..
Кто создал «высшую силу»? Как он сам не додумался задать себе этот вопрос?
Да, мир вечен! Но человечество! Ивась даже остановился. Все человечество, за исключением единиц, веками веровало в бога, в «высшую силу». Да и теперь подавляющее большинство людей находится под гипнозом религии. А он сам? Только сегодня окончательно вырвался из-под ее власти! Но вырвался же!
Мысли его с религии перешли на новость, услышанную днем: арестовали Нойко и отвезли в Сказал Ивасю об этом волостной военком — член «Просвиты», игравший «первых любовников», Гриц Калиновый.
— Расстреляют? — спросил Ивась.
— Непременно! — заверил Гриц.— Не выкрутится. Он ведь был связан с бандой Левченко и Кота!
— Во всяком случае, убеждения у него контрреволюционные, петлюровские,— прибавил Карабутенко.
А через минуту после этого разговора к нему подошел Мирон и тоже сообщил:
— Нойко взяли! Слыхал? Жаль человека, а с другой стороны...— он развел руками.
— А мне не жаль,— не сдержался Ивась.— Мне Ивана Крыцю жаль.
Штаб 14-й дивизии выехал из Мамаевки еще в начале 1921 года, но центр общественной жизни на этот раз не переместился в церковь, как год назад, а остался в волисполкоме и «Просвите». В исполкоме каждый день заседали, в театре по вечерам репетировали и ставили спектакли, крестьяне забывали о бандах, и лето прошлого года вспоминалось как тяжелый сон, как вдруг в чистый четверг на село налетели махновцы и порубали двенадцать человек, находившихся в тот час в исполкоме.
Ивасю, приехавшему на следующий день на пасхальные каникулы, рассказали, что погибли представитель укома партии и одиннадцать крестьян, собравшиеся на заседание комбеда и поджидавшие недавно вернувшегося с фронта Ивана Латку, своего председателя, который запоздал и таким образом, благодаря счастливому случаю, спасся от смерти.
Ивась увидел опечаленного Латку у тела представителя укома. Латка поздоровался с Ивасем за руку, спросил о Хоме, но смотрел на убитого, и мысли его, очевидно, были далеко. Ивасю показалось, что, если спросить сейчас Латку, с кем он поздоровался, тот не ответит.
— Начинается...— сказал он наконец.— Начинается. .. Надо что-то делать...
Ивась хотел сказать, что ни одного местного в банде не заметили, что она уже далеко от Мамаевки и, не останавливаясь, уходит на запад.
Латка словно угадал его мысли.
— Кот жив,— сказал он.— И не меньше двадцати кулацких сынков-бандитов еще прячутся.
Ивась, слушая Латку, рассматривал его. Председатель комбеда выглядел спокойнее, глаза потеряли прежний болезненный, лихорадочный блеск.
— И Нойко выпустили...
— Как?! — изумился Ивась.
— А так... Очень просто: в банде не был, с петлюровскими речами не выступал...
— Но ведь он убежденный петлюровец!
— Свобода, брат, совести... Нет состава преступления. .. Знаешь, что это такое? . *
Ивась кивнул.
— Ну, теперь, думаю, он будет тихенький,— успокоил себя Латка.
В пасхальное воскресенье «Просвита» решила спектакля не давать, чтобы избежать неприятностей с пьяными, которых в такие дни всегда много... Показали «Борцов за идеи» в понедельник, и тут Ивась увидел Нойко.
— Кто-то жаждал моей крови,— сказал тот, поздоровавшись. — Но не вышло. В Чека сидят настоящие коммунисты, а не доморощенные мамаевские деятели.
— А вы же доказывали, что все коммунисты уголовники-рецидивисты? — заметил Ивась, чувствуя, как кровь прилила к лицу.
— Так донесите на меня!—• глядя ему в глаза, проговорил Нойко.
— Зачем же доносить? Я могу сказать открыто,— выдержав его взгляд,, ответил Карабутенко.
Лицо Нойко вдруг изменилось. Ласково улыбнувшись, он потрепал Ивася по плечу:
— Не будем ссориться... Должен правду сказать —• я во многом ошибался... А теперь надо работать? В полную силу! Хорошо?
Ивась опустил глаза. «Удушение посредством объятий» — вспомнились ему слова из прочитанной недавно политической статьи.
— Мы же теперь с вами коллеги — педагоги...
Карабутенко выдавил улыбку и, понося себя мысленно за мягкотелость, молча кивнул и отошел, чтобы поздороваться с другими членами «Просвиты».
Прошло несколько дней, и предчувствие Латки оправдалось. Бандиты ограбили кооператив в Журавке (так назывался дальний край Мамаевки, отделенный от села ручьем) и убили одного комбедовца. Сосед убитого рассказал, что узнал Петра Кота и еще нескольких кулаков и кулачат...
А когда Карабутенко после каникул возвращался в семинарию, его обогнал Латка, тоже направлявшийся в уезд, чтобы договориться об организации в Мамаевке отряда самообороны. Собственно, отряд уже был создан, речь шла о составе. Иван Гаврилович предлагал амнистировать и включить в отряд дезертиров, которые, боясь кары за неявку на призывной пункт, прячутся еще с прошлого лета.
Согласие в уезде было получено, и мамаевский от*
ряд, состоящий из десяти комбедовцев, сильно увеличился.
Поскольку экзамены в те времена считались пережитком проклятого прошлого, выпускных экзаменов не было. Но в семинарии нашли каплю дегтя, чтобы испортить бочку радости новоиспеченным педагогам: в документах было написано, что такой-то, имярек, «прослушал курс реформированной учительской семинарии». Не окончил семинарию, а прослушал курс...
Впрочем, эта мелочь не отразилась на праздничном настроении Ивася. Он — учитель! Он — самостоятельный человек! Он — сам себе хозяин!
Свое совершеннолетие Карабутенко отметил вступлением в комсомол. Его марксистские взгляды были известны всем, поскольку политические дискуссии проводились в коридорах семинарии ежедневно, и потому его заявление восприняли как естественный шаг. Никакой внутренней борьбы, как бывало раньше, Ивась не переживал. В конце концов, он уже взрослый! До каких же пор держаться за мамину юбку? .. Он даже жалел, что не сделал этого раньше, тогда ему не приходилось бы оставаться свидетелем там, где хотелось действовать активно.
Теперь не надо больше пускаться на хитрости. Он — совершеннолетний, и в кармане у него — назначение в одну из мамаевскнх школ. Одновременно его назначили Мамаевской волости. Он будет отвечать за всю политическую и культурно-просветительную работу.
Отвечать!
На очередном собрании «Просвиты» Ивася единогласно избрали председателем. Теперь ему предстояло заботиться о явке «актеров» на репетиции и спектакли, о керосине для освещения зала, о пудре, шерсти и клейстере для грима, о музыкантах, живших в разных концах Мамаевки, так что за некоторыми из них приходилось посылать подводу, об изготовлении билетов и, наконец, о качестве спектаклей, режиссером которых был он сам.
Но это были приятные заботы. Ему нравилась вся эта суета, нравилось, когда к нему обращались с вопросами, жаловались на беспорядок, чего-то требовали, на что-то возражали, чего-то просили, заставляли метаться между театром и исполкомом, пока не поднимался занавес и он не выходил на сцену, чтобы объявить о начале митинга, всегда предшествовавшего спектаклю или концерту.
Митинги были очень коротки и достаточно однообразны: председатель исполкома сжато рассказывал о новой экономической политике, о замене продразверстки продналогом; речь предмета была еще короче и состояла из двух фраз: в первой утверждалось, что «у нас еще есть бандитизм», а другая призывала «бить, бить и бить бандитов!». Третьим выступал председатель кооператива, который, также очень кратко, доказывал, что быть членом потребкооперации — полезно для крестьянина, и призывал записываться.
После этого Иван Гаврилович Латка громко командовал:
Вооруженные — на сцену!
С полсотни вооруженных комбедовцев выходили на подмостки и запевали по-украински «Интернационал». Пели они хорошо и с особенным пылом выводили:
Ми ВС1Х кат1в 31трем на порох, встань же, зли!
Причем, несколько изменив звучание, пели не «ВС1Х кат1В», а «ВС1Х Кот1В», то есть «всех Котов», а иногда и еще проще: «Петра Кота порох», и эта угроза кулаку, атаману банды гремела как клятва. Полутысячная аудитория стоя поддерживала бедняков, и звуки песни, вырываясь из помещения театра, разносились над селом.
После первого действия скамьи отодвигались к стенам, и начинались танцы. Иногда открывал их сам Латка, пройдясь по залу с какой-нибудь молодой женщиной, но не это было главным номером программы. Публика ждала другого.
Из Софиевки, лежавшей верстах в тридцати, узнав о спектакле, приезжал инструктор у продкома товарищ
1 Мы всех палачей сотрем в порошок, Вставай же, армия бедняков!
(Подстрочный перевод)
Башмак, чернобровый красавец лет тридцати пяти с длинными казацкими усами. Он здоровался со всеми, но особенно крепко жал руку Петру Самарскому — первому на селе танцору, хоть ему и доставалась всегда роль «без речей». Какая бы ни была жара, товарищ Башмак приезжал в овчинном полушубке, и это никого не удивляло.
И вот скамьи раздвигали, зрители становились в круг, освободив место для пляски, и все затихало в ожидании.
— Играй, музыка! — кричал Иван Гаврилович, и музыканты исполняли гопак.
На середину зала выходил в полушубке на одном плече товарищ Башмак и неторопливо плыл в танце. Но уже через минуту он ускорял шаг, сбрасывал полушубок на пол и, с каждым мгновением набирая скорость, уже не плыл, а летел, выгибаясь и распрямляясь, шел вприсядку и подпрыгивал, чуть не падал, снова вскакивал и снова шел вприсядку. Музыканты играли все быстрей и быстрей, товарищ Башмак швырял уже наземь и чумарку и в бешеном кружении выполнял одному ему известные коленца и выкрутасы, пока музыканты, дойдя до пределов возможного, не останавливались. Тогда останавливался и он.
Наградой инструктору упродкома товарищу Башмаку был гром аплодисментов, а Петро стоял уже готовый, тоже в полушубке на плече, ждал сигнала, и лицо у него было серьезное, как перед экзаменом.
— Играй, музыка! — снова выкрикивал Латка.
Музыканты повторяли гопак, и на середину зала выходил Петро. Он, как' и Башмак, начинал медленно, а оканчивал в бешеном темпе, находя все новые и новые варианты этого старинного народного танца, так что в конце просто ходил на руках.
Петра награждали такими же громкими и дружными аплодисментами, как и его соперника, и никто не мог бы сказать, который из них танцует лучше.
Зал гудел, начинались массовые танцы, молодежь кружилась в вальсе, танцевала казачок, краковяк, польку, а после второго действия, в антракте, снова соревновались Самарский и Башмак.
Спектакли заканчивались после полуночи. Проверив, все ли прибрано и заперто, Ивась шел домой, выпивал крынку молока с куском хлеба и поскорей укладывался, чтобы хоть немного поспать, потому что с восходом надо
было вставать и хлопотать по хозяйству. Парень не жаловался на раннюю побудку, ведь и те сотни крестьян, которые вместе с ним были в театре, тоже спали не до обеда, а, как и он, вставали вместе с солнцем, трудились весь день и считали это совершенно нормальным. Правда, в это лето тяжелых работ почти не было, — засуха сожгла посевы, косили не каждую ниву, а только там, где хоть что-нибудь не выгорело, зерна было так мало и оно было такое жалкое, что не приходилось напрягаться, чтобы скосить его и перевезти.
В политико-просветительной работе Ивасю было все ясно, а вот как выполнить главное поручение — организовать комсомольскую ячейку,— он не знал.
Оказалось, что у него нет товарищей среди сверстников. Все, с кем он дружит, встречается, спорит, старше его на пять, а то и на десять лет.
Даже в сельском хозяйстве он подростком уже выполнял работу взрослых. Скажем, при молотьбе (мужики, если молотили на молотилке, требовавшей не меньше двух десятков работников, батраков не нанимали, а работали сообща) он относил на вилах солому. И хотя потом болел живот, Ивась не бросал эту тяжелую, но почетную, в самом деле «взрослую работу», и хозяин сажал Ивася завтракать, обедать, ужинать не с подростками, отгребавшими зерно, полову или погонявшими лошадей, а с солидными мужчинами.
Те, с кем он когда-то пас скотину, отошли от него, встречался он с ними редко, а встретив, не находил общих тем. А те, с кем учился в земской школе, были старше его: он пошел в школу семи лет, а они — девяти, а то и десяти.
Начать с учащейся молодежи? Но один — семнадцатилетний семинарист-анархист, другой — родственник кулака, третий — трус... Девчонки из просвтянского хора? Они только хихикают да перемигиваются, когда заводишь с ними серьезный разговор.
С кем посоветоваться? Он перебрал всех — председателя волисполкома, Ивана Гавриловича Латку, военкомат, учителей... Нет, помощи от них ждать напрасно. Да и самолюбие не позволяло Карабуту обращаться за советом. Что же он, сам не сможет?
Оставался на первый взгляд очень простой способ)
обратиться с речью на собрании. Созвать молодежь и произнести речь. А если никто после его призыва не запишется? Что тогда? Как пережить позор поражения? А главное: как же тогда выполнить поручение — как создать в Мамаевке комсомольскую ячейку?
Но другого пути не было. Ивась сказал председателю олисполкома, что хочет собрать молодежь, и попросил оповестить об этом население.
— А кто выступит? — поинтересовался председатель. I - Я.
— Созовем,— почему-то вопросительно глядя на Ивася, сказал председатель.
— Вы чего так смотрите? — спросил Ивась.
— А как не запишутся?
Карабут только вздохнул.
В воскресенье сотские пошли по селу, оповещая, что после обеда состоится собрание сельской молодежи, и у Ивася тревожно забилось сердце. Ведь могут же просто не прийти! Или соберутся два десятка подростков. .. Он крутился возле театра, то заходя внутрь, то выбегая на площадь, пока не показалось несколько ребят. У Ивася немного отлегло. А через час в театре все гудело, и Карабут, бледный от волнения, объявил собрание открытым.
Следовало, наверное, выбрать президиум и все прочее, но организатор обо всем этом не подумал и сразу приступил к докладу. Революция открыла перед молодежью широкие дороги, говорил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24