Так и не подняв головы, тихо сказала:
- Какое счастье, месье, когда у человека есть надежда.Пусть самая маленькая надежда... Тогда уже можно жить...
Он оторопело смотрел на женщину. Это опустившееся так же, как и он, существо вдруг очистило и его слова, и мусли, и чувства от всего наносного, мелкого, несправедливого. Высказав главное, именно то, что вошло в его
жизнь.
Наконец она решилась поднять выцветшие глаза, в которых было что-то от радостного удивления и сочувствия.
У человека есть надежда, есть чем жить. Видимо, ободренная его молчаливой благодарностью, она, комкая платок, запинаясь, продолжала:
— У меня колечко... Небольшой рубин. Не обижайтесь и... возьмите...
Он не мог ни поблагодарить, ни отказаться — боялся, что выдаст голос. Наклонился, поцеловал дряблую руку и быстро, не оглядываясь, вышел.
На другой день, и на третий, и на десятый он опять урезал от завтрака, от обеда... И откладывал, откладывал, откладывал.
Вдруг, словно весенний шквал... Так неожиданно. Все теперь было для него неожиданным. Потому что он, как муравей, зарылся в глубине трюмов, после работы едва доползал до ближайшего бистро перекусить, а потом без сил сваливался в своем подвале на тюфяк. Газеты, радио, кино для него не существовали. В тот день он открыл дверь бистро и замер: замер так же, как все, кто сидел здесь, слушая стоявший на полке «Филлипс».
«Русский поднялся в космос! Русские в космосе!..» Хозяин бистре и все, кто там был, поздравляли его,, русского, жали руки. Он был недостоин этих рукопожгк тий. Ничем не заслужил их. И все же он действительно русский. Непрошенные слезы, которых он поначалу и не заметил, навертывались и навертывались на глаза,
Хозяин бистро вдруг вспомнил, что Серж пиани. Почему бы ему не пойти в кафе месье Дюбуа? Там как раз ищут аккомпаниатора. Месье Дюбуа пока никого не наг-шел. Они только вчера виделись.
Кафе так кафе. Это не концертный зал и лучше, чем метла. На другой же день выяснилось, что Серж вполне устраивает и хозяина и мадемуазель Сюзанну, с большим тру-дом самостоятельно разбиравшуюся в нотах.
«Переход из душных, темных трюмов в кафе месье Дюбуа — настоящее счастье для месье Сержа»,— сообщил бармен радостную весть вернувшемуся с моря Жю-лю. Тот реагировал по-своему.
«Держись, дружище, это еще не самое страшное»,— сказал он Сержу. Бармен вытаращил глаза. А Серж был благодарен за поддержку. Да, Жюль, который не мог отличить ноты «соль» от, «до», все же прекрасно понял его состояние. Очевидно, догадался, каково ему бренчать на рояле пош-
ленькие песенки да еще давать уроки двум толстощеким оболтусам, племянникам месье Дюбуа.
Как далеко, как невероятно далеко все это было от концертного зала, где в партере когда-то сидела Вера Оболенская. То было в другой жизни, с другим человеком...
Теперь у него одна отрада. В послеобеденный час, который целиком принадлежал ему, видеть себя путешествующим по морю. Представлять встречу с сестрой. Ему даже виделось, какая она. Русые волосы, наверное, даже немного седины, милые, добрые глаза, задумчивые, чуточку печальные... Вместе сидят они за чаем. Она рассказывает, как росла, как училась, говорит об их матери, какой она была... Мало ли о чем беседуют брат и сестра, которые наконец встретились.
А если бы... если бы он узнал, что сестры нет, если б такое случилось? Ведь Вавилов мог спутать. Вполне мог... Но Серж не хотел об этом думать. Где-то в глубине души он уже знал: даже если ее нет, он все равно поедет в Россию. Сколько бы ему для этого ни пришлось перетерпеть. Сколько б ни пришлось ждать. Лишь бы дожить до той минуты. Только бы дожить...
ГЛАВ А 2
Скрылась луна. В иллюминаторе круг синего света. Предрассветный ветер ворвался в каюту. Еще какой-ннбудь час — и он встретит на палубе восход солнца.
Последние сутки. Всего лишь сутки пути... Серж принял душ, побрился- достал из шкафа свежую сорочку, светло-коричневый тонкой шерсти костюм... Разве смел бы он мечтать о таком костюме, о такой каюте, не «открой» сестра Дюбуа в нем «талант» педагога?
«Наши мальчики так прекрасно играют...» «Наши мальчики такие музыкальные...» «Наш месье Серж так
ими доволен...» «Наши мальчики» и «Наш месье Серж» создало ему популярность в довольно обеспеченных кругах, где из кожи вон лезли, лишь бы «наши мальчики» получили такое же образование, как отпрыски месье Дюбуа, месье Леруа и месье Парве.
Серж стал «модным» учителем музыки. Настолько модным, что о нем вспомнила Алин. Алин хотела что-то объяснить. Но ему не нужны были объяснения ни тогда, ни тем более теперь.
«Ведь было и много хорошего...» — сказала она.
Было. Было все... Только ворошить прошлое слишком тяжело да и не нужно. Объяснения не получилось.
К тому времени Жюль, посвященный в его планы, вызвался написать Вавилову. Журналист, конечно, поможет Сержу разыскать сестру.
Ответа не было долго, очень долго, и друзья уже потеряли всякую надежду когда-либо получить его. Но однажды, когда Жюль возвратился из рейса, ему вручили письмо, пролежавшее в порту несколько месяцев.
Вавилов просил извинения за вынужденное молчание. Больше полугода пробыл он с китобоями в Антарктике и совсем недавно вернулся домой. Он с удовольствием сделает все, что в его силах. Раз Жюль об этом просит, он немедленно начнет разыскивать людей, знавших семью Кошелевых.
Это письмо сделало поездку в Россию вполне реальной и словно приблизило ее. За разговорами о предстоящем путешествии они с Жюлем просидели всю ночь. Строили планы. Подсчитывали, сколько потребуется денег на дорогу.
Серж сказал, что, быть может, пока они здесь беседуют, Вавилову уже удалось узнать адрес сестры. Жюль был взволнован не менее своего друга, однако рассудительно возразил: вряд ли так быстро и так просто это сделает даже Вавилов... Серж должен быть готов ко всему. Даже к тому, что сестру разыскать не удастся.
Теперь Жюль не обнадеживал, старался не настраивать друга на удачный исход путешествия—ведь сестры он может не найти. Говорил так, потому что боялся, как бы после нового разочарования с Сержем не повторилось то, от чего он только что ушел.
Жюль снова написал Вавилову, и Серж догадывался, что в этом письме была просьба не оставлять без внимания друга, помочь ему и, в случае чего, даже утешить... Несомненно, Жюль послал именно такое письмо, и потому перед отправкой, читая его Сержу, что-то явно опускал.
Преданность Жюля Серж принимал как нечто должное, само собой разумеющееся. Но теперь, размышляя о том, сколько для него сделал друг, ничего не получая
взамен, удивлялся его доброте и терпению. Как можно было столько лет выносить общество пропойцы и бродяги? И ведь Жюль не только терпел это общество, а был искренне привязан к Сержу, нескладному и неуравновешенному, по существу, и ненужному человеку. Убедил его в реальности этой поездки. Жюль даже отпуск взял, чтобы помочь в хлопотах и самому проводить друга. Жюль суетился, доставая каюту поудобнее, чтобы меньше качало, помогая подбирать рубашки и костюмы, а к отходу лайнера приволок целую корзину фруктов и, прощаясь, прослезился.
Смеясь вытирал глаза: старею... Ты мне сразу же напиши, Серж!.. Перед уходом в море я еще успею получить твое письмо... Счастливой тебе встречи...
Он стоял на причале с фуражкой в руке, худой, ссутулившийся, такой же одинокий, как Серж, и все же веселый, влюбленный в жизнь, хоть и поседевший Жюль...
Серж выбрал галстук. Галстук, который в самую последнюю минуту снял со своей худой шеи Жюль, решив, что без этого строгого коричневого галстука ехать в Россию невозможно.
Как же не надеть такой подарок?! Критически оглядывал себя в зеркале. Голубые навыкате глаза, ввалившиеся щеки, широкие черные брови, прямые, тронутые сединой волосы и чересчур длинные руки. Но хороший костюм делает вполне приемлемой и не такую образину...
На палубе ударил в лицо свежий ветер. Он примчался с берегов, где родился Серж.Тяжело и глухо бьется сердце, словно в легком хмелю кружится голова. Разве такое бывает только от ветра, Вера? Тебе не довелось вдохнуть этот ветер. Но ведь в самые последние твои часы ты мечтала об этом, ты говорила об этом женщине, сидевшей в тюрьме вместе с тобой... Жюлю передали твои слова...
Но вот уже совсем близко — земля. Где-то рядом, потому что белыми лодочками покачиваются чайки на зеленой воде... Сесть бы к роялю, сыграть то, что звучит в сердце. Раньше он играл, подчас с холодным сердцем, и слушали, аплодировали. И ты, Вера, аплодировала. Играл. Ничего не пережив. Не ведая открывшегося теперь.
Что он мог, что умел сказать людям?.. А когда что-то уже нарождалось в нем, изменили руки. Послушные,сильные руки, которые умели совсем по-своему, совсем особо прикоснуться к чутким клавишам рояля, которые никогда не ошибались и ничего не забывали,— эти руки изменили ему.
Прислонившись к борту, Серж смотрел в море. Там, за туманом, был берег. Берег, которого он не знал и который звал его. Звал и тогда, когда он еще не различал этого зова... И тоска, и нецельность всей жизни — разве не потому, что подсознательно всегда не хватало этого берега, встречи с ним?
Только ради этих минут долгие годы выносил он глумление над тем, что все еще оставалось для него самым дорогим. Глумление над искусством. Чего только стоили одни «музыкальные вечера» мадам Дюбуа, где расправлялись с Масне и Шопеном, где Гайдна превращали в слезливую старую деву, а Рахманинова в полкового барабанщика! А потом слушатели, эти разжиревшие буржуа, ничего не смыслившие в музыке, с чудовищным невежеством изрекали свои высокопарные суждения.
Серж вынужден был выносить эту пытку музыкой... Обдирая в кровь колени, локти, весь в ушибах, в кровоподтеках, полз он и полз только затем, чтобы стоять сейчас на этой палубе и ждать выстраданного, ждать встречи с домом, где родился, е сестрой, которую не знал и уже горячо любил. Главное — это. Единственное, что есть в его жизни.
Не замечая, Серж улыбался, и слез, навернувшихся на глаза, тоже не замечал. Ему виделось, как, уже разыскав сестру, держит ее за руки. Расскажи, какой она была, наша мама. Даже совершавшая ошибки, все равно она была нашей мамой. Ты обо всем расскажи, сестренка...
Он смотрел вдаль, словно впервые видел, как алеют облака, как плавится в огне синева неба. Десятки, сотни раз ночевал он в сквере и не замечал розовых облаков. Неужели это у него дрожат губы и он, как мальчишка, впервые взятый в море, готов плакать от восторга? Что ж это творится с ним? Голос крови? Что-то передалось от отца?..
Утром его встретит Вавилов. Встретит, если опять не уехал в какую-нибудь экспедицию. Удалось ли журналисту что-нибудь узнать? И что именно? Не забыл ли он вообще о своём обещании, о существовании некоего Сержа Кошелева...
Надо только, если Вавилов все же встретит, постараться не замечать его пренебрежительного взгляда, надменной улыбки. Ведь он Вавилову чужой и не особенно приятный человек. Больше того, человек, покинувший родину. Не своей волей, а все же предавший ее. Учитывая все это, странно было бы ждать от советского журналиста лирических излияний и приятных улыбок. Однако Вавилов достаточно корректен и ради Жюля, по всей вероятности, обещание свое сдержит.
Быть может, здесь, под защитой родных берегов, отступится хоть на время от Сержа злой рок. И дни, которые он здесь проведет, вознаградят за все, что пришлось уже пережить. В это почти веришь, вдыхая терпкий, радостный ветер...
А небо пылает. Небо Глинки, небо Бородина... Если б увидеть его таким раньше! Нет, не только увидеть, но и почувствовать то, что сейчас... Если б!.. Бесконечное, бессильное «если б». Оно так и останется с ним навсегда, что бы его ни ждало, что бы ни случилось...
Но уже сейчас он переживает минуты необычной удовлетворенности, впервые такое в его душе — вероятно, именно это люди называют счастьем. Счастье в. ожидании, в преддверии будущего. Пусть постигнут его потом новые горькие разочарования, все равно этого рассвета никогда не забыть. Не забыть розового тумана, что светится и тает, растворяясь в розовом море, вспышек желтых и сиреневых огней на пологой волне...
А там вдали... Что там появилось вдали? Показалось... Нет, нет, видна полоска. Синяя полоска, открывшаяся у горизонта за туманной далью. Полоска родного берега...
ГЛАВА 3
Все ближе причал. Над ним зеленая кипень бульвара рассечена полукружьем площади и ниспадающей от нее лестницей. А там, еще дальше, за шатрами листвы,— купола, крыши города.
Все..явственней музыка. Толпы встречающих.Серж почему-то перестал различать лица людей, не видел цветов — все слилось в яркое, пестрое пятно на просторном солнечном причале... Как встретит его берег, чужой ему и не чужой? Совсем не чужой.... Здесь он родился. И забыть об этом не дано человеку, потому что это сильней его. Так нечто властное, необоримое влечет пти-
цу с далекого юга на неприязненный север к заветной березе, к заветной сосне...Что найдет он здесь, что потеряет?.. Пусть потеряет, даже если б у него хоть что-нибудь сохранилось, что можно было бы еще потерять. Только с одним он не в силах расстаться... с надеждой увидеть сестру.
Рядом с Сержем громко говорили, что-то кричали. Но он был слишком поглощен собой, своими мыслями, своими чувствами. Ничего не замечал, ничего не слышал, стоял не шевелясь. Не выпуская планшира, словно боясь, что его оттеснят от борта, достал платок, торопливо вытер лоб, глаза...
Теперь он различает мужчин, женщин, детей, машины, киоски, цветы. Много цветов. И радостные улыбки. Бог мой, сколько улыбок! Как будто эти люди пришли сюда затем, чтобы встретить его. Даже убеленные сединами старики в чем-то похожи на детей, к которым на праздник съехались гости. Доверчивые улыбки, доверчивые лица... Нет, не такими представлялись все вы в мрачной столовой стариков. Совсем не такими, даже когда назойливые, надоевшие сетования гранд-мама вызывали реакцию, обратную той, которой добивалась старуха. С мальчишечьим упрямством думалось: «все там, наверное, не так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21