Невесток нашего дома, которые старше тебя по возрасту, называй тетушками, тех, с кем мы крестинами связаны,— крестной или крестным, одним словом...
— Нашла время уму-разуму учить! Разве сейчас это к месту? Ты давай стол попроворнее накрывай, чтобы я невестку благословил. Да и кто сейчас помнит крестных и все эти твои старозаветные слова,— прервал ее Годердзи.
Рассерженная бестактным замечанием мужа, Малало поджала губы и демонстративно умолкла. Молча подтащила к кровати небольшой столик, молча накрыла его. Зато Маринэ разливалась соловьем. Она взахлеб рассказывала о своем круизе вокруг Европы, о том, что она там видела и где побывала.
— Это за вас,— прервал ее Годердзи, поднимая бокал.— Мне только вчера разрешили сидеть, и вот я вас сейчас от всей души благословляю...
— А то ты раньше не садился,— с укором пробурчала Малало.
Годердзи, как человек старого образца, на сей раз говорил долго. Много добрых слов сказал молодоженам, а напоследок все ж таки не сдержался, пошутил, как он любил, по-крестьянски грубо:
— Для семьи и для страны лучше будет так,— сказал он, щурясь в лукавой улыбке,— чтобы не только муж к жене в постель забирался, а и жена иной раз чтоб к мужу перебиралась! Иначе равноправие и эманц... эман... как это чертово слово называется?
— Эмансипация,— подсказал Малхаз.
— Ага, вот-вот, эмансипация и равноправие не получатся, поняла, невестушка?
Годердзи поднес стакан к губам, но не отпил ни капельки. Поглядел на свет, полюбовался цветом вина. Потом высоко поднял стакан, поцеловал донышко и поставил на стол.
- Поняла, батоно свекор, только это у нас НЕ получится. Это почему ЖР? — удивился Годррдзи. - Да потому что у нас одна ПОСТЕЛЬ, и мы всегда ВМЕСТЕ спим,— БеЛЫЕ зубки Маринэ ОСЛЕПИТЕЛЬНО сверкали.
— Ну НЕТ, это ТОЖЕ НЕ ДЕЛО. Эдак вы чересчур привыкнете друг к другу. Пусть папаша купит вам вторую кровать, НЕБОСЬ ДЕНЬГИ-то еСТЬ у НЕГО?
— Есть, а как ЖЕ, ЧЕСТНЫМ трудом заработанные. Вот он нам «Волгу» купил.
— Ой, господи, умереть МНЕ на МЕСТЕ! — тихо вырвалось у Малало, она в изумлении и ГНЕВЕ прижала пальцы к губам. Хотела было ЕЩЕ что-то сказать, да тут Годердзи так грозно сверкнул на НЕЕ глазами, что она больше и рта НЕ посмела раскрыть.
— Кто купил, тому дай бог здоровья! — сказал Годердзи, снова высоко поднял стакан, поцеловал донышко и поставил ЕГО на МЕСТО.
— Да, да, за ЕГО здоровье! — воскликнула с готовностью Маринэ, чокнулась со свекром и выпила до дна.
Слова Маринэ заставили Малхаза опустить голову.
Он так ссутулился на СВОЕМ стуле, словно ЕГО в дугу согнули.
Годердзи побагровел.
Малало беСПОКОЙНО ерзала, будто на горячих угольях сидела.
ВСЕ трое напряженно думали, с ЧЕГО бы это Маринэ про «ЧЕСТНЫЙ труд» заговорила.
Уж давно ЗЕНКЛИШВИЛИ так были напуганы этими словами — «ЧЕСТНЫЙ труд», что для супругов звучание их было подобно свисту кнута над головой.
Вот и сейчас их неприятно поразили эти слова в устах Маринэ, они сразу насторожились, пытаясь понять, намеренно ли она говорит так, с ЦЕЛЬЮ уколоть новых родственников, или просто брякнула, ВОВСЕ НЕ собираясь кого-либо обидеть.
Их молчание ВНЕСЛО холод и напряженность. Даже Маринэ почувствовала СЕБЯ СТЕСНЕННО. Она поняла, что произошло НЕЧТО таКОЕ, из-за ЧЕГО муж и ЕГО родители утратили желание беСЕДОвать.
БЕЗ СОМНЕНИЯ, она и в мыслях НЕ имела их обидеть и даже НЕ обратила внимания на то, что произнесла эти сакраментальные слова — «ЧЕСТНЫМ трудом». А ВСЕ обстояло ОЧЕНЬ просто: у Сандры было столько врагов и недоброжелателей, столько завистников и злопыхателей, что он сам и ЧЛЕНЫ ЕГО СЕМЬИ ТОЛЬКО и твердили — мы, мол, ЧЕСТНЫМ трудом ЖИВЕМ. ВСЕ трое, ОТЕЦ, мать и дочь, настолько привыкли к постоянному утверждению СВОЕЙ ЧЕСТности и безгрешности, что, ГДЕ бы они ни находились, с КЕМ бы ни ВЕЛИ БЕСЕДУ, они обязательно проводили эту мысль, нимало НЕ заботясь о том, что могут этим кого-то задеть и оскорбить.
Маринэ характером похожа была на отца, такая ЖЕ, как он, прямая и упрямая, грубоватая и шумливая, такая ЖЕ бесцеремонная и резкая на язык. Вернувшись из Тбилиси с консерваторским дипломом, она некоторое время проработала педагогом в музыкальной школе. Тут как раз директор школы ушел на пен сию, и на освободившуюся должность назначили Маринэ. Вскоре ее избрали депутатом райсовета, она стала членом исполкома, а на одном из последних пленумов райкома ее избрали и членом райкома.
Благодаря такому стремительному продвижению Маринэ и вовсе загордилась, приобрела особый апломб и уверенность в собственной значимости и неповторимости. Оно и понятно было: рядовой педагог самебского музыкального училища, в короткий срок она заделалась главной дамой района. Теперь ни одно торжественное заседание не проходило без того, чтобы дородная дочь Эдишерашвили не восседала бы в президиуме. И все мужчины, присутствующие в зале, пялились на красивую молодую директрису.
Ее ладная, хотя и довольно полная фигура, всегда обнаженная белоснежная шея с горделиво посаженной, слегка склоненной набок головой привлекали мужские взоры так же, как мед привлекает мух.
Маринэ своим женским чутьем прекрасно это угадывала и обычно восседала в президиуме с довольным видом сытой пантеры.
Когда молодая невестка заметила, что Зенклишвили приуныли (хотя и не понимала причины), она решила разрядить атмосферу и с веселым лицом обратилась к Годердзи:
— Сударь мой свекор, отец велел вам передать, что вызывает вас на соцсоревнование!
— Помилуй, невестушка,— развел руками Годердзи, — разве ж нам на работе этого соцсоревнования не хватает, что еще и дома его затевать? И в чем соревноваться-то?
— А давай, говорит, посоревнуемся мы с Годердзи, кто крепче поможет нашим молодоженам подняться.— И белые зубки Маринэ снова сверкнули в задорной улыбке.
— Какая еще вам помощь нужна! Ты сама — директор, муж твой — заместитель председателя райсовета. Скорее вы должны помогать таким беднякам, как мы,— попытался отшутиться Годердзи.— Помогать надо было нам с Малало, когда мы поженились. А вы — эгей, у вас одной только зарплаты у обоих до шести сотен в месяц, это, брат, шесть тысяч на старые деньги. Шесть тысяч рублей в месяц! К тому ж на еду вы ничего не тратите. Так, милые мои, сам царь Николай не роскошествовал!
Малхаз продолжал молчать. Казалось, его гложет какая-то неотвязная мысль. Он посидел еще недолго и собрался уходить. И как ни просили отец с матерью, не остался. Маринэ, разумеется, за ним поднялась. Она то ли вправду не замечала его дурного настроения, то ли прикидывалась.
Едва молодожены уселись в машину, Малало как фурия влетела в комнату. Такой разъяренной Годердзи нечасто видел свою жену.
— Ты посмотри на эту дрянь, на эту потаскуху бесстыжую! — взорвалась она.— Ишь, распоясалась, а? Ехидничала, ядом прыскала! Честным трудом, да то, да се! Это все в наш огород камешки. Ага, как же, честным трудом ее отец этакое состояние нажил!.. В городе открыл какую-то колхозную точку, мол, фирменный магазин колхоза, летом фруктами торгует, зимой овощами, и без конца все туда отгружает! Ты как думаешь, в его карман с того магазина ничего не идет?.. Пусть сперва на себя оборотится, а потом уж других шпыняет! И намеки эти его доченька пусть своему краснорожему отцу делает... Э-э, наш сын дурак, а то разве ж эта кобыла посмела бы так разболтаться?!
— Нет, моя Малало, дело не в словах!
— А в чем же? Можно было нам такие слова говорить? Это мы заслужили, а? Да и потом, милый мой, ты что же, не слыхал, о чем она тут распитюкивала? Отец мой, говорит, машину нам купил! Видали? Да еще, говорит, отец тебя на соцсоревнование вызывает! Ай-яй~яй! Люди добрые, разве ж я не этими вот руками деньги нашему недоумку отдала?
— Видать, не сказал он ей, кто эти деньги дал, вот она и воображает, что отцовские...
— А почему она должна воображать, почему? Не спросила небось, на чьи деньги и благодаря кому они эту машину покупают?
— Да полно тебе, успокойся, может, так оно и лучше...
— Почему же лучше, милый Годердзи, деньги ты им дал, твоим потом, твоим горбом заработанные, а она кричит — отец! Это все равно?
— Я говорю, может, так оно и лучше... Если бы она что-нибудь знала, в секрете бы не удержала, на весь свет растрезвонила бы. Сперва одной подружке бы сказала, потом другой, и в конце концов все бы узнали, что деньги на машину дал я. А потом уж никто бы не стал разбираться, где правда, где ложь: все, что бы они в дальнейшем ни приобретали, или что бы эта бестия Сандра ни приобрел, мне приписали бы и выставили бы меня таким богачом, что я бы в два счета за решетку попал. А теперь кто что может сказать? Сандра купил машину на свои сбережения, тут уж комар носа не подточит! Разве так не лучше?
— Ой, треснула бы тупая Сандрина башка, сгинула бы вся их пронырливая порода! — Малало сделала свой любимый жест глубочайшего презрения, вышла и в ярости захлопнула за собой дверь.
Понурый и молчаливый вернулся Малхаз в дом Сандры Эдишерашвили, ставший теперь и его домом, его кровом и обиталищем его семьи.
Когда они выехали с отцовского двора, Малхаз хотел отправиться на железнодорожную станцию, прокатиться и развеяться. Но Маринэ запротестовала. «Поедем домой»,— потребовала она. Видимо, настроение и у нее испортилось.
При слове «домой» Малхаз с горечью подумал: только что они находились в его родном доме, который, увы, перестал быть его домом, и вот едет он теперь в чужой дом, к чужому порогу, и его жена называет это «идти домой».
Дом, дом... Теперь у него вроде и был свой дом, и не было его...
А дом у Сандры был огромный. Двухэтажный, с высокими потолками, с просторными широкими окнами, с поблескивающей, оцинкованной жести кровлей, с огромным подвалом и еще более огромным марани.
Едва войдя во двор, вы сразу же замечали заботливую руку хозяина.
С фасада на второй этаж вела широкая мозаичная лестница, с пузатыми, в грузинском стиле, балясинами бетонных перил. Поднявшись по этой лестнице, вы попадали на открытый балкон, поражавший своей шириной. Балконные столбы, соединяясь с потолком ажурными арками, образовывали изящную аркаду, придавая всему зданию древнегрузинский колорит. Окна и двери также были арочные.
От ворот к дому вела широкая дорожка метров сорок длиной, вымощенная ломаными мраморными плитами. Вдоль дорожки по обе ее стороны в землю врыты были металлические полые столбы, выкрашенные в различные цвета, наверху на равном расстоянии они соединялись поперечными перекладинами, и все это сооружение было увито виноградной лозой. Лоза разрослась так густо, и ветви ее так переплелись меж собой, что образовывали сплошной шатер, сквозь который вы не могли бы увидеть неба.
А по обе стороны этой беседки-аллеи тянулись газоны, на редкость ухоженные и красивые. Разнообразные цветы, высаженные в определенном порядке, радовали глаз. Больше всего здесь было роз. Розы всевозможных расцветок, ранние и поздние, крупные, пышные, и мелкие, вьющиеся, благоухали, источая пьянящий аромат. Казалось, вы попали в некий волшебный сад.
Злые языки (а их всегда хватает!) утверждали, будто за этим очаровательным цветником ухаживали не сам Сандра и члены его семьи, а старик колхозник, который ежедневно бывал у него в доме, присматривал за фруктовыми деревьями, за виноградом, делал вино, а жалованье за всю эту работу получал из колхозной казны. За день работы у Сандры ему записывалось иной раз полтора-два трудодня. Так говорили...
Человека этого звали Сандала. Однорукий инвалид войны, был он настолько работящий и трудолюбивый, что, пожалуй, два человека едва бы справились с работой, которую выполнял он один.
Но и Сандра не оставался в долгу у Сандалы: он помогал своему «управителю», ничего для него не жалел. Словом, «управитель» имел свои причины быть столь преданным слугой Сандре...
После прихода нового секретаря райкома Сандра водворил «управителя» снова в колхоз. Однако недели не проходило, чтобы Сандала не явился к Сандре — привести в порядок запущенные за его отсутствие хозяйственные дела. Сандала, если бы его спросили, и сам толком не знал, где была его основная работа — в колхозе или у Сандры...
Новобрачным Сандра выделил из пяти комнат верхнего этажа две самые светлые, глядевшие на Триалетский хребет. Эти комнаты имели небольшой висячий балкон.
Утреннее солнце сюда лишь заглядывало, не беспокоя, зато к исходу дня ало-золотые закатные лучи вливались в окна безудержным потоком, играя всеми красками и оттенками на зеркалах и полированных поверхностях мебели. В эти предвечерние часы здесь было особенно хорошо, душа радовалась щедрости света и тепла.
В одной из комнат находилась спальня супругов, другая одновременно служила гостиной и кабинетом. В доме, разумеется, была гостиная, но Сандра сказал зятю: кто знает, может, придет к тебе кто-то, кого ты не захочешь принимать в общей гостиной, вот и примешь у себя. Предусмотрительным и разумным был председатель колхоза.
В гостиной-кабинете в простенке между окнами стоял полированный письменный стол, разумеется, импортный. За этот стол пока что ни разу не садились, ни муж, ни жена, не до того было: либо у них бывали гости, либо сами уходили к кому-нибудь.
В ящики этого стола секретарь колхозной конторы по повелению Сандры уложил массу всяких нужных и ненужных предметов, как-то: вечные ручки знаменитых заграничных фирм — «Паркер», «Олимпик», «Руаз», которые Сандра раздобыл где-то с помощью каких-то знакомых; бесчисленные блокноты, записные книжки, писчая бумага различного цвета, качества и формата, альбомы с заграничными и советскими художественными открытками, пузырьки с клеем, разноцветные импортные резинки для стирания, наборы фломастеров. Следует заметить, что, помимо заботы о зяте, Сандрой в этом случае двигало еще одно: находясь в довольно скверных отношениях с образованием, он с детства питал слабость к цветным карандашам и всяким письменным и канцелярским принадлежностям.
Малхазу более всего полюбился изящный висячий балкон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61