— Ну вот еще,— Габрелюс пожал плечами; глаза женщины обжигали, и он знал, что достаточно ему протянуть руки... и тут же на гумне, на ворохе с таким трудом надерганного сена... Но в жилах батрака не кровь текла — свинец.— Раз нравится, бери... Бери Анупраса...
Хозяйка попятилась на шаг, взялась рукой за гладкую жердь.
— Ты такой совет даешь?..
Свинец в жилах вдруг вскипел, страшным жаром обжигая Габрелюса.
— Раз нравится, говорю...
-— Ты так, Габрис?..
Не он сам — Габрелюс торчал будто горящий столб,— его руки схватили женщину, и ее напрягшееся тело тут же обмякло, повернувшись боком, удобно растянулось на сене. Беспокойные руки заблудились в юбках, сдирая их, наконец нашарили голые бедра. Моника задыхалась, намертво прижав к себе батрака, стонала, как под пыткой, только ее лицо, ее прищуренные глаза светились райским блаженством, долгожданным и пришедшим совсем нечаянно.
— Господи, Габрис... О, господи боже...
В свидетели своего счастья она звала самого бога; могла бы, кликнула всю деревню и без всякого стыда сказала: глядите, он мой, мой, мой!
Не Габрелюс — Габрелюс все еще стоял словно обуглившийся где-то возле сена, кто-то другой, вынырнув из его одежд, яростно терзал женщину, стиснув зубы, безжалостно истязал ее за то, что она хозяйка, Балнаносене, что у него такая жизнь, такие дни... дни батрака, дни погибших грез. За все-все на свете (он подумал даже о сыне Балнаносиса, желавшем летать!) он мстил ей, этой женщине, а когда утихомирился, в изнеможении повалился рядом, чувствуя, как его тело ласкают пальцы хозяйки, зло посмеялся над своей местью, скрипнул зубами.
— Хватит! Свиньи не кормлены! — вскочил.
— Габрис...— потянулись к нему руки женщины, но Габрелюс не видел их, он не желал их видеть.
Моника тяжело встала, оправила одежду, стряхнула сено, потуже затянула платок и повернулась к двери. Там в серых вечерних сумерках маячила Аделе. Хозяйка рывком перемахнула через жердь.
— Уже пришла с реки? Уже постирала? — сурово спросила сквозь стиснутые зубы.
— Я... я валек забыла,— пролепетала Аделе, поглядывая то на мать, то на Габрелюса.
— Валек на гумне лежит?
— Я не знаю...— Аделе повернулась к двери.
— Не знаешь!
Не удержавшись, хозяйка подскочила, обеими кулаками трахнула дочку по спине, подтолкнула, и та, зацепившись ногами за порог, бухнулась лицом в мокрый снег.
Покосившись на Габрелюса, хозяйка торопливо пошла по двору.
Аделе вытерла мокрыми ладонями лицо и, мелькая заснеженной юбкой, побежала за гумно, где были ворота, ведущие к Швянтупе.
Габрелюс каждый день видел Аделе. Видать-то видел, правда, но как-то краем глаза, будто предмет какой. А пришлось — прости господи! — улечься с ее матерью на сене; пришлось матери поднять руку на дочь, чтобы он обратил свое внимание на дочь и вдруг понял и спохватился, что все чаще и чаще о ней думает. Аделе не уродилась красавицей. В самом же Лепалотасе можно было найти девок пригожее. И голосистее, и разговорчивей, и ласковее. Но Аделе была спокойная, не трещотка, по деревне не бегала, забросив работу. Можно было глядеть и не наглядеться, как она сгребает сено, теребит лен или даже подметает пол. Казалось, на ее плечах держится все бабье хозяйство, хотя и хозяйка не сидела сложа руки. Заглядевшись однажды вот так на Аделе, которая рубила свекольную ботву для свиней, Габрелюс вдруг услышал:
— Не видел, как ботву мельчат? — спросила она и фыркнула, отвернувшись.
— Ты не так, как другие.
— Много ты видел других!
— Не видел, это правда.
— Так чего говоришь...
Вот и все. Габрелюс отошел, уселся на крыльцо амбара отбивать косу. Стук-постук — и поднимет голову, глянет на Аделе,— та набирает ботву в корзину. Стук- постук — та идет по двору, мелькая белыми икрами. Стук-постук — черпает воду из колодца и через плечо смотрит на Габрелюса. Габрелюс ловит ее взгляд, растерявшись, постукивает опять и видит, что отбил неровно, лезвие кривое, как будет завтра сено косить? А когда косил уже, она прибежала на край луга и позвала:
— Завтракать иди, Габрис!
Габрелюс не слышит, знай машет косой.
— Завтракать!
Роса уже опала, и коса берет неровно, но Габрелюс не распрямляет спины — пускай зовет, пускай кличет.
Аделе подбежала поближе, взяла горсть скошенной травы и швырнула в Габрелюса.
— Завтракать!
Простоволосая голова Габрелюса вся в травинках, рубашка взмокла от пота. Он смотрит на нее лучистым взглядом, бросает наземь косу.
— Меду хочешь?— неожиданно спрашивает.— Подожди-ка.
Он бежит к ольшанику, опустившись на корточки, раздвигает осоку, хватает что-то и опрометью несется назад, странно отмахиваясь свободной рукой.
— Вот шмелиные соты,— радостно говорит.— Пососи!
Аделе высасывает пузырчатые соты, запрокинув голову, вытягивает скудные капельки меда.
— Тебя не изжалили? — облизываясь, спрашивает.
— Только одна, в руку,— смеется Габрелюс.— Соси. Вот соломинка. Через соломинку потяни.
— Мне хватит. Теперь ты.
— Нет, Аделюке, это тебе...
Габрелюс как бы нечаянно оглянулся на дом и увидел, что на тропинке стоит Моника и наблюдает за ними.
— Хозяйка!
Аделе съежилась, бросила шмелиные соты.
— Я завтракать звала...
И убежала — босоногая и легкая.
Габрелюс положил на плечо косу и зашагал вслед за ней не спеша, чувствуя во всем теле радостную усталость.
Вот так оно и было: мать ловила дочку, дочка — мать. Даже выбравшись на базар, хозяйка не оставляла Аделе дома: одевайся, мол, за лошадьми последишь. И в костел они вместе ходили, и возвращались вместе. Усевшись за стол, ели молча, не поднимая глаз друг на дружку. Все чаще визжали некормленые свиньи, у не доеных коров перегорело вымя, огороды заросли мокрицей. Но один дом, один двор — это тебе не пустыня. У колодца встречаются: Аделе прибегает за водой, а Габрелюс поит лошадей; достает ведро, цедит Аделе, будто по капельке; велика печаль, что хозяйка глядит из окна кухни. И в дверях дровяного сарая сталкиваются: Аделе за хворостом пришла, а Габрелюс за топором — в хлеву надо загородку для свиней починить, она коснется его рукой, глазами обожжет, а из дверей избы голос хозяйки: «Аделе, поживее!..» Вечером хозяйка уходит поить коров, Габрелюс выравнивает
граблями кротовины. «Какое красивое лето»,— говорит хозяйка, послушав долетевшую из деревни песню. «Хорошее лето,— соглашается Габрелюс.— У ржи-то колосья какие, еще неделя, и придется косить».— «Может, удастся нанять кого».— «Хорошо бы, а то один не справлюсь».— «Так вот, Габрис...» Но и Аделе тут как тут. «Я овец приведу»,— говорит она и ждет чего-то, стоит рядом.
Рожь Габрелюс и впрямь косил не один. Но пока управились, пришлось увозить с поля скошенное за первый день. Он подавал снопы, хозяйка грузила на телегу, а Аделе, которой было велено на пригорке окучивать картошку, поглядывала то на проселок, то на ржаное поле, но весь его угол скрывал ольшаник, и нельзя было ничего как следует разглядеть. Не столько солнце обжигало ее на терпко пахнущем картофельном поле, сколько незнание того, о чем толкуют там, за ольшаником, что там делают. Аделе давно уже решила — не отдавать матери Габрелюса; как не стыдно ей, старухе, кружить парню голову? Много ли надо?.. Попробуй только выпусти их из виду, не постереги... Аделе еще не признавалась Габрелюсу, что никого не видит, только его, его... куда ни пойдет, чем ни займется — он, и никто больше. Вот сейчас из картошки вьюнки выдергивает, а перед глазами — Габрелюс. Но почему они так долго воз грузят г УЖс1С как долго... Раньше половину борозды окучить не успевала — и едут, а тут...
Аделе бегом припустила к речке. Знала, что зря бог весть что думает, что сраму не оберется... и вообще грех думать про мать такое, но все равно не остановилась, бежала как сумасшедшая и лишь у мостика замедлила шаг, стараясь унять колотящееся сердце. Вот, господи, какая я дуреха, подумала.
За ольхами по разбитому телегами проселку тарахтели колеса, скрипели грядки, придавленные тяжелыми снопами. Мать в белом платке на голове во, Габрелюс с вилами в руке шел за возом. Мать увидела Аделе, сквозь зубы на лошадей, дернула вожжи. Кладка моста разошлась, в широких щелях между бревнышками поблескивала бурлящая вода, и лошади застригли ушами, остановились. Хозяйка сердито стегнула их вожжами, но лошади топтались на месте, прядали ушами.
— Не гони их, я переведу,— сказал Габрелюс, взял
под уздцы вороного, ну, но лошади только фыркали да пятились.
— Чего стоишь там, будто привидение! — крикнула мать на Аделе, застывшую за мостиком, словно по ее вине испугались лошади.— Отойди в сторонку, тебе говорят!
Габрелюс, выпустив из рук уздечку, зашел на мостик, попробовал сдвинуть бревнышки. Подошла и Аделе, нагнулась.
— Лошади воду через щели видят, потому пугаются,— сказала спокойно, тихо, словно одному Габрелюсу, потом подбежала к ольхе, отломила несколько крупных веток, притащила их.— Надо в щели засунуть.— И опять наклонилась, а рядом — Габрелюс... Его руки и ее руки... Но вдруг кто-то схватил ее за косы, дернул.
— Тебе тут чего надо? — просипела мать и ударила ее ладонью по лицу.-— Ты-то чего путаешься? — двинула еще.
Габрелюс вскочил, словно эти пощечины влепили ему, схватил Аделе, оторвал от матери, оттолкнул в сторону, а сам встал перед разъяренной женщиной.
— Будь ты проклят!
Моника подняла обе руки, сжала кулаки, откинулась, замахнувшись; Габрелюс повернулся, прикрывая голову, двинул локтем — близко, почти у самого лица хозяйки,— нет, он не толкнул, не тронул, не коснулся ее,— и вдруг увидел, как она пошатнулась и полетела навзничь на острые камни ручья.
Жандарму Габрелюс сказал правду. Видит бог, он не был виноват, пальцем не притронулся к хозяйке, точно не притронулся. Не мог же рассудок настолько помрачиться в тот миг у него. Правда, он видел все как-то смутно, точно в тумане, ведь все было так неожиданно — и пощечина хозяйки, и нахлынувшая ярость — ее ярость и его ярость,— но был уверен: это не он, не он... Но мог ли Габрелюс рассказывать жандарму все до мельчайших подробностей — разве поймет посторонний, когда у самого голова раскалывается. Рассказывал проще, чтоб было яснее и чтоб тот поскорее перестал допрашивать.
— Лошади понесли через мостик, вот она и упала с воза...
Хозяйка даже не вскрикнула. В падении она повернулась боком, и Габрелюс услышал только глухой стук. Стоял оцепенев, все еще выставив локоть, глядел на вспенившуюся воду, а потом подскочил к лошадям, огрел их вилами по хребтам, и телега с грохотом перелетела мостик — чудом не опрокинулась, но верхние снопы все-таки соскользнули в воду. Никем не управляемые лошади вихрем полетели домой, а Габрелюс прыгнул в речку и подхватил женщину на руки. На берегу, потеряв дар речи, стояла, съежившись, Аделе и испуганно глядела на мать.
— Я ее не тронул,— сказал Габрелюс, укладывая Монику на траву.— Я ее не тронул, Аделе, ты видела. Пальцем не тронул!
Аделе согласно кивнула; ее губы тряслись, она не могла сказать ни слова. Потом упала рядом с матерью, завыла дурным голосом, заплакала взахлеб.
Сбежавшимся соседям Габрелюс сказал то же самое, что потом жандарму: лошади понесли, и хозяйка соскользнула в речку, прямо на камни. Жандарм допрашивал и Аделе. Она повторила то же самое. Точь-в-точь то же самое, словно подучили ее, хотя Габрелюс и словом не обмолвился, что ей надо говорить. Когда допрашивали соседей, те отвечали, что ничего не видели, но уверены, что могло случиться такое. Как-то везли яровые, лошади понесли... сынок Бальгюнаса теперь горбатый растет — с воза свалился. Или вот Мачюта поясницу сломал... И уехал жандарм, неизвестно за что содрав с Габрелюса полтину штрафа.
Была самая страда, но на похороны люди стекались толпами. И все поглядывали то на Аделе, то на Габрелюса да тихонько о чем-то шушукались. В доме хозяйничали родственники покойной — и Балнаносиса, и Моники. Габрелюс не вмешивался, но видел, как мужики бродили по амбару и хлеву, слышал, как ссорились возле гумна. Зарезали теленка, закололи поросенка; потрошили, жарили, варили, ездили на мельницу, в Пренай. Сосед Крувялис предупредил Габрелюса:
— Разорят дом, гляди в оба.
— Не мой,— ответил Габрелюс.
Самым пронырливым оказался свояк Балнаносене, еще не так давно сватавший Монике «сынка Пачесы». Бродил по двору, что-то волок в телегу, сунув под полу, а в сумерках укатил; под утро объявился опять. Гово
рил с Аделе, утешал, обещал не забывать, всегда помогать; может, даже останется жить недельку-другую, дома один сын управится.
— Только не пускай сюда родню своей матери — они тебя назавтра голышом из ворот выпроводят,— наставлял он Аделе.
— Ах ты, старый лапоть! — услышал эти наставления младший брат Моники Напалис Густас и схватил из угла лопату.— Это земля моей сестры! Мое тут все!
Напалис Густас, ровесник Габрелюса, а может, чуть моложе, даже не побагровев, а посинев от злости, медленно и угрожающе надвигался на свояка покойницы. Но тот все равно размахивал руками:
— Тут тебе ничего не причитается. Все тут Аделюке, дочки Моники. Как она скажет.
— Не соплячке решать. А чтобы ты, старый лапоть, на это добро сел, не позволю. Во, понюхай, чем пахнет,— Густас подставил увесистый кулак.
— Аделюке — моя племянница, и я... я...— петушился старик, однако пятился, ища взглядом своих, а те уже окружали их, надрывая глотки.
Аделе в ужасе запричитала, схватилась руками за голову; мужики малость поостыли, расступились, уселись петь священные псалмы, искоса с неприязнью поглядывали друг на друга. Ночью, когда все затихло, все повалились спать где пришлось, а у гроба остались лишь несколько старух, Аделе подсела в кухне к Габрелюсу, забившемуся в самый угол.
— Спишь?
— Нет. Думаю.
— И я думаю, Габрис. Что теперь будет-то?
— Не знаю. Как ты скажешь.
— Я?
— Ты сейчас хозяйка.
— Я... хозяйка?
— Ты, Аделе. И не забывай об этом.
Назавтра, вернувшись с кладбища, Аделе сказала родне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60