С этого момента начался отсчет гражданской войны в Советской России.
Власть трудового народа, диктатура труда — вот что выводило из себя Масарика, жестоко подавлявшего выступления чехословацких рабочих. В своей резиденции он планировал устройство России, словно своей виллы. Прикидывал «объем союзнической военной помощи», оправдывая ее «интересами гуманности», упорно доказывая, что «интервенция в России непоследовательна, недостаточна...»
Седьмого ноября 1918 года, когда наша Родина праздновала первую годовщину Октября, Масарик писал Бенешу из Нью-Йорка: «России необходимо помочь,— послать нашим (белочеш-скому корпусу.— Авт.) оружие в достаточном количестве и т. п. и послать воинские подкрепления. Будем иметь в распоряжении Черное море и Балтийское. По обоим маршрутам послать войска. Заявление русским, что глупое и варварское убийство должно быть прекращено. Это еще не означает вмешательства во внутренние дела. Но союзники должны иметь смелость выступить против большевиков, не способных к администрации».
Вот к такому человеку обратился Врангель и не ошибся. Прага приютила десятки самозваных миссий, пытавшихся представлять Россию. Была среди них российская миссия во главе с неким Рафальским. Правительство ЧСР признало ее дипломатический статус и регулярно выдавало субсидии. Были украинская, петлюровская миссии, донское правительство во главе с ростовским мукомолом Парамоновым... Чуть не каждый день создавались эмигрантские союзы, комитеты, общества.
Трудно сказать, сколько развелось их тогда по Европе — в Берлине, Париже, Варшаве, Софии... В одной Чехословакии в начале 20-х годов насчитывалось 46 украинских буржуазно-националистических объединений и группировок. 12 националистических организаций действовали в 1926 г. в буржуазно-помещичьей Польше.
В союзы и общества объединились ревнители памяти государя императора Николая II, бывшие воспитанники Пензенской гимназии, ахтырские гусары... С десяток украинских эмигрантов создали «Товарищество святого Владимира — великого князя Украины-Руси». Наряду с мелкими группами, академическими и профессиональными кружками действовали крупные объединения с широко разветвленной сетью. Так, «Российский общевоинский союз», организованный в сентябре 1924 года, имел отделения едва ли не во всех крупнейших городах Европы, возглавляли его Врангель, Ку-тепов и Миллер.
«Акция помощи русским», как ее официально назвали, приняла в ЧСР государственный характер. В министерстве иностранных дел завели специальный отдел. Ежегодно на содержание эмигрантов выделялись огромные средства. За десять лет, с 1921-го по 1931-й, как свидетельствуют документы, на содержание белой эмиграции в Чехословакии было
ассигновано более полумиллиарда крон. В Центральном государственном архиве ЧССР мы листали целые тома расписок за казенные подачки «Союзу кубанцев», «Донскому союзу», «Обществу грузинских эмигрантских студенческих организаций» и т. д. и т. п.
Лидеры эмиграции не уставали благодарить Масарика, «Целое поколение за границами своей родины готовится к новой творческой жизни в благодарной семейной атмосфере Вашей заботы и на средства Чехословацкой Республики». Растроганный президент распорядился оригинал письма князя Львова оставить у себя, а для архива снять копию.
Словеса о «новой творческой жизни» прикрывали подготовку кадров для буржуазной России, на восстановление которой рассчитывали в европейских столицах. Таков был классовый смысл «Акции помощи русским». Ее организаторы, по точной оценке Г. В. Чичерина, рассчитывали на «восстановление у нас буржуазного строя» и готовили «к этому моменту государственных людей из белогвардейцев». Бенеш, продолжал нарком иностранных дел, «кормит и обучает государственных преступников, как бы содержит притон таковых».
Политика чехословацкого правительства по отношению к эмигрантам, говорил в палате депутатов Национального собрания ЧСР коммунист Карел Крейбих, есть не что иное, как создание великолепно организованных условий для существования здесь резервного войска... на помощь русской контрреволюции. «Почему эта эмиграция рассеяна до сих пор по Европе?— продолжал Крейбих.— Кто не желает вернуться в Россию?.. Не желают вернуться домой те... кто горит желанием организовать заговор против Советского правительства».
Константину Найдичу зачли два семестра медицинского факультета, пройденных еще до семнадцатого года, в той далекой жизни, где сверкали купола Софии и тихий, чистый снег усыпал Золотые ворота, а погожими летними вечерами в Мариинском парке убаюкивала музыка духового оркестра. В той далекой жизни, где он после зимнего пикника в Дар-нице мирился с политехником Рыбачуком в кафешантане «Аполло» на Меринговской улице. Больше всего сейчас ему хотелось тишины, какая бывает только на Владимирской, когда на ресницах, на губах тают стылые снежинки. Но ти-
шины не было ни в университете, ни дома, на далекой окраине, где он снял комнатенку. Сокурсники-чехи получали стипендию едва ли не в два раза меньше и, пересчитывая кроны, косились на эмигрантов: «Нахлебники!» Хозяин дома — легионер, у которого, казалось бы, можно найти сочувствие, ворчал: мало вам дали красные, свалились теперь на нашу голову.
Найдич по давней привычке доверял пережитое только дневнику. И теперь еще — на расстоянии — Кочергину. Гал-липолийская размолвка забылась. Кочергин рвался из Галлиполи, расспрашивал, какие учебные заведения открылись для эмигрантов в Праге. Найдич обстоятельно перечислял: русский юридический факультет, украинская экономическая академия, пединститут, украинский вольный университет... Перечислял и настойчиво звал Дмитрия в Прагу — душевное одиночество было невыносимо.
Наконец от Кочергина пришла весточка: отплываем в Варну. Они плыли на судне, которое месяца за три до этого перевезло в Болгарию казаков с острова Лемнос. Обгоняя переполненный транспорт, над волнами пронеслась тогда телеграмма Врангеля, адресованная болгарскому правительству: «К вам едет банда дезертиров из моей армии, по преимуществу преступный элемент, большевистски настроенный, опасный для государственного порядка».
Казаки, коротая время, оставляли на стенах кают, на переборках послания будущим пассажирам: «Тут ехали товарищи с химической фабрики Врангель и К° в Галлиполи, после того, как были перекрашены из белого в красный цвет», «Мы отвоевались. А ты?», «Из проклятой Кутепии еду в неведомую Совдепию и не сомневаюсь, что там лучше».
Кочергин читал прыгающие строчки, точно письмо, адресованное лично ему. А сам-то он куда плывет? Куда вынесет волна? Нет, он сам всегда выбирал дорогу. «Я в шестнадцать лет ушел добровольцем на великую войну,— думал Кочергин.— В 22 года командовал полком. Был популярен среди офицерства и солдат. Награжден высшими орденами. Но когда передо мной открылись карты, я вслух стал говорить, что нечего больше держать армию, что нужно забыть царя-батюшку и отпустить людей учиться, работать. Так меня начали «кушать». Сам Врангель подписал громоносный приказ о моем неповиновении». Кочергин едва заметно улыбнулся: «И вот я здесь вместе с Надей».
В Варне, едва сойдя на берег, они услышали о врангелев-ском заговоре, раскрытом болгарской контрразведкой. Газеты писали, что у заговорщиков конфискованы планы всех софийских казарм, складов оружия, почты, телеграфа, мостов, мобилизационный план армии Врангеля...
В порту, где Кочергин устроился подработать на первое время, все бурлило. Болгарские докеры наотрез отказались разгружать очередной врангелевский транспорт. Капитан судна бросился к казакам. Казаки митинговали. Как волна за волной, накатывались голоса:
— Врангель добивается восстановления в России тирании царя и помещиков...
— Не будем воевать с Россией!
— Навоевались!
Чем ближе узнавал Кочергин эмиграцию в Болгарии, тем больше убеждался в правильности своего решения. В том же порту болгарские докеры-коммунисты предложили отчислять часть заработка в пользу голодающих в России. Кочергин согласился первый. Врангелевские офицеры, теперь такие же грузчики, обрушились на него с бранью. Кто-то рванул и скомкал подписной лист. Вспыхнула драка.
— Господа! Господа!— надрывался Кочергин.— Мы же русские, мы даже в Галлиполи...
Ему не дали договорить, оттолкнули... Через несколько дней Софию потряс выстрел. Подручный генерала Покровского, известного тем, что даже вешателя Шкуро считал либералом, выстрелил в упор в Агеева, одного из тех белых офицеров, кто открыто разошелся с белогвар-дейщиной. Он возглавлял «Общеказачий земледельческий союз», добивался присылки делегации Красного Креста, которая занялась бы отправкой людей в Советскую Россию. Сам поехал в Москву. И вот — расправа, уже не первая.
Сотни эмигрантов провожали по софийским улицам гроб, покрытый красным флагом РСФСР. Хор казаков Гундоров-ского полка, отвергая запрещение начальства, отпевал покойного.
Через три дня после похорон казаки-земледельцы собрались на съезд. Над сценой они повесили портреты Ленина, Калинина и Буденного... Встревоженные, смятенные ехали Кочергины в Прагу, куда им выхлопотал визы Константин Найдич. Он единственный и встречал их на старом вокзале с высоким расписным куполом.
Они спустились мимо чахлого скверика к трамвайной линии, поставили чемоданы... От шума большого города — лязга сцепленных по три трамвайных вагонов, грохочущих автомобилей, цоканья пролеток — у Нади даже голова закружилась.
— Я себя чувствую совершенной провинциалкой, впервые попавшей в столицу.
— Привыкнешь,— успокоил Кочергин, стесняясь признаться в таких же чувствах.
За «малый» билет они проехали одну остановку и вышли, чтобы пересесть на одиннадцатый маршрут, идущий в Стражнице, далекую по тем временам окраину Праги, облюбованную из-за дешевизны квартир эмигрантами и небогатыми студентами.
Ожидая, пока подойдет трамвай, Найдич тоном заправского экскурсовода знакомил Крчергиных с Прагой:
— Справа вверху — Национальный музей. Вниз за нами идет Вацлавская площадь — там мы еще погуляем...
— А коня кто это оседлал?— спросил Кочергин.
— Вацлав IV,— коротко ответил Костя, а Дмитрий подумал, что в любой столице встретишь каменного всадника.
Подошел трамвай, и они, купив на этот раз «длинные» билеты — это для тех, кто ехал больше трех перегонов,— двинулись к своему новому дому. Среди других в те годы в Стражнице снимал квартиру и Юлиус Фучик, перебравшийся в столицу из Пльзеня. Он начинал писать для рабочей печати, внимательно присматривался ко всему окружающему. В неспешном и протяженном одиннадцатом маршруте на улицах Праги он наверняка встречал русских эмигрантов. Одна из таких встреч, правда, попозже, подсказала ему тему репортажа «Солдат барона Врангеля». Они встретились случайно в кафе на Вацлавской площади. За окнами падал мягкий пражский снег, быстро темнело. Пытаясь спрятаться от пронизывающего ветра, к витрине прижимался нищий.
Белогвардейский недобиток, прихлебывая кофе, поучал: «Лучше повесить тысячу нищих, чем допустить, чтобы они своими загребущими руками уничтожали порядок...» Вспоминал: «На площади был телеграфный столб, так удачно поставленный, словно бы предвидели, как он будет использоваться. Каждое утро он получал свою порцию. Всегда троих». Сожалел: «Но видите, господин, слишком поздно мы начали. Не могли уже уберечь Россию. И России уже нет.
Есть советская пустыня, и в ней хозяйничают те, кто не должен был миновать виселицы...» Шел 1930 год. В пражском кафе, у окна на вечернюю Вац-лавскую площадь, сидел ничему не научившийся человек с черно-белым крестом на лацкане пиджака и сокрушался, что так мало успел повесить.
— Простите, не успел представиться: Ефим Семенов, Винограды, торговля граммофонами. Если вам когда-нибудь понадобится...
Но это было позже. Пока же 11-й трамвай, громыхая, тащится вверх по проспекту Винограды, мимо роскошной гостиницы «Флора», где вскоре начнет свою карьеру провокатора человек с бесцветными глазами, будущий следователь пражского гестапо Бем, мимо Ольшанского кладбища, мимо серых бараков...
— Надо бы дрожки взять,— вздыхает Надя.
— Дорого,— отвечает Костя, подсчитывая мысленно расход: «За четверть часа — две кроны двадцать геллеров, за полчаса — три кроны. За каждые следующие полчаса — еще крону... Да умножить на троих седоков...» Такой роскоши его бюджен не выдержит. Куда уж автомобиль, там на метры считают — за первых 500 метров езды — крона, а потом за каждые 250 метров...
С утра Кочергины решили заняться устройством. Прежде всего им следовало получить вид на жительство в министерстве внутренних дел. Чиновник протянул анкету с множеством вопросов. Где и когда родился? В какой армии служил? Когда и почему оставил Россию?..
«В октябре 1920 года, эвакуируясь с армией ген. Врангеля из Крыма»,— коротко написал Дмитрий, и точно так же, слово в слово, повторила Надя.
Позади них в очереди стояла эффектная молодая пара: есаул в папахе и бурке и его спутница, вся в лисах. Познакомились. Есаул окончил Михайловское артиллерийское училище, воевал на Южном фронте, но вспоминать войну явно не хотел. — Это такая неприятная вещь — гражданская война.
— Простите, а вы не из наших краев?— заторопилась сгладить неловкость мужа Клеопатра Ивановна.— Очень знакомая фамилия.
— Нет,— сухо отозвался Кочергин.— Я киевлянин.— Он огляделся, прислушался к разговорам. «Кто же ожидает вид на будущее?» Выпускник 1-й мужской гимназии из Самары, преодолевший путь до Владивостока и оттуда через Америку
до Праги. Петлюровский вояка, уроженец какой-то Лисьей Балки. Молодая женщина с крошечной дочерью на руках. «Она у меня в Галлиполи родилась,— то ли гордясь, то ли жалуясь, говорила она,— 23 апреля двадцать первого года». Украинский крестьянин не мог расписаться, а чиновник не соглашался на «крестик» в аккуратно заполненной книге,— и тогда помог Кочергин. Расписался вместо малограмотного уроженца села Грушки, бежавшего с белой армией:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54