Но когда Годердзи знал, что где-то поблизости находится Малало, дочь самебского богача Шавдатуашвили,-— и пляска, и пение, и речь, и вся повадка его приобретали особую красоту и обаяние.
Малало Шавдатуашвили была девушкой воспитанной и грамотной — отец в свое время отдал ее в четырехлетнюю сельскую школу, но продолжить учебу дальше запретил. «Хватит с нее и этого, моя дочь не грамотеем должна быть, а хорошей, хозяйкой»,— назидательно сказал он тогда.
Назвать Малало писаной красавицей было нельзя, но внешность ее не могла не понравиться и не запомниться с первого же взгляда.
Рослая, по-крестьянски крепкая и чуть полноватая, с каштановыми косами до щиколоток, белолицая, с огромными, горящими как две свечи медовыми глазами в рамке длинных ресниц — такова была Малало.
Когда глаза эти обращались на Годердзи, разум у него затмевался, а сердце начинало так стучать, что казалось, вот-вот выскочит и разорвет ворот ахалухи, и Годердзи непроизвольно тянулся рукой к крючкам на воротнике, проверяя, не расстегнулись ли сами собой...
Однако лицезреть Малало было далеко не так просто! Строгие родители и за порог-то редко ее выпускали, а когда выпускали, так стерегли, что заговорить с ней было невозможно.
Отец Малало, бывший сельский староста Какола, человек угрюмый и жестокий, считался самым зажиточным крестьянином во всей округе. Его поля и виноградники были известны далеко окрест. Большое состояние имел Какола. Знал свою силу и цену себе знал, не снисходил до каждого и не каждого удостаивал чести не только побеседовать, но и просто словом перекинуться. Куда дальше — высокомерный старик и на приветствие-то не всегда расщедривался, а уж коли снимал перед кем-то свою мышиного цвета островерхую каракулевую шапку — бохохи, значит, оказывал великую милость.
Четверо сыновей было у Каколы, и все четверо — широкоплечие здоровяки с копной густых пышных волос. Другую такую четверку дюжих работящих молодцов не сыскать было во всей Внутренней Картли.
«Волками» прозвали их на селе. И вправду смахивали они на волков — богатырской стати, с бронзовыми от солнца чеканными лицами, со сверкающими глазами, со спадающими на лоб черными чубами из-под набекрень надвинутых черных же войлочных картлийских шапочек, крест-накрест расшитых тесьмой.
Все четверо славились острым языком и тяжелым кулаком, потому к их обожаемой сестре за три версты никто не осмеливался приблизиться.
Единственным человеком, который беспрепятственно мог пригласить Малало на танец, был Годердзи. Никто не знал, когда и как обрел это право парень, за спиной у которого только и было, что нужда да две вдовые старухи. Бог весть, сколько юношей из зажиточных семей считали себя оскорбленными этим странным обстоятельством, но что было делать!
Когда Годердзи приглашал Малало на танец, «волки», стоя за ее спиной, молча наблюдали, скрестив на груди руки и сведя густые брови. Стояли и настороженно смотрели на свою сестру, разом вспыхнувшую и расцветшую, сияющую переполнявшей ее радостью, грациозно, легко скользящую по кругу.
Мешать они ей не мешали, лишь зорко наблюдали и терпеливо ждали, пока Малало вернется на место. Но упаси бог, если какой-нибудь смельчак попытался бы отбить Малало у партнера. В таком случае, едва заканчивались пляски и народ начинал расходиться, все четверо молча шли по пятам за неосмотрительным кавалером, окружали его в каком-нибудь тихом переулке и так отделывали, что бедняга целых две недели не мог показаться на люди.
Малало была светом всей семьи.
У пятерых мужчин она одна была святыня, которую они зорко охраняли. Удивительно было то, что, волки со всеми, при ней эти пятеро сами обращались в ягнят. Тихая, застенчивая девушка с медовыми глазами безраздельно властвовала над ними. Эти суровые, грубые мужчины становились мягкими и покладистыми, и она могла повелевать и вертеть ими, как ей было угодно.
Годердзи прекрасно видел, что Малало неравнодушна к нему. Он догадывался, что именно поэтому братья ее, забияки и драчуны, встречаясь с ним, держались с какой-то подчеркнутой приветливостью, а при случае степенно с ним беседовали.
Такое поведение богачей Шавдатуашвили следовало считать проявлением особого уважения. Судите сами — сыновья самого состоятельного человека в селе снисходили до бедняка, подобных которому на Каколовом подворье батрачило более десяти человек. Разве же это мало значило?
В один прекрасный день мать Малало, пышнотелая, всегда нарядно разодетая Дареджан переступила порог Зенклишвилевого дома, традиционно благословляя кров, и после обычных приветствий и расспросов попросила соседей войти в ханулоба с Шавдатуашвили, то бишь объединить своих коров и их удой.
Сомнений не оставалось — это лестное для Годердзиевой семьи предложение Шавдатуашвили сделали конечно же потакая желаниям и чувствам своей любимицы Малало. Иначе, с какой стати было чванливой и заносчивой Дареджан вступать в ханулоба с владельцами одной-единственной дойной коровы, ей — владелице более десятка породистых дойных коров и почти стольких же буйволиц.
Зенклишвили приняли гостью с большим почетом и на следующий же день отправили все надоенное молоко своим ханули.
А в первый понедельник следующей недели во двор Зенклишвили словно солнце сошло — Шавдатуашвилева Малало принесла им молоко в объемистом сосуде...
Во второй свой приход она слегка задержалась у соседей.
А в третий раз затеяла долгую беседу с матерью и бабушкой Годердзи, которые так и растаяли от негаданного счастья.
Зенклишвилевские вдовы даже не пытались скрыть свою радость.
Вскоре к беседам женщин присоединился и Годердзи, и серебристый смех Малало сделался еще звонче и веселее.
Чудеса, представьте, на этом не кончились. Видно, судьба повернулась лицом к Годердзи, и господь внял молитвам его горемычной матери и бабушки.
Годердзи особенно любил вспоминать одно необыкновенное летнее утро...
И чем больше входил он в возраст, тем чаще всплывал в его памяти случай, который направил его жизнь в новое русло,— так перебрасывают воду для орошения полей и садов в новый канал.
Было начало июля.
Жара наступила внезапно.
В тот год у Зенклишвили рано вышел запас пшеницы, пришлось побираться по соседям. С нетерпением ждали они, когда наконец начнется обмолот зерна, чтобы и с долгами рассчитаться, и поесть сытнее.
Малало, вхожая в их дом, заметила эту беду и шепнула матери. А та — к мужу: так, мол, и так. Словом, Какола немедленно выручил Зенклишвили — отмерил им целый коди отборного зерна.
Обрадованный Годердзи взвалил на спину пятипудовый рогожный мешок и, не слушая охов и ахов матери — надорвешься, мол, шутка ли, целый коди,— побежал на мельницу.
Когда он пришел туда, глухой мельник смалывал чье-то зерно, и Годердзи пришлось ждать. Он решил за это время сходить к шавдатуашвилевскому саду, авось да увидит, хоть издали, Малало.
Он шел вдоль плотного, двойной вязки, шавдатуашвилевского плетня, держась как можно ближе к нему, и заглядывал в сад!
— Эй, парень,— раздалось вдруг так неожиданно, что Годердзи даже вздрогнул,— гляди, как бы не надорвался, чего доброго, грыжа выскочит, разве можно с таким тяжелым мешком бегать? Видел я давеча, как ты на мельницу скакал. Сказал бы мне, одолжил бы я арбу... Все мы друг другу помогать должны, иначе не проживешь на этом проклятом свете, чего же ты стыдишься?
Годердзи застыл на месте: за плетнем стоял сам Какола Шавдатуашвили!
Неприступный, высокомерный, гордый Какола... Первый человек на селе, кавалер ордена святого Георгия, который он получил еще в русско-турецкую войну 1877 — 1878 годов, богатей из богатеев и злыдень из злыдней. Во всяком случае, таким слыл.
Годердзи окинул его беглым взглядом и подивился: всегда насупленный, угрюмый и мрачный, Какола на этот раз приветливо улыбался.
Годердзи и сейчас не знает, было ли то на самом деле, но тогда ему показалось, что черные как ночь маленькие глазки Каколы ласково глядели на него из-под седых кустистых полукружий бровей. И поседевшие с закрученными книзу кончиками пышные седые усы не топорщились так воинственно, как обычно.
Весь он, Какола, поджарый, жилистый, всегда подобранный, как натянутая тетива, выглядел сейчас удивительно мягким и добродушным.
Бывший староста, чей кизиловый прут с детства был хорошо знаком сельской детворе, одной рукой держался за ветку знаменитого шавдатуашвилевского терна, а другую протягивал Годердзи, предлагая полную горсть черных, подернутых синью спелых ягод,— освежись, дескать.
Ошеломленный непривычным вниманием и приветливостью, Годердзи кое-как опомнился и протянул ручищу, чтобы принять угощение.
— Слушай, парень, поди-ка сюда, у меня к тебе дело есть,— уже иным, серьезным тоном проговорил Какола и кивком головы указал на плетень — перемахни, мол.
Годердзи глянул — калитка-то и вправду далеко.
— Перелазь, не бойся, не такой уж ты тяжелый, чтобы мой плетень повалить,— пошутил Какола и ободряюще потрепал его по плечу. Годердзи почувствовал, что рука Каколы, несмотря на его седьмой десяток, все еще сильна и крепка.
Какола увлек его в глубину сада. Там, на бугорке, поросшем веселой зеленой травкой, под раскидистыми вишнями, он уселся сам и сказал Годердзи: «Садись вот тут»,— повелительно указав на место подле себя.
От стороннего глаза их скрывали густые заросли черных слив. Пожалуй, Какола не без умысла выбрал этот укромный уголок.
«Интересно, что ему нужно, чего он от меня хочет? — сосредоточенно размышлял Годердзи.— Верно, предложит мне полевым сторожем или пастухом к нему наняться. А я и соглашусь, отчего же нет? И работа хорошая, и близко к Малало буду!..»
Какола не спешил начинать разговор, молчал и даже не глядел на гостя. Наверное, таким образом стремился придать тому, что собирался сказать, больше значительности.
Он неторопливо прочистил трубку, достал пестрый кисет, привычным движением пальцев развязал шнурки и долго, тщательно набивал трубку, уминая большим пальцем по нескольку щеп ток табака-самосада.
Покончив с этим делом, полез в карман за огнивом и кремне] Долго высекал искру. Наконец, когда задымил трут, он поднес его к трубке и начал мелко-мелко затягиваться, пока не раскурил трубку как следует.
Годердзи, глядя на него, тоже молчал, держался чинно, не желая проявлять нетерпения. Сидел не шевелясь, а сердце — сердце колотилось как никогда в жизни!
— Послушай, что я тебе скажу,— заговорил, слава богу, Какола и вперил в Годердзи теперь уже жесткие, колючие глаза.— Коли понравятся тебе мои слова — хорошо, а коли не по душе придутся — схорони их в сердце и никому не пересказывай. Такое мое тебе условие, и ты, хоть на кресте тебя распнут, не должен его нарушить. Обещаешь?
— Обещаю, вот те крест! — Годердзи истово перекрестился. Какола, как бы все еще сомневаясь, испытующе поглядел в глаза юноше.
— Клянусь духом отца, крестный Какола!..
— Что ж, удовольствуемся этим твоим словом.
— Я своему слову никогда еще не изменял!
— Ладно, верю. Так вот, заметил я, ты на дочку мою заглядываешься. Верно говорю?
Ага, вот оно в чем дело! Вот почему улыбался чертов Какола! Заманил его в свой сад, чтобы вырвать у него признание, а теперь еще и разукрасит лещиной, слава богу, здесь целые заросли орешника...
Годердзи метнул быстрый взгляд на длинные жилистые руки Каколы. Руки покоились на коленях. В одной — трубка, ладонь другой мирно опирается на колено. Нет, никаких признаков предбоевого напряжения не было заметно на этих руках.
— И вот ведь что, ведь и эта девчонка, моя-то, оказывается, никого, кроме тебя, знать не желает,— так же неторопливо продолжал Какола.— Сказать правду, не хочу я ее неволить, как-никак, единственная дочь она у меня, пока жив — на нее радуюсь, а умру — глаза мне она закроет. Я, друг мой, за богатством не гонюсь, сохрани бог мне то, что имею, этого и мне и детям моим хватит. Чего уж душой кривить — нравишься ты мне, парень ты видный, и сердце у тебя открытое, однако же такому бедняку, как ты, я дочь не отдам. И сам замучишься, и ее замучишь.
При этих словах у Годердзи разом пересохло в горле. Он испугался, что сейчас польются слезы, и часто-часто заморгал. Единственное, чего желал он в эти мгновения,— как можно быстрее сбежать отсюда и забиться куда-нибудь, провалиться, чтобы никого не видеть и не слышать.
— Скажу тебе свое слово, а ты послушай,— продолжал, помолчав, Какола,— если вправду хочешь, чтоб я за тебя ее отдал,— давай пошевели руками-ногами, потрудись, поработай да и накопи хоть какие ни есть деньги, я тоже помогу...
— Крестный Какола, родной ты мой! — воскликнул Годердзи и молитвенно воздел руки.
— Да, ей-богу, помогу, и крепко помогу, уж коли я говорю, мое слово верно.
— Свет ты мой, крестный Какола, всю жизнь тебе рабом буду, слышишь, рабом!
— Да на кой леший мне раб, рабов мне и без тебя хватает, человек мне нужен, мужчина в доме, заботник и радетель, чтобы юлой вертелся и во всем поспевал! Ты это должен, слышь, малый...
— И честь, которую ты мне оказываешь, оценю, и доверия твоего не обману, клянусь духом отца, вот те крест! — прерывая его, воскликнул Годердзи и снова с жаром перекрестился.
— Послушай теперь, что скажу. Дам я тебе в долг восемь червонцев. Когда будет — вернешь. Процентов с тебя не возьму и вексель не потребую, вернешь — хорошо, не вернешь — и бог с тобой. Авось не разорюсь.
Какола полез в карман, вытащил хрустящие ассигнации.
— На, бери, и помогай тебе господь бог, употреби их с толком...
— Ой, крестный, благослови тебя всевышний, а я рабом твоим стану, рабом!
— А-а, да будет тебе! Вот заладил! Говорю же, к черту всякого раба! Рабов и без тебя хватает. У меня другая мысль: хочу, чтобы ты человеком стал, а не рабом, понял? Ненавижу рабов! От них, угодников и лицемеров трусливых, все беды. Человек должен быть в меру послушным и в меру непослушным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61