Вот тогда Малхаз и показал себя, развернулся вовсю: потребовал соседскую гитару, ударил по струнам и пошел их перебирать, да запел-зажурчал и до того очаровал Вахтанга Петровича, что тот обнял его, привлек к себе, облобызал и уже весь вечер от себя не отпускал.
Третья встреча Малхаза с Вахтангом Петровичем оказалась для Годердзи особо памятной. Тогда Малхаз уже преподавал в самебской школе.
...За столом сидело всего несколько человек.
Огромная столовая была празднично освещена.
Петрович тамадовствовал с жаром, с пылом, провозглашал тост за тостом и каждый бокал осушал конечно же до дна.
Малхаз и на этот раз сидел с ним рядом и так блистательно развивал каждый его тост, так согласно ему подпевал, можно было подумать, что этот обильный стол накрыт лишь для того, чтобы оба они изощрялись в краснобайстве.
Малало в кухне пекла картлийскую каду - со сладкой сердцевиной. Как-то однажды, на свою беду, она поднесла секретарю эту каду. Вахтангу Петровичу до того понравилось яство, что после того всякий раз, бывая у них, он только каду и требовал. Бедная Малало вынуждена была часами простаивать над раскаленной плитой, чтобы побаловать дорогого гостя.
Годердзи, конечно, сидел с гостями, но как заботливый хозяин время от времени выходил из-за стола, чтобы велеть подать какое-либо блюдо и наполнить высокогорлые кувшины собственноручно выделанным тавквери.
Он неоднократно бросал строгие взгляды на сына, который настолько обнаглел, что сидел, точно заморский гость, развалившись, не обращая никакого внимания на отца, беспрестанно сновавшего вниз по лестнице в марани и обратно.
Малхаз вел себя так не впервые. Отец и раньше обращал внимание на его возмутительное для человека, воспитанного в древних грузинских традициях, поведение.
Наконец, в очередной раз поднявшись из марани, Годердзи вышел из терпения и вознамерился образумить сына, научить уму-разуму, коли сам не понимает:
-Эй ты, парень, - нарочно по-крестьянски грубо окликнул он разливавшегося соловьем сына.— Развалился, что твои Мухран-батони и не видишь, что на столе вина недохват! Я, братец мой, в твои годы волчком вертелся. А ну, живо, принеси вина! Он всучил ему порожние кувшины.
Малхаз не оскорбился, не обиделся (а может, сделал вид, что не обиделся), проворно вскочил, подхватил два кувшина и стремглав выбежал из столовой. Через короткое время он запыхавшись вбежал обратно, держа кувшины высоко на вытянутых кверху руках, как делал обычно отец, и зычно гаркнул на манер тифлисских карачохели:
- Привет честной компании! и сам же первый захохотал.
Все это он проделал с таким шиком, что даже Годердзи сменил гнев на милость и удовлетворенно улыбнулся в густые усы.
На возглас Малхаза тотчас откликнулся Вахтанг Петрович. С завидным проворством вскочил он на ноги, залихватски выхватил у Малхаза оба кувшина и еще громче вскричал: Да здравствует компания!
- Да здравствует, ваша, ваша, ваша! — таким хриплым голосом возопил Бежико Цквитинидзе, точно ему нож в глотку всадили.
Тамада и Малхаз долго смеялись, похохатывали, потом снова уселись рядком и возобновили прерванную беседу.
Но теперь Малхаз вел себя иначе: следил, чтоб кувшины и графины не пустели, и как только вино подходило к концу, тотчас бежал в марани. Отцовское назидание явно возымело действие.
Пиршество приближалось к концу, когда отец и сын столкнулись друг с другом в марани.
Годердзи не был завистливым человеком.
Тем более не мог бы он завидовать собственному сыну, но в последнее время, наблюдая происходящее, он с неудовольствием замечал подчеркнутое внимание секретаря райкома к Малхазу.
Видно, деньги порядком испортили Годердзи - управляющий базой ни во что не ставил того, кто не умел их «добывать».
«Молодо-зелено, что с него требовать,- не раз думал он о сыне.— Кроме стипендии, ничего не имел. Он деньгам и цены то не знает. Сырой еще, как недозрелый сыр, несмышленыш... Болтовня — одно, дело — другое... Вот женится, наденет ярмо, тогда и поглядим, на сколько его задора хватит».
Особенно было обидно Годердзи, что в последнее время секретарь райкома ни разу не заговаривал с ним о серьезных делах. Если они беседовали, так лишь о приобретении и сбыте леса, либо о выделывании вина, или же о каких-то там блюдах.
А с Малхазом, все еще пребывающем на отцовском содержании и пока ни в чем себя не проявившем, он вел куда какие серьезные разговоры, да так неторопливо, степенно, можно было подумать, что он только с помощью Малхаза и вершит государственные дела. О чем он с тобой говорит, этот наш вертихвост? - с насмешливой улыбкой спросил однажды Годердзи сына, уже не скрывая своего нового отношения к секретарю райкома.
От восхищения и почтения, которые столь недавно питал Годердзи к Вахтангу Петровичу, мало что сохранилось, хотя былое уважение и затаенный страх пока все еще были сильны.
Какой вертихвост? - приподнял густые брови Малхаз. А твой Вахтанг Петрович. Кто тут у нас другой вертихвост? - разозлился почему-то Годердзи.
- Он больше твой, чем мой, не ты ли меня с ним познакомил?
- Выходит, ты и не догадался, о ком я спрашиваю, когда я его вертихвостом обозвал?
Нет, конечно, я подумал, ты о Бежико говоришь, с деланной наивностью сказал Малхаз, еще раз поддев отца.
Бежико, милый мой, не вертихвост, а просто тля... только не простая тля, а говорящая, понял?.. А все же что вертихвост-то наш, чего, говорит, хочу?
— Мы говорили о Французской революции.
— Чего, чего-о?..
— О Франции говорили, о французской культуре, о Французской революции. Оказывается, Вахтанг Петрович историк и очень любит Францию.
— Ишь, какие вы образованные оба, в Грузии уж и не найдется подходящей темы для ваших разговоров, так вы теперь до Франции добрались...
— Эх, папа, папа, какой ты прекрасный человек и как узко мыслишь! Ты думаешь, Грузия — пуп вселенной.
— Ты, братец, немного полегче о Грузии, ты же знаешь, что для меня большей святыни не существует!
— А что дурного я говорю? Сказал, что ты все измеряешь Грузией.
— Я хорошо знаю, что ты говоришь. А вот ты знай, что если б я только Грузией все и мерил, как ты изволил сказать, то и это не значит узко мыслить. Грузия, милый мой, слишком многое и многих выдержала, многих накормила, многих похоронила, многих возвысила и еще увидит падение многих!.. Грузия?! Э-эх ты, знаешь ли ты, что такое Грузия? Вот когда ты, сын мой и кровь моя, доживешь до моих лет, тогда-то по-настоящему это поймешь!.. А эти — эти ничтожества!..
— Если они ничтожества, зачем ты приглашаешь их, кормишь-поишь да в ножки кланяешься, разве это достойно мужчины, разве это тебе к лицу? - переменил вдруг тон Малхаз.
— Ну-ка, ну-ка, катись отсюда, катись, пока я не врезал тебе по скулам! Смотри на него, ишь, осмелел! Почему ты их не спрашиваешь, чего они каждую субботу-воскресенье являются к твоему отцу? Это дело, дневать и ночевать у человека, не давая ему дух перевести?
— А что, разве за это тебе ничего не дается?
— Дается, дается, чтоб им... из своего кармана, что ли, дают...
— А ты-то из своего кармана даешь?
— Ух ты! Да чего ты ко мне пристал, негодник этакий, ведь если у меня от таких разговоров сердце лопнет, то и ты, как вырванный с корнем цветок, завянешь!
— Не бойся, отец, не такие уж у меня короткие корни, чтобы их было легко вырвать... Ты будь здоров и долговечен, а я, если хочешь, сегодня же от тебя отделюсь.
Годердзи поднимался по лестнице.
Услышав последние слова, он остановился, как ужаленный, обернулся к сыну, с минуту смотрел на него молча, потом вдруг хватил об пол оба по горло полных кувшина — только черепки полетели в стороны, и красные брызги одновременно залили лица и отцу, и сыну.
— Ты что сказал, Малхаз? — чуть слышно, упавшим голосом проговорил Годррдзи.— Как это ОТДЕЛИШЬСЯ? Тобой я живу, для тебя живу, кроме ТЕБЯ и твоего благополучия, ни о ЧЕМ НЕ думаю, НЕ забочусь, НИЧЕГО другого в ЦЕЛОМ СВЕТЕ МНЕ НЕ нужно, а ты о разделе говоришь? И как такие слова у ТРОЯ С языка сорвались, сын?!
Малхаз стоял, потупив голову, и глядел на осколки.
Годердзи медленно подошел к нему, протянул свои длинные ручищи, одной взял его за кисть правой руки, другой за плечо и стремительно привлек к себе упершегося было сына, точно так, как делал он это во время борьбы, когда хватал противника за руки, чтобы уложить его своим знаменитым бедренным приемом.
Он прижал сына к груди, обхватив своими могучими руками его плечи, и замер так, держа его в объятиях.
Малхаз отчетливо слышал, как гулко стучит отцовское сердце, и чувствовал на лице слезы отца.
Так они стояли некоторое время.
Потом Годердзи отпустил сына, подошел к полке, снял оттуда пару новых кувшинов, наполнил их и молча вышел из марани.
Ни отец, ни сын не заметили, что, когда они стояли обнявшись, на пороге появилась Малало. Она не первый день опасалась, как бы Годердзи с Малхазом не оказались лицом к лицу друг с другом. В том, что столкновение их неизбежно, она была уверена. И потому все время была настороже, зорко наблюдала за обоими и при малейшем подозрении, что в каком-то уголке их огромного дома они могут оказаться наедине, спешила по их следам. Так и ходила она тенью то за мужем, то за сыном.
Сейчас, догадавшись, что оба они в марани, она стремглав побежала туда.
Но когда мать увидела сына в объятиях отца, плечи ее дрогнули, одним духом взбежала она по кирпичным ступеням и во дворе, остановившись, подняв голову, посмотрела на небо, перекрестилась медленно, широко, истово, по давнишней, еще с детства, привычке и заплакала навзрыд.
Отец и сын вернулись к столу раскрасневшиеся, сияющие.
Всегда строгие, холодные глаза Малхаза СВЕТИЛИСЬ теплом.
Годердзи с громким возгласом вручил тамаде влажные кувшины.
Подносить так вино к столу умел один только Годердзи: поддев кувшины большими пальцами за ручки, он нес их на вытянутых кверху руках, высоко наД ГОЛОВОЙ, И с ухарским возгласом подавал тамаде.
И на этот раз так же вошел он и, перекрывая шум застолья, воскликнул своим густым сильным голосом: «Да здравствует тамада!» — только сейчас он этим не ограничился и пустился в пляс.
Годердзи, широко раскинув руки, медленно поводя исполинскими плечами, с пылающим лицом и искрящимися радостью глазами плясал свой знаменитый «багдадури».
А это говорило о том, что бывший плотогон вскоре грянет «Метивури». Такое случалось НЕ часто и было знаком либо особой ЧЕСТИ, оказываемой кому-то, либо особого ВЕСЕЛЬЯ.
Но в это самое время массивные ореховые двери столовой со стуком распахнулись, и на пороге бог ВЕСТЬ откуда появился невысокого роста щуплый ЧЕЛОВЕЧЕК с поредевшими СЕДЫМИ волосами и седыми же, браво закрученными кверху усами.
Яркий свет, видимо, ослепил вошедшего, а громкий гомон несколько оглушил его. Вероятно, он не ожидал встретить здесь так-много гостей.
Затенив глаза ладонью и щурясь, разглядывал вошедший сидящих за столом людей, и на лице его при это играла какая-то непонятная улыбка.
— Кита, Кита! — раздалось отовсюду, и в комнате вдруг наступила могильная тишина.
Все взоры обратились на стоявшего в дверях седовласого благообразного старика.
А он, словно бы нарочно продлевая шок, вызванный своим появлением, продолжал, все так же прислонив ладонь ко лбу, обозревать комнату. Из-за его спины виднелось растерянное лицо Малало.
Вахтанг Петрович вскочил, твердым шагом направился к вошедшему.
Кита же в это время зычным, не соответствующим его тщедушному сложению и преклонным годам голосом возгласил:
— Мой нижайший привет высокому собранию! — поднял кверху правую руку, помахал ею, потом поднес ее ко лбу так, как салютуют пионеры, и именно в тот момент, когда Вахтанг Петрович подошел, дабы поприветствовать его, ветхий старичок с несвойственной его возрасту стремительностью ринулся к столу, обошел его с другой стороны, чтобы разминуться с секретарем, не ожидая приглашения выдвинул свободный стул, уселся и начал протирать серебряную вилку бумажной салфеткой.
Все молчали, словно в рот воды набрав, и глядели на нежданного гостя.
А тот восседал как ни в чем не бывало и усердно протирал вилку, а потом и нож.
Обескураженный Вахтанг Петрович остановился на полдороге. В растерянности он никак не мог решить, следовать ли за щуплым старичком или вернуться на свое место, В конце концов он обошел стол, остановился за спиной Киты и, склонившись к его уху, негромко, но внятно и учтиво проговорил:
— Мы к вашим услугам, батоно Кита!
— Ох, да и ты, оказывается, здесь? — удивился Кита, будто до сих нор его не видел, и, продолжая сидеть, протянул ему руку, словно нищему мелкую монетку подал.
В комнате стояла такая тишина, что муха пролети — слышно было бы. Даже Вежико Цквитинидзе и тот звука не произносил и с любопытством созерцал почти легендарного Киту Ларадзе.
Кита Ларадзе,— это имя было известно всей Грузии...
А уж в Картли оно всех приводило в трепет.
«Учитель Кита», как обыкновенно его называли, был сыном меджврисхевского священника и учился в Горийской духовной семинарии одновременно со Сталиным, но был пятью годами младше него и на три класса ниже.
Ларадзе и Джугашвили в Гори жили по соседству, и Сталин с детства хорошо знал Киту.
После Отечественной войны Киту но крайней мере пять раз вызывали в Кремль, где он беседовал со Сталиным. О содержании этих бесед Кита никому не рассказывал, хотя каждый раз, когда он встречался с кем-нибудь в тесном кругу, все его умоляли рассказать хоть что-нибудь.
Для ответственных работников имя Киты было все равно что пугало. «Чтоб тебе с Кита Ларадзе дело вести» — это пожелание произносилось подобно проклятью.
Особенно свирепствовал Кита в своем родном районе, соседнем с Самебским. Тамошним райкомовским и райисполкомовским работникам житья от него не было.
Достаточно было какого-нибудь пустяка, и Кита уже мчался в Тбилиси жаловаться в Центральный Комитет. Если, паче чаяния, и там он не добивался успеха, тогда уж писал прямо в Кремль, и горе тому, кого Кита обвинял в своих «докладных записках».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61