Ивась остановился.
— Не хотите послушать наших освободителей? — тихо сказал, подходя, Михайло Леонтьевич.
— Отец велел не задерживаться...
— Не мешало бы и отцу послушать,— заметил Нойко и повел Ивася к волисполкому, возле которого всегда собирались сходы.
Проходя мимо отряда, Ивась увидел несколько знакомых кулацких сынков и среди них Палю и Пилю. В синих чумарках, в серых папахах с синими шлыками, они сидели на резвых жеребцах, но под носами у обоих по-прежнему было мокро.., Сын Кота Василь держал желто-лазурное знамя.
— Казаки! — восхищенно сказал Нойко.
«Раньше надо было перестрелять...» — подумал Ивась, а вслух сказал:
— «Славных прадедов великих правнуки худые»
— Почему? — вспыхнул Нойко.— Это не про них, это про вас сказал поэт!
— Да я просто так... Вспомнилось...— ругая себя за несдержанность, сказал Ивась и вдруг вывернулся: — А почему вспомнилось? Посмотрите, что под носами у внуков нашего соседа Шинкаренко! Этих казаков их отец зовет «Пиля и Паля — сукины сыны».
Нойко усмехнулся:
Строка из стихотворения Т. Шевченко «И мертвым, и живым, и рожденным...»,
— Простите, я не хотел вас обидеть..,
На крыльце, украшенном петлюровским флагом, стоял стол, за которым сидели Петро Кот и смуглый человек лет тридцати пяти — атаман Левченко.
— Говорят,— сказал Нойко,— у Левченко мандат от самого Петлюры.
На сход собралось человек двести — для пятитысячного населения Мамаевки очень мало. Мужики топтались, поглядывая на крыльцо и на конников, которые выстроились в каре, словно бы окружая сход.
К Левченко и Коту поднялись несколько человек: бывший жандарм Пасичник, который и поныне ходил в плоской, похожей на кубанку жандармской шапочке, лавочник Мордатый и — это удивило Ивася — секретарь волисполкома, из подпрапорщиков, Хмеленко.
Нойко, увидав кого-то из учителей своего возраста, отошел, и Ивась, опустив голову, стоял один.
Вскоре начался сход. Левченко сказал речь, в которой ругал Советскую власть, большевиков и евреев, докалывая, что надо направить все силы на борьбу против них за «самостийную» Украину.
— Какие будут вопросы? — обратился к сходу Кот, когда атаман кончил.
Люди молчали.
Какие вопросы? — крикнул Мордатый, но никто не подал голоса.
Хладнокровно! Хладнокровно как-то выходит...— сказал Пасичник.
А вот мы подогреем! — мрачно ответил Кот.— Приведите! — приказал он двум вооруженным банди- П1М, стоявшим позади него.
Сход затих в ожидании. Через минуту на крыльцо выпели окровавленного, в синяках, со связанными руками мужчину.
Крыця! — послышалось в толпе.— Иван Крыця.
Карабутенко узнал его: это был батрак Кота, и у 1!н.юя сжалось сердце.
Вот он! — сказал Левченко.— Вот ваш враг! Он пошел с большевиками, и за это ему смерть! И каждому, я предупреждаю, кто пойдет против нас, кто подымет па нас оружие, будет то же1
Паля слез с коня и, щелкнув затвором винтовки, пошел к крыльцу. Сход замер.
Не слушайте его, люди,— сказал Иван.— Не мерьте ему! Правда у нас, а не у них!
— Молчать! — завопил Левченко.
— Перед смертью говорю: правда у нас, а не у кулаков! У большевиков правда!
— Да что вы с ним нянчитесь? — заорал Кот и толкнул Ивана к стене.— Будет! Стреляй!
Паля выстрелил из винтовки; бандиты, стоявшие на крыльце позади Кота и Левченко, стреляли из пистолетов. Иван упал. На белой стене растекались пятна крови. Перепуганные люди бросились врассыпную.
— Стойте! — кричал Кот.— Стойте! Остановите их!
Конники бросились наперерез бегущим и снова согнали крестьян в кучу.
— Так будет с каждым, кто пойдет против нас! — повторил Левченко.
Кот в третий раз предложил брать слово. Но желающих не было. Тогда задал вопрос Мордатый:
— Скажите, а что означает желто-голубое знамя?
Палач обрадовался.
— Голубой — это небо голубое, лазурь, а желтый — это нива, желтая, зреющая...
Но его возвышенные слова упали в пустоту. Сход молчал, потупившись. Ивась смотрел на кровь на стене, и в его сознании всплывали слова из песни: «То наша кровь горит огнем!» А Хома где-то на фронте. Может, его уже и в живых нет?
«То наша кровь!..» Да, кровь горела огнем, и он с ненавистью думал о Коте: «Припомнят тебе когда-нибудь кровь твоего бывшего батрака!»
Левченко, очевидно, почувствовал настроение мужиков, приказал Коту:
— Отпускайте. Пусть идут!
Сход как ветром сдуло.
Ивась шел к Наталке всегда со сладкой тревогой в груди — а вдруг там будет Оля? После того вечера с поцелуем он почти не видел ее, только в церкви, и все ждал счастливого случая проводить девушку еще раз и раскрыть перед «единственной» свою переполненную любовью душу. Но Оля почему-то у Наталки не показывалась. Уже две недели не было и Мирона.
— О! Ты не слыхал? — Наталка удивилась неосведомленности Ивася. — Мирон теперь у Калёных. Он ведь сватает Олю.
— Олю? Сватает? — У Ивася закачался пол под ногами.
— А что? — не замечая, как поник парень, продолжала Наталка.— Ей уже семнадцатый год, хорошенькая. Лучше пусть будет замужем. Времена теперь такие. ..
Ивась шел домой опустошенный. У него не было ни зависти к Мирону, ни ревности, его не возмущала «измена» девушки, было только одно — пустота в душе. Весна 1920 года, которая так чудесно началась и в личной жизни Ивася, и в политической жизни страны — а последнее имело немалое значение для самочувствия юноши, которого - искренне радовал каждый успех и остро ударяло каждое поражение Советской власти,— весна, исполненная надежд, перешла в лето, которое все перевернуло и все сломало.
Еще недавно Красная Армия была под Варшавой, 11илсудского охватывало отчаяние, и он готов был наложить на себя руки, в далекой Германии реяли красные флаги Баварской советской республики, занималась заря мировой революции, и вот—Гремят бои под самым I материнославом, а желто-голубая банда Левченко чувствует себя в Мамаевке как дома и растет с каждым днем.
Особенно увеличилась банда после очередной мобилизации в Красную Армию. Банда росла за счет дезертиров, а их было немало: пойдешь в армию — бандиты сожгут хату, не пойдешь — вдруг налетит красный отряд по борьбе с дезертирством, поймают — и под трибунал. В зависимости от того, кто чего больше боялся, одни шли на фронт, другие — в банду.
Теперь банда навещала Мамаевку чуть ли не ежедневно, и звали ее «своей», потому что в банде в самом деле было много своих, из Мамаевки. В село часто приезжали «чужие» банды, и создавалось впечатление, что во всем уезде вообще больше нет Советской власти, м повсюду правит желто-голубая свора.
Ивась с грустью констатировал, что если раньше мамловцы боялись банды, то теперь больше боялись красных. У него сжималось сердце, когда он слышал жало- м.1 крестьян на действия красных отрядов, которые, не купив в село и не найдя банды, вели себя с населении.
И так, словно все тут были бандиты. Ивасю казалось, что уже никогда не вернется прежнее отношение крестьян к Советской власти, как к родной, своей, народной.
— Лучшие люди на фронтах, а в тылу остались шкурники, барахольщики,— успокаивал он себя и своих собеседников-крестьян.
— Против идейных большевиков кто ж говорит,— вздыхал сосед.— Да только где они, эти идейные? — И начинал рассказывать о каких-нибудь безобразиях: у середняка забрали лошадь, к кому-то лазили в сундук или еще что.
Как-то в воскресенье Ивася затащил к себе Нойко.
— Слыхали, что в Чарыче? — восторженно рассказывал он своим гнусавым голосом о соседнем местечке.— Весь народ взялся за оружие! Разбили целый советский полк! У красных — мобилизованные, а в Чарыче настоящие казаки! Чарыча — это триумф национального самосознания! Вот, обратите внимание, как расцвела активность, сила людей, объединенных под желто- голубым знаменем! А у нас в Мамаевке! В отряде уже более двухсот человек! Я верю, что и наше село пойдет по пути чарычан. Все! Весь народ возьмет оружие!
«А почему же в отряде Левченко, когда он впервые появился в селе, были одни кулаки?» — мысленно спросил у Нойко Ивась, а вслух сказал:
— Но ведь своими действиями чарычане помогают Врангелю, помогают белогвардейцам!
— С Врангелем мы договоримся.— Нойко вопросительно посмотрел на Ивася, ожидая, что тот скажет, но Ивась понял опасность такого разговора и только пожал плечами. «Чего он хочет от меня?» — спрашивал он себя, и Нойко, словно угадывая его мысли, сказал: — Да, если бы вся наша интеллигенция была такова, как господин Левченко, победа была бы давно наша! Левченко — образец украинского интеллигента.
Тщедушный Михайло Леонтьевич, рассказывая об успехах петлюровцев, весь расцветал.
Между тем положение в Чарыче обеспокоило правительство. Как раз когда петлюровская верхушка считала себя непобедимой, местечко внезапно окружил большой отряд ВЧК; костяк банды, находившийся на казарменном положении, был разгромлен, и чекисты предъявили ультиматум: либо все подлежащие мобилизации немедленно явятся в уездный военкомат, а чарычане дадут торжественное обещание выполнять в дальнейшем советские законы, либо им будет худо, поскольку из каждого двора кто-то ушел в банду.
— Можете созвать сход, посоветоваться,— предложил чарычанам командир отряда.— Потом скажете мне ваше решение.
— А что, если мы выполним ваш приказ, а вы не сдержите слова и убьете дезертиров, которые были в банде? — спросил «нейтральный» представитель чары- чан—поп.
— Вы нам не верите, а я вам хочу поверить, потому что убежден — не от хорошей жизни пошли ваши в банду, обманули их. Я выведу отряд из Чарычи и вернусь только после того, как вы меня известите, что все ваши парни в уездном военкомате. Срок — сорок восемь часов.
Отряд вышел из местечка, а на третий день чарычане показали командиру отряда документ из военкомата, что все, кто подлежал мобилизации, явились на призывные пункты. Кроме того, была предъявлена расписка кома о выполнении чарычанами продразверстки как доказательство, что они будут выполнять аккуратно честно все распоряжения Советской власти.
Говорили, что на прощание командир отряда чекистов и поп, возглавлявший делегацию чарычан, поцеловались. ..
Так Чарыча из самого бандитского населенного пункта вдруг превратилась в образцово-лояльный, и чары- чане хвалились, как им теперь славно живется: никаких отрядов по борьбе с бандитизмом, никаких продотрядов, тихо, мирно, хорошо.. .
Л мамаевцев каждое утро будили пулеметные очереди, и дня не проходило, чтобы кого-нибудь не убили, не изувечили, не подожгли...
Врангеля отогнали в Крым, а тут, дома, было не легче. II самое страшное, что враг залез крестьянину в душу. Это более всего угнетало Ивася: если вооруженного врага можно уничтожить, разбить, то как просветить душу, как вернуть утраченные чувства?.. Он как-то ( казал об этом отцу, но Юхим Мусиевич равнодушно махнул рукой:
— Это не страшно...
— Как не страшно? Люди боятся красных отрядов, а банды не боятся! Кулацкой контрреволюции не боится!
— Это пройдет...
Ивась с возмущением вспомнил, как однажды красноармеец ударил Юхима Мусиевича, допытываясь у него, где банда.
— От своих не больно...— сказал отец, и это еще больше возмутило Ивася.
«Неужто и все крестьяне таковы?» — думал он, но не верилось, что это так, да и не у каждого крестьянина сын в Красной Армии.
— Время все излечит,— успокаивал отец сына.
— Время! Когда еще придет это время! — вздыхал Ивась.
Но время пришло скоро.
В конце лета через уезд из далекой Сибири прошла на врангелевский фронт пехотная дивизия. Один из полков проходил через Мамаевку, и тут произошло событие, поразившее всех. Красноармеец вошел в хату и спросил, нельзя ли купить молока, и женщина, к которой он обратился, вдруг заплакала.
—* Чего вы, тетя? — удивился боец.
— От радости! Купить! Молока! Да разве я тебе так не дам? Да ты только скажи мне по-людски, без крика, без мата, без угроз!
— Да -кто же имеет право требовать у вас молока? — удивился боец.
— Ох, дорогой ты мой! .. Погоди, принесу тебе из погреба холодненького.— Она налила парню молока, дала пирожков с творогом и все смотрела на него влюбленными глазами, то и дело смахивая слезы.— Пей, пей, голубчик... Не надо мне никаких денег, только скажи по-людски...
Ивася растрогала эта сцена, о которой говорило все село, но еще больше он был растроган и поражен, услышав, что таких сцен было в Мамаевке в тот день много. ..
— Ну вот и вернулась наша власть! — услышал как- то Карабутенко от незнакомого мужика.
Отец был прав — время сделало свое дело!
Одной встречи с настоящей частью Красной Армии оказалось довольно, чтобы мамаевская банда сильно уменьшилась. И не потому, что в результате схватки было много убитых. Изменились обстоятельства, изменилось настроение крестьян, и банда стала вновь такой, какой была сначала,— кулацкой.
Теперь Левченко уже не осмеливался появляться в селе днем, а когда наступила осень и опала листва, банда и вовсе исчезла.
Нойко при встречах ограничивался расспросами о здоровье членов семьи Ивася и старался не смотреть
юноше в глаза. А тому очень хотелось спросить, как чувствует себя «образец украинского интеллигента господин Левченко», но его учили не бить лежачего, и он только повторял слова, услышанные от мужика:
— Вот и вернулась наша власть!
— Да, да,— поспешно соглашался Нойко, пряча глаза.
Этой осенью, быть может впервые за всю жизнь, Ивасю захотелось учиться. Он решил оставить гимназию, реорганизованную не то в экономический, не то « еще в какой-то техникум, и поступить на последний курс учительской семинарии. Через год он станет учителем, самостоятельным, полезным для общества человеком !
По чтобы учить других, надо знать, чему и как! И он впервые понял, что знания нужны не для отметок, а для жизни. Десять лет — с первого класса церковноприходской школы, когда он впервые сел за парту, и до последних дней, когда он сел за парту учительской семинарии, ему ежедневно повторяли эту истину, но понял «Не ее только теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24