоятся, плачут... Разве так должна у нас проходить мобилизация?.. Хорошо, я приведу к вам этих женщин — поговорите с ними сами. Хорошо, я сейчас!
Фируза положила трубку и обратилась к ожидавшим женщинам:
— Вставайте, сейчас пойдем к Файзулле Ходжаеву. Вы, конечно, слышали о нем? Он — глава правительства Бухарской республики и военный назир. Ваших мужей привезли сюда, чтобы принять в армию.
Это дело в руках комиссара.
— Ох, дай нам бог удачи! — сказала туркменка. Остальные промолвили «аминь», встали и вышли из клуба.
Два больших «европейских» окна освещали эту красивую комнату (одиннадцать балок в потолке). На обитом кожею диване с наслаждением раскинулся Низамиддин, вытянув на ковре, устилавшем пол, свои босые ноги. Поверх белого нижнего белья был накинут только легкий каршинский халат из алачи, голова не покрыта, на пальцах ног еле держались мягкие кауши. Рядом с ним сидела Зухрабону, жена сапожника Бако-джана, стригла Низамиддину ногти на руках. Хотя и не первой молодости, она все еще была красива и привлекательна: у нее были черные томные глаза, тонкие брови, сходившиеся, извиваясь как змеи, на переносице, продолговатое лицо, вьющиеся черные волосы. Руки ее работали проворно, а с языка так и сыпались слова:
— Если я подам на вас в суд, вас непременно повесят. Мало вам было одной меня, так вы еще сбили с пути единственную мою дочь, соблазнили золотым кольцом и серьгами с алмазом. Вы добились своего, а что теперь мне делать? Хоть бы посоветовались со мной сначала!
— А что бы ты мне посоветовала? — лениво сказал Низамиддин.
— Я бы вас оскопила! Правда оскопила бы, чтобы никому от вас не было вреда! Говорите: я назир, я холостой, я богат — как будто это дает право лезть ко всякой понравившейся женщине.
— О-о! Потише! — воскликнул Низамиддин, отдергивая руку от ножниц.— Ты что, с ума сошла!
— Что, больно? Глаза кровью налились! А вот других вы не жалеете! Единственную несчастную дочь мою...
— Почему она твоя?
— Я ее вырастила! Моя дочь! Что мне теперь делать? Как перенести этот позор? Ищите теперь выход из положения!
— Я же сказал: надо найти доктора! Сколько надо будет — я заплачу.
— Халима не хочет, боится.
— Скажи, пусть не боится. Доктор легко это сделает, она даже и не заметит.
— Хорошо, это мы сделаем, устроить выкидыш — дело простое, я и сама с этим справлюсь. А дальше что? Потом?
— А что может быть потом? Потом она будет ученая, будет знать, что делает. Выйдет замуж и успокоится.
— Пусть тебя жалят, мне-то что? — женщина покачала головой с сожалением.— Какой же мужчина возьмет ее теперь замуж?
— Найдем кого-нибудь... Не беспокойся,— сказал Низамиддин, вставая с дивана и глядя на часы, висевшие на стене. Стрелки подвигались к одиннадцати.— Жаль, что скоро вернется с работы твой муж, да и мне пора уходить, а то...
— Что «а то»? — спросила она, притворяясь непонимающей.
— А то... закрыл бы я дверь на крючок... У-ух, ты сама лучше тысячи девушек!
А я, глупец, иногда забываю об этом. Ладно, иди домой, ужина мне не готовь, я вернусь поздно.
— Когда вернетесь?
— Поздно... Завтра приходи!
Женщина ничего не сказала и вышла, опустив голову. Низамиддин быстро снял халат, надел белую рубашку, к накрахмаленному воротнику прикрепил черный галстук-бабочку, надел бледно-голубой суконный костюм, очки, шапку и вышел из дому...
Однажды в середине апреля, в полдень, к медресе Калобод подъехал пароконный фаэтон. Из него вышел Низамиддин-эфенди. Он был в синих очках, в руке держал легкую трость. На нем тот же бледно-голубой костюм, на ногах блестящие хромовые сапоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37