Захар Матрачук. Далеко тянулась очередь: следом за крестьянином стояли в ней кадровый офицер, инженер, прислуга... «Тебя-то что понесло?»— хотел было спросить Кочергин, но сдержался: уж больно жалко выглядела старуха в своих круглых железных очках, делающих ее похожей на сову, в жалких лохмотьях.
— Время и место рождения?— строго спрашивал чиновник.
— 1855 год, а месяц запамятовала, батюшка,— отвечала старуха.
— Место рождения?
— Село Кормовое, Тульской губернии.
— Когда оставили свою родину и почему?— продолжался опрос.
— Вместе с господами-то. Я, батюшка, прислуга.
— Где с того времени были и чем занимались за рубежом?
— За рубежом я не была, батюшка,— отозвалась старуха.— Я с господами все время. Служила дальше в Сербии. А нонче сама без господ переехала в Прагу. Хочу отседова вернуться в Рассею.— Она поправила свой черный платок и повторила:— В Рассею хочу вернуться. Домой.
Есаул легонько отодвинул ее.
— Тебе все одно, где помирать, старая, не задерживай.— И протянул свои документы.— Вот мое направление на факультет дорожного строительства.— И повернулся к Кочер-гиным:— Это вечная профессия, не правда ли, господа?
— Вечно только добро,— отозвалась Надя с обидой за старуху, беспомощно топтавшуюся у дверей.— Видно, война вас ничему не научила.
Прошлое висело над ними, и нужна была только искра, чтобы вспыхнул затяжной, беспредметный, нудный спор о виновниках поражения. Замелькали имена: Колчак, Деникин, Врангель...
— Что погубило Колчака?— горячился худощавый офицер в английском френче и считал, загибая пальцы:— Первое — огромные расстояния. Второе — его гуманное отношение к пленным красноармейцам и коммунистам...
Кто-то прыснул в кулак: «Нашел гуманиста!» Капитан, не обращая внимания на реплику, продолжал:
— Третье — заговорщическая деятельность эсеров. И, наконец, четвертое — предательство союзников.
— А на Южном фронте?— язвительно спросил Кочергин.
— Все те же причины плюс еврейская спекуляция,— самоуверенно отвечал френч,— расстройство транспорта и взяточничесто железнодорожников, предательство казачьих самостийников и англичан, сыпной тиф. И вот так мы потеряли родину.
— Надо было соединяться с армией адмирала Колчака и создавать единый фронт,— решил высказаться есаул.— Только так мы спасли бы родину.
— Ах, оставьте вы, наконец, родину!— вскипел Кочергин.— Сколько можно склонять ее — оскомину набило.
Кочергин опять прислонился к стене. Все это он слышал, читал, передумал... Родина, Россия, патриотизм... Разве они не считали себя патриотами?
А капитан все разглагольствовал:
— Почему распалась великая храмина земли русской? Да потому, что нам не хватало национального самосознания, патриотизма. Большевики довели этот антипатриотизм до апогея. Борьба с большевизмом есть не только свержение комиссародержавия, но и извлечение или, вернее, воспитание русского народа до национального самосознания. Мы вышли на борьбу с большевизмом, ибо понимали, что его господство — разрушение России...
— Извините, ваши представления поношенны, как ваш френч,— опять съязвил Кочергин.
Говорун запнулся только на мгновение:
— А ваши? Уже новые, большевистские? Или вы не верили во Врангеля, как и мы?
Верили. Да еще как! До самой эвакуации в Крым возвращались те, кто бежал раньше. Один из последних пароходов пришел в Севастополь за день до приказа о полной эвакуации, высадил с полтысячи беженцев.
А этот приказ! Офицеры не хотели слышать о нем. По воспоминаниям очевидцев, дело выглядело так. ...На крейсере «Генерал Корнилов», где разместился штаб Врангеля, подготовили письмо графу де Мартелю, командующему войсками французских интервентов. Пора отправлять. Но у официальной бумаги должен быть номер, а все
делопроизводство брошено в Севастополе. Какой номер дать этой «исторической» бумаге? № 1 — неудобно. А какой следует — неизвестно. Выход подсказывает один из офицеров генерального штаба, назвав номер одеколона, который он употребляет после бритья: № 4711.
Получив вид на жительство, Надя и Дмитрий Кочергины сунулись, было, прямо в пединститут, но там им вежливо посоветовали заручиться рекомендацией одного из союзов. Рекомендация определяла политическое лицо абитуриента.
— Придется и нам куда-то записаться,— сказал Надежда Дмитрию.
— Только не к галлиполийцам.
Записались они в «Крестьянскую Россию», союз, который показался далеким от политических целей.
К тому времени в Праге образовались и «Союз студентов — граждан РСФСР» и «Союз студентов — граждан УССР». Среди сокурсников Кочергина оказалось несколько членов этих союзов. Узнал он об этом, когда после одной из лекций староста курса Ядринцев, врангелевский полковник, попросил, а точнее, приказал всем остаться на своих местах.
Пройдя к кафедре, Ядринцев громко, как перед строем, спросил, верно ли, что коллега Иван Кулиш является членом «Союза студентов — граждан УССР»?
— А вам что, не нравится этот союз?— вопросом на вопрос ответил Кулиш.— Он существует так же легально, как и все другие. Что еще вас волнует, коллега?
Полковник побелел. «Шашкой бы тебя, сволочь красная»— с ненавистью подумал он, а вслух проговорил:
— Я призываю всех вас, господа, объявить бойкот коллеге Кулишу как члену «Союза студентов — граждан УССР».
Бойкот был жестокий. Едва осмелилась сокурсница подойти к Кулишу на улице с вопросом, как утром ее отчитали за ослушание и пригрозили, что с ней поступят так же. В городе Подебрады, где обосновалась большая украинская колония, напечатали списки с именами «изменников» и повсюду их расклеили. «Украинцы!— призывал листок.— Запомните их имена, чтобы никто из этих одиночек и продажных душ не смел смыть с себя пятно национального предательства...»
Дисциплину все эти объединения держали жесткую. Чехословацкие коммунисты с полным правом разоблачили «Общество студентов-галлиполийцев» как «чисто военную организацию врангелевских офицеров».
Впрочем, они и сами не очень-то скрывали это. Характер галлиполийского союза был на виду. Примечательно в этой связи письмо правления Общеказачьего сельскохозяйственного союза от 16 мая 1925 года, адресованное МИД ЧСР. В письме высказывалась просьба «о предоставлении права на въезд в ЧСР и о принятии на стипендию в 8 классе русской гимназии в Моравске-Тршебове или Праге с начала будущего учебного года казаков-учеников русской гимназии в Болгарии Мельникова Федора, Могутина Константина и Ячменникова Сергея».
Хлопотали казаки потому, что в Болгарии гимназию закрыли и ученики переведены в гимназию имени генерала Врангеля, которая «возникла в Галлиполи и, перейдя в Болгарию вместе с частями войск, сохранила особое направление, которое характерно для галлиполийцев. Атмосфера врангелевской гимназии особенно отрицательно сказывается на наиболее способных и талантливых учениках-казаках, и было бы незабываемым благодеянием дать некоторым из них возможность получить правильное образование и нормальное воспитание».
Кулиш, как и Кочергин, и Найдич, знал, что такое галли-полийцы,— армия, сменившая мундиры на студенческие тужурки. В ней та же дисциплина, тот же террор. С ослушниками расправлялись явно и тайно. Травили доносами.
«№ 2665. В Праге, 26.VIII. 1922.
Д-ру Вацлаву Гирсе, полномочному министру.
Господин министр!
У меня в гостях был студент А. К-, один из деятелей Союза русского студенчества в Чехословацкой Республике. Из беседы о жизни этого союза стало ясно, что среди тех русских студентов, которые получают поддержку из государственных источников, есть 14 коммунистов. Они свои взгляды не только не скрывают, но и открыто и агитационно проявляют. Думаю, что не будет вредно, если я обращу Ваше внимание на эту вещь.
Министр школ и национального просвещения».
Через несколько месяцев студенческую эмиграцию потрясло настоящее ЧП.
С открытым письмом ко всему русскому студенчеству в эмиграции и II сьезду русского эмигрантского студенчества обратился председатель «Объединения русских эмигрантских студенческих организаций» (ОРЭСО) П. Влезков. За
год до этого объединения свело под одну крышу 26 эмигрантских союзов из разных стран, избрало в Праге председателя. И вот теперь он писал:
«Сим довожу до сведения съезда, что сего числа слагаю с себя звание председателя ОРЭСО, выхожу из состава ЦИО, из числа членов русских студенческих эмигрантских организаций ввиду моего перехода на платформу признания Советской власти и, таким образом, разрыва со всей идеологией ОРЭСО.
7.Х1.1922. Прага».
Седьмое ноября 1922 года... Вряд ли случаен выбор даты.
«Я знаю, что немедленно буду объявлен провокатором,— писал далее Влезков,— обвинен в предательстве и в измене студенческому делу в эмиграции и России вообще».
Конечно, именно так и случилось. Правление ОРЭСО тут же заявило, что оно «клеймит измену и предательство П. Влезкова... Правление ОРЭСО твердо остается на позиции непримиримости к Советской власти как единственному, общему всем нам врагу нашей родины и верит, что никакой поход насильников и разрушителей России не расстроит дружные ряды эмигрантского студенчества». Подписал это заявление член правления ОРЭСО Д. Мейснер, избранный исполняющим обязанности председателя. Возможно, кто-то из читателей знаком с его книгой «Мифы и действительность», изданной в 1969 году в Москве. Прошло время, и Мейснер понял, что историческая правда на стороне Со-весткой власти. Но вернемся к письму Влезкова.
«Физические страдания и нравственные муки, безнадежность вашего будущего, русские студенты в эмиграции,— продолжал он,— должны подсказать вам необходимость самой срочной и осознанной продуманности того, что есть, что ждет нас впереди, и все ли ваши надежды должны быть основаны на воле иностранного благодетеля-кормильца, урывающего обглоданные кости от своего стола тем, кто в свое время пролил реки крови за чужое благоденствие, а ныне полурабом скитается по миру. И Россия... уже ныне возрождающаяся на пепле пожарища беспримерной гражданской войны,— эта Россия имеет в себе ценности, возможности, дающие простор вашей готовности служить русскому крестьянину и рабочему. Поскольку вы действительно дорожите благом родины, ваш долг уйти с пути политической борьбы против всего современного в ней и стать на путь
творческой работы в России, влившись в ряды ее трудовой интеллигенции.
И пусть подголоски противников великой республики трудящихся злостно шипят: «Какой цинизм — отождествлять Советскую власть с русским народом». Ни один способный мыслить человек этого аргумента всерьез принять не может... Не верьте лживым речам о грядущем часе «возрождения» России — час сей пробил и, оторвавшись от обмана и творцов политических авантюр, готовьте себя к работе сегодня, ответственной и упорной по воссозданию хозяйственной и культурной жизни русского трудового народа, подорванной годами лихолетия минувшей европейской и гражданской
войн... За всю же свою прошлую работу я готов дать ответ студенчеству».
Влезкова знали как человека высокой чистоты и честности, принципиального, прямого. Его, уже тяжело больного, окружили заботой: устроили ему повышенную стипендию, бесплатное лечение. И вот этот «непримиримый борец», «честнейший человек» заявляет о признании Советской власти.
«Повторить о нем обычную клевету, что продался, было бы невозможно вследствие его общеизвестной честности,— пишет А. В. Бобрищев-Пушкин в книге «Патриоты без отечества».— Тогда объявили, что Влезков сошел с ума.
Все пособия у него, конечно, отняли. Но как быть с бесплатным лечением в санатории? Лишить его этого в наказание за «смену вех»— значило проявить такое каннибальство, которым противники, конечно, воспользуются. Но мстительное чувство искало выхода и нашло его: эмигрантские врачи объявили Влезкова выздоровевшим и выписали, несмотря на тяжелейшее состояние здоровья больного.
Был тяжело болен, а когда сделал неугодные эмиграции заявления, то немедленно выздоровел — так выздоровел, что умер через три месяца.
Прах Влездова предали земле, но и там он не нашел покоя от эмигрантской «святой ненависти».
Он оказался погребен рядом с генеральским сынком. Генерал пришел в крайнее негодование от такого неприличного соседства и настоял перед пражской администрацией, чтобы тело Влезкова было вырыто и похоронено в другом месте... Влезков может мирно спать в своем поруганном гробу. Сомкнулись для продолжения его дела студенческие ряды, и святынею стало его имя. Нельзя поверить и в то, чтобы оставшихся в ОРЭСО и во врангелевских корпусах юношей
и детей так удалось всею массою искалечить навек. Честное и здоровое чувство возьмет верх — родившиеся в XX веке не могут жить в XIX».
Новый век... Не каждому дано почувствовать его дыхание, его поступь. Сейсмографы душ слышат грозовые раскаты будущего. Таким был Александр Блок. В одной из своих статей он писал, что новый век сразу же обнаружил свое лицо, новое и непохожее на лицо предыдущего века. Я позволю себе сегодня, чисто догматически, без всякого критического анализа, продолжал Блок, в качестве свидетеля, не вовсе лишенного слуха и зрения и не совсем косного, указать на то, что уже январь 1902 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года, что самое начало столетия было исполнено существенно новых знамений и предчувствия. Взором провидца поэт видел во времени революции черты не промежуточной эпохи, а новой эры... Он чувствовал атмосферу, воздух новой эпохи. Это был ветер...
Однажды мы постучали в пражскую квартиру на втором этаже, где доживал свои годы некий эмигрант. До сих пор давит затхлая атмосфера той квартиры, словно бы в ней законсервировались запахи прошлого. Пыль лежала на пакетах с давними газетными вырезками, на связках фотографий, документов. Седой человек дрожащими руками развязывал папки... Больше ничего у него не было.
Телефон на столе — с большой, тяжелой ручкой — безнадежно молчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54