Против тех самых, которые и отца застрелили.
— Так я и думала,— ответила мать и призналась: — Трудно мне было все понять.
— Не ты одна, мама, не все понимала, целые государства слишком поздно спохватились.
Помолчали минуту. Мать снова предложила налечь на еду. Но куски застревали во рту. На дворе разбушевался ветер, деревья шумели так, словно какой-то лютый зверь злобно дышал за окнами избы.
Людвикас положил вилку, отодвинул хлеб на середину стола.
— Вы помните, однажды летом я приезжал с девушкой? Ее звали Эгле.
— Хорошо помним,— ответила мать.
— Ты в письме о ней писал,— подхватил Каролис.— Она отцу передала письмо. И карточка у нас есть. Вы вдвоем на ней. Мама, где у нас карточка?
— Мы в сундук спрятали, но в войну... Сундук-то закопали.
— Об Эгле ничего не слышали? — Людвикас не спускал глаз с матери и Каролиса.
— Два раза она отцу в Каунасе твои письма передавала, вот и все,— сказала мать.— Это было осенью того года, когда ты пропал. И зимой следующего года.
— Да, зимой, дело уже шло к весне,— уточнил Каролис.
— Отец и после этого в Каунас ездил? На базар?
— Ездил, сынок. Но ни разу не сказал, что видел Эгле. Ты хочешь ее теперь разыскать?
Людвикас грустно усмехнулся.
— Столько лет прошло, разве будет ждать молодая...
— Мама, не говори так,— встряхнул головой Людвикас.— И мысли чтоб у тебя такой не было.
— Но ведь родители должны быть,— матери все казалось очень простым.
— На улочке одни развалины, ни следа от этого дома. Сколько ни спрашивал, никто не знает, где ее родители.
— Мало ли что могло случиться в войну,— вставил Каролис.
— Еще до войны прекратились письма Эгле.
— Раз так, Людвикас, может, мама правду сказала? Молодая была...
Людвикасу стало тесно за столом, и он оттолкнулся вместе со всей лавкой, опять встряхнул головой:
— Вы не знали Эгле, потому так говорите. Я правда хочу, чтоб у вас и мысли дурной о ней не было.
В избе воцарилась долгая и унылая тишина. Первой из-за стола поднялась Юлия и принялась укладывать девочек. И сама улеглась рядышком, что-то нашептывая им.
Ночь эта была бесконечной и тяжелой. Много осталось невысказанного, , заботы застили радость встречи, а может, ее и не было, радости-то? Может, радость приходит позднее?
Мать долго не будила Людвикаса. Ждали его к завтраку, не дождались, поели сами, Каролис запряг лошадей в плуг и отправился на почерневшее жнивье. Лишь тогда мать тихонько приоткрыла дверь чулана, Людвикас лежал на спине, уставившись в потолок.
— Не разбудила?
— Давно не сплю. Лежу и не верю, мама, что я дома.
— И я ночью все просыпаюсь и думаю: приснилось мне или взаправду ты вернулся. Однажды даже к двери чулана подошла послушать. И испугалась. Ты так стонал, Людвикас... так тяжко стонал во сне.
— Видать, приснилось. Мне, бывает, снится...
— Вставай, сынок, завтрак остыл.
— Как хорошо лежать, мама, в своей кровати.
— Да, это твоя кровать, еще папаша Габрелюс мастерил. Сейчас на ней Саулюс спит, когда домой приходит, и летом. Одевайся.
Позавтракав, Людвикас вышел во двор, остановился у колодца и заглянул в него — в глубине, будто стеклянный глаз, блеснула вода; подошел к амбару, уселся на крыльцо, на то самое место, где сиживал когда-то, отбивая косу, но вскоре встал. Смотрел на липы и на клен; деревья выросли, переплелись ветвями. Пристройка к хлеву, навес, крыша гумна с прохудившимся коньком. Отец никогда не запускал крыш и поговаривал: разоряться начинают с крыш и заборов. Возле гумна забор рухнул, только жердь переброшена над столбиками. Разве Каролис меньше о доме заботится?
Выйдя из избы, мать позвала Людвикаса к воротам и показала в сторону Швянтупе:
— Там могила отца.
Людвикас не удивился, что могила отца здесь, возле дома. Не сказав ни слова, зашагал по полю. Пахло пашней, шуршали палые листья. Небо обложили тяжелые тучи, ветер уносил их на запад. Стоя на крыльце своей избы, Крувялис хорошо видел идущего по полю Людвикаса, но тот не заметил его. На могиле отца постоял недолго и повернул вдоль луга к пашне, откуда изредка доносился голос Каролиса, понукающего лошадей.
На свежей пашне прыгали вороны. Одна подскочила, и тут же вся стая переметнулась на верхушку старой березы. До чего же вкусной была березовица из этого дерева, вспомнил Людвикас. Но это было давно, ужасно давно.
Каролис крикнул на лошадей, пришел на лужок.
— Как выглядит поле? — спросил.
— Как было.
— Правда, как было? Увидел вот тебя и хочу потолковать... Все говорят: колхозы будут.
— Правду говорят.
Каролису не понравился ответ брата.
— А что землю заберут?
— Не заберут, сами отдадите. И ты, брат.
— Сами? По своей воле? — опешил Каролис.
— Напишешь заявление и попросишь, чтоб приняли в колхоз.
Каролис сердито стеганул кнутом по воздуху.
— Это уж нет, Людвикас. Чтоб я сам свою землю... Нет, нет... Ты столько света повидал, а говоришь чепуху...
— Это не чепуха... Я говорю то, что знаю...
На верхушке березы долго каркали вороны. Лошади щипали густую луговую траву, волочили упавший плуг, но Каролис даже не повернулся в ту сторону — не это теперь для него было важным.
— Говоришь, уже в те годы в Испании были коммуны?
— Были. И я видел, как радовались крестьяне, когда работали все вместе.
— И что они получали за эту работу?
— Что заработали. И согласно тому, сколько работали и как работали. Лодырей никто нигде не гладит по головке.
Каролис уже который раз, приподняв шапку, чесал макушку.
— Если бы чужой говорил, я бы только сплюнул, но раз ты... Скажи, еще хочу спросить,— наверно, ты высокое место в Каунасе занимаешь?
Людвикас посмотрел на брата:
— Почему ты так думаешь?
— Ты же за коммунистов боролся, тебе положено...
Людвикас только улыбнулся его словам, как детскому лепету.
— Боролся за коммунистов, Каролис, это точно. Но не за высокое место.
— Тебе что, не предлагают или сам упираешься?
— Ни то, ни другое.
— А как же?
— Я только что вернулся... еще месяца нет.
— Война давно кончилась.
— Для меня она, увы, затянулась, и не знаю, когда кончится.
— Говоришь, Людвикас, так, что я не понимаю. Так где же ты был до сих пор?
— В преисподней, Каролис. В самой что ни на есть преисподней.
— Ты опять... Я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю — в преисподней. И в такой,
какой ксендзы даже грешников не стращают. Но я устал, Каролис, пойду отдохну. Ты не сердись.
Каролис проводил взглядом брата, а потом схватил плуг за рукоятки, поднял будто игрушку, вонзил в землю, крикнул на лошадей и начал новую борозду.
Деревня заговорила: испанец Йотаута вернулся! Старухе Крувелене понадобилась мясорубка. «Одолжи, Матильда, мои захотели целины на обед,— и все то туда, то сюда, а Людвикаса-то не видать.— Почему ты вся сияешь, Матильда?» И Матильда отвечает, рассказывает, но очень мало. Даже странно, что мать — и ничего не знает о своем сыне. Перед обедом прибежала Мелдажене. Ей-то повезло, увидела Людвикаса за столом, оглядела с головы до ног, разинула рот, чтобы спросить о чем-то, но засмущалась. «Нет ли у тебя каких-нибудь травок, Матильда, внучок животом мается? Уже третий день хворает, а я в этом году не сушила». Конечно, у Матильды есть травки, она снимает из-под балки лукошко, пахнущее летом. Но Мелдажене, не выдержав, все-таки спрашивает Людвикаса, что слышно, много ли горя хлебнул, а может, большим барином стал? Людвикас только улыбается, ничего определенного не говорит. Еще прибежала, запыхавшись, жена Швебелдокаса, спросить, не поедет ли Матильда в пятницу на базар — может, керосину ей привезет; примчалась и Клейзене с другого конца деревни — не слыхала ли соседка, работает ли чесальня? Вечером в избу ввалилось несколько мужиков. Всех интересовали новости, хотели знать, что творится на белом свете да еще — как там было, в ту войну. Но Людвикас рассказывал мало, а о том, где сам был да что делал,— ни слова; сам расспрашивал мужиков о деревенском житье- бытье. Мужики тоже без особой охоты выкладывали свои беды, мямлили, руками отмахивались. Назавтра хутор Йотауты был уже спокоен, но по дорогам да тропинкам Лепалотаса с хутора на хутор сновали бабенки, шушукались, пока наконец не решили: или этот испанец настоящий большевик, или у него чердак не в порядке.
Субботним вечером появился Саулюс. Вымахавший, с раскрасневшимся от ветра лицом, длинными руками, в тесном пиджачишке, остановился у порога, посмотрел на мужчину за столом. Мать первой заметила — не узнает.
— Брат твой, Людвикас.
Саулюс все еще стоял, не зная, что делать. И позднее, когда все собрались за столом, только глядел во все глаза. Людвикас, который три дня избегал рассказывать о годах на чужбине, сейчас коротко изложил: война настигла во Франции, куда он был интернирован. Потом фашистский концлагерь. Сбежал, попал к партизанам, воевал. Очень хотел вернуться раньше, но не мог. А этот шрам — с испанской войны, в полдень семнадцатого июня тридцать восьмого года задело осколком бомбы... Над рекой Эбро.
— Вот и все,— Людвикас смахнул со лба испарину, вздохнул с облегчением, словно справившись с большой и трудной работой, и сменил разговор — стал расспрашивать Саулюса о школе и учителях; обрадовался, что школа в войну не сгорела, что еще работают некоторые прежние учителя.
— Почему не похвастаешься, Саулюс? — вставила мать.— Наш Саулюс стихи пишет.
— Мама! — Саулюс покраснел, растерялся, словно пойманный на какой-то шалости.— Мама шутит... Я просто так...
— Не стесняйся своей мечты,— серьезно сказал Людвикас.— Все Йотауты любили летать. Папаша Габрелюс, помню, все рассказывал, что в детстве хотел малевать святых.
— Да и Саулюс красиво рисует,— мать с гордостью выдала еще один секрет.
Это был первый такой вечер после смерти отца, когда над их хутором развеялись тучи. Но почему же так коротка радость человеческая?
В воскресенье после обеда Каролис запряг лошадей и отвез братьев до шоссе.
Прошел год, и однажды весенним днем Людвикас во второй раз оказался дома. Сейчас Каролис с матерью наперебой расспрашивали его, что делать с землей, постройками и скотиной. Опять будет собрание, опять прикажут писать заявление. Людвикас сказал, что не видит другого выхода, кроме того, который предлагают эти агитаторы.
— А чем ночью дверь запрешь? — покачал головой Каролис и тупо уставился на густой ольшаник.— Хорошо тебе говорить, когда в городе сидишь.
— Ив городе пуля подстерегает из-за угла.
— Вот видишь!
— Значит, поднимем руки?.. А может, полезем в кусты? Ах, Каролис. Тяжелые годы, но споткнуться нельзя.
— Я не об этом...
— Ты не вини Каролиса, Людвикас. Ты-то не знаешь и никогда не узнаешь, что такое земля для твоего брата или для меня. Ты иначе жил, тебе нелегко нас понять.
— Понимаю, мама. Не вам одним больно расставаться с тем, что оставили отцы или деды. Но ведь другого пути нет, только тот единственный, который вам предлагают.
В тот же день Людвикас ушел на шоссе, сказав, что дольше гостить не может. И каунасский адрес оставил. «Понадобится или просто окажетесь в городе, не забывайте...» Все на хуторе приуныли: не успели как следует потолковать. Но прошло еще часа три, и они обрадовались: как хорошо, что Людвикас не остался.
Все еще были заняты вечерними хлопотами. Скотины теперь держали меньше, но за работой все равно некогда было присесть.
Йотауты еще не садились ужинать, когда яростно залаял пес, и Каролис, вешая плетенки для сена на крюк в хлеву, оглянулся. Не увидев ничего, затворил дверь хлева. Пес метался на цепи как одержимый. Каролис направился было к избе, но в это время за амбаром из куста сирени вылез человек. Через плечо у него был переброшен автомат. Он шагнул прямо к Каролису. Каролис остановился. Узнал сразу.
— Пришел на колеса полюбоваться, которые из моего дуба сделал,— с усмешкой сказал Густас; кажется, вот-вот протянет руку, но не протянул, засунул большой палец за ремень автомата.— Как катятся колеса-то?
Каролис видел: у Густаса другое на уме.
— Хорошо катятся колеса.
— С такого моего дуба! Хо-хо!
— Я заплатил.
— Да, заплатил, сколько я попросил, столько и выложил,— Густас не спускал глаз с Каролиса.— Но не хочешь ли теперь получить сдачу, а?
Каролис, ничего не понимая, молчал.
— Кто недавно спилил два моих дуба и увез?
— Не знаю,— твердо ответил Каролис.
— Не знаешь, Йотаута?
— Дуб не иголка. Ищите, глядите.
— Когда потребуется, и поищем, и поглядим. Спасибо, что разрешаешь,— злобно ухмыльнулся Густас.
Из-за избы появились еще двое, оба с винтовками. Густас посмотрел на них, потом обвел взглядом двор и спросил Каролиса:
— Где брат?
— В Пренае. Учится.
— Я не об этом. Людвикас где?
— В Каунасе.
— Был сегодня?
— Был.
— Зачем пожаловал?
— Как—зачем?
— Зачем пожаловал, спрашиваю?
— Родной дом ведь... Мать проведать приходил.
Густас глядел исподлобья, говорил сквозь зубы, едва
сдерживая ярость.
Из дома вышла мать, остановилась на веранде. Густас поглядел на нее, отвернулся.
— Проводи, Йотаута.
— Я сейчас, мама! — крикнул ей Каролис через плечо.
Один из пришельцев остался во дворе.
Каролис шел на шаг впереди, с одной его стороны — Густас, а с другой — какой-то длинногривый недоросль. От гумна отделился еще один и последовал за ними.
«Куда они меня ведут?» — подумал Каролис. Обожгла мысль: «Расстреляют! Нет, ведь не за что, точно не за что»,— убеждал себя.
— Что в деревне слыхать? — опять спросил Густас.
— Никуда не хожу.
— Что люди говорят?
— Не знаю.
— Что про колхозы думают?
— Не знаю.
— Смотри, чтоб не было поздно, Йотаута, когда узнаешь! Стой!
Они остановились на проселке. «Это здесь Густас набросился на отца»,— вспомнил Каролис, и его бросило в жар.
— Неплохо живешь, Йотаута,— неясно заговорил
Густас, остановившись перед Каролисом.— Думаешь, что отец оставил, то и твое, верно?
Каролис смотрел на Густаса, широко расставившего длинные ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60