должен ведь Вавилов хоть что-нибудь сказать о Галине Степановне. Но так как тот, по-видимому, решил ограничиться репликой о стариках, Кошелев осторожно спросил:
— Она пианистка, Галина Степановна?
— Нет. Медсестра. Но играет очень хорошо. Не получилось у нее что-то с консерваторией. Война, наверное, помешала. Но вообще у нас город музыкальный. В каждой почти семье кто-то учится... Но Галка странная. Сыграть не допросишься. Живет одиноко. С какими только женихами Зика ее ни знакомила! Знаете, ведь женщин хлебом не корми, только дай возможность кого-нибудь сосватать. За Зикой эта слабость тоже водится... А так она у меня молодец!.. Все устроит! — Вавилов не расстегивая сбросил туфли, стянул через голову рубашку, бросился в постель, словно нырнул в воду, и, с бла-женым вздохом вытянувшись, сообщил: — Просто удивляюсь ее терпению... У меня все не так, как у нормальных людей. И ничего... Терпит!.. Один раз, правда, здорово рассердилась... Девчонку одну привел. Из табора сбежала, своего, цыганского. Хотела оседлой жизнью, жить. Как на первых порах не помочь человеку?!
Кошелев не выдержал, рассмеялся.
— И устроилась? Осела?
— Нет. Сбежала и от нас. Платья Зикины, самые лучшие, шельма, прихватила... Бывает, конечно...— Вавилов говорил все медленнее. Кошелев пошел к себе в кабинет, потому что его собеседник стал мирно посапывать.
«Сыграть не допросишься...» И ноты на крышке пианино: Шопен, Чайковский, Григ, Кабалевский, Прокофьев... Почему же не допросишься? Ведь она несомненно играет. Вот сонаты Бетховена, симфонии и «На смерть героя», с пометками на полях. Играет. Но играет, как принято говорить, для себя. «На смерть героя»... Знакомые ноты. Именно та вещь, которую он когда-то хотел сыграть для Алин. Пытался объяснить ей свою трагедию. Что ж другое так точно выразило бы его состояние? Не Шуман или Гайдн. А «Реквием» Моцарта — просто бы не смог искалеченной своей рукой... Алин так ничего и не узнала. И не понимала, почему он ушел от музыки, была убеждена, что он попросту спился... Не поняла, как не понимала, почему он не мог переносить наглого и тупоголового самодовольства бошей, их омерзительного желания покорить других, чтобы самим возвыситься. Он ненавидел
их не только за изувеченные свои руки. Перед этими озверелыми бюргерами склонили головы многие французы, чехи и румыны, но не русские. В России они ничего не могли поделать!..
Он играл для Алин произведение, которое не требовало той его прежней техники. Лишь хотел объясниться. И знал, что боль, которая звучала в «Смерти героя», он никогда бы раньше не сумел передать...
Он ждал сочувствия, хотел встретиться глазами с Алин. И встретился... А ведь она так много говорила об искусстве... Болтала. Только болтала...
Когда он оборвал аккорд, Алин подняла на него глаза, отрешенные, пустые, разве только чуть-чуть удивленные.
Больше он не прикасался к Бетховену. И вот опять эти ноты.
Но почему, почему их выбрала Галина Степановна? На других, правда, тоже есть пометки. Но эти давние, пожелтевшие. Скорей всего он именно на них обратил внимание, потому что связаны они с его прошлым. А вот «Ноктюрн»... Играл бы он тогда «Ноктюрн», тоже удивлялся бы совпадению...
Будь на месте Галины какия-нибудь другая женщина, он, быть может, и не стал бы рассматривать ноты. Но все, что касается Галины, важно. И важно только потому, что напомнила она другую, которую он так мало знал и с которой ему уже никогда не встретиться.
Он сел в кресло и, прикрыв глаза, впервые за много лет позволил себе вспомнить ту незабываемую встречу у Дома Инвалидов. И слова Веры: «Мы еще встретимся в иное время, при иных обстоятельствах...»
Тогда они оба знали, что подразумевала под этим Вера. Но сейчас, в тиши ночи, после того, как он увидел Галину Степановну, совсем невероятные мысли приходили в голову. Вера каким-то чудом избежала казни, ей помогли бежать... И вот она на родине...
Кошелев тяжело вздохнул: все это было бы допустимо в кинофильме. Только в кинофильме...
Да, Галина Степановна — не Вера. Только сходство, какое-то внутреннее сходство и выражение глаз.
Она и не заметит его, чужого ей человека, и не вспомнит о нем. И не подозревает, что ею заняты все мысли этого чужого человека... В книжном шкафу — справочники. Большей частью по хирургии. Тома Шолохова, Пушкина, Хемингуэя, Леонова, Александра Грина, раз-
розненные книги знакомых, и не знакомых Кошелеву авторов.
Ее уединенный мир — ноты... книги. Вечера в этом кресле... Потому она и кажется странной общительному и шумливому Вавилову. И Зике, с ее сватовством. «Женихи» — и эта комната, эти ноты с пометками...
Медсестра... А почему не врач? Ведь здесь, в России, она при желании могла бы стать врачом. И почему она теперь не смогла бы окончить консерваторию?
Опытному взгляду пианиста пометки на нотах сказали многое. Игра Галины — не обычная игра на фортепиано женщины, получившей, попутно с медицинским, музыкальное образование. У нее, несомненно, свое, только ей присущее восприятие музыки. Свое понимание Бетховена...
Как много может сказать комната, в которой живет человек!.. Даже эти гвоздики в простом высоком бокале и рядом дорогая, по-видимому, специально сделанная рамка, в которую заключен старый любительский снимок. Он — в летном комбинезоне, она — в белом халатике, в белой косынке...
Снимок военных лет. Но эта влюбленная пара, видимо, счастлива. Девушка, улыбаясь, смотрит на летчика. У нее темные, продолговатые глаза, высокий лоб и чуть приподнятые к вискам брови...
Галина Степановна со своим муж,ем. Просто знакомый не мог бы с таким гордым видом собственника и вместе с тем так бережно обнять ее за плечи.
Не в этом ли снимке разгадка всей жизни Галины Степановны? Какое-то внутреннее чутье подсказывало Кошелеву, что это именно так.
Если б фотография была не единственная, то здесь стояла бы другая, более поздняя. Эта бы осталась в семейном альбоме. Последний снимок.
Вероятно, другого снимка не было и быть не могло... И больше ни одной фотографии. Лишь этого юноши...
Да, да, конечно, для него и «Смерть героя», и остальное. Не «для себя», а для него. Память о нем. В какой мир воспоминаний переносится Галина... «И не уговоришь ее сыграть...» Не уговоришь, потому что, оставив музыку только для своих сокровенных чувств, она не может в них посвящать окружающих.
Наверное, жизнь ее до войны была похожа на жизнь Пети, торопившегося утром в свой Дворец... И она когда-то торопилась на уроки музыки. Тогда в ее жизни были «Неаполитанская песенка», и «Времена года», и «Вальс цветов», и первые сонаты... Потом война — белый халатик и косынка медицинской сестры.
Были кровь и смерть. И потери дорогих сердцу людей... Было то, что испытал он сам, только, вероятно, у нее гораздо тяжелей и страшней... И от прошлого — фотография и Бетховен на крышке пианино.
Своя, особая жизнь у Галины Степановны, но схожая с судьбой Марии Ивановны. Обеих опалила война.
А внешне и не скажешь, что много тяжелого пережили эти женщины... Но разве он и раньше не знал, что нелегко далась русским победа? Знал, конечно, однако не представлял себе этого так отчетливо и непосредственно, как теперь.
Ему казалось, что он уже хорошо знаком с женщиной, с которой не сказал и двух слов и которую видел несколько минут. Но это сходство с Верой, эти ноты и все, что он увидел в комнате, пробудили к ней такой интерес, что он думает и думает о ней и сейчас, когда нагрянуло столько событий, столько важного он узнал о своих родных.
Все больше, все глубже сплетается вокруг него и в нем самом прошлое с настоящим...
И он благодарен был гранд-мама за ее похвалы русским женщинам. Старуха была права. По-своему права, когда не прощала Алин ее... всеядность, когда возмущалась легкостью, с которой та воспринимает жизнь, когда мечтала о невестке для своего любимого внука, схожей по самоотверженности с теми женщинами, которые встречались на ее жизненном пути. И пусть не согласна она была со своей дочерью, но не оценить ее мужества и глубины чувства не могла...
Вот Лара Кошелева, его мать, играла не «для себя». «Все словно перестали дышать...» Она, несмотря на тяжелую драму, была счастлива. Умела быть счастливой, умела надеяться и верить...
Надеяться... Не потому ли отец и мать назвали свою девочку Надеждой? Не потому ли, что жили надеждой? Не может быть, чтоб это было не так... Не могли они случайно дать дочери имя Надежда. Надежда на будущее и, кто знает, может быть, надежда на встречу с ним, Сережей... Ему ли не знать после той непроглядной ночи, что такое надежда!..
И он когда-то играл, но играл большей частью для тех, кого это развлекало и отвлекало, и не была его игра откровением и надеждой, как для озябших, голодных людей в черных бушлатах возле черного паруса — рояля... Будут и освещенныю залы, и музыка, и радость!.. И Лара Кошелева свои чувства отдавала вместе с музыкой, как отдавала в будни свои знания. Пусть скромные, но совершенно необходимые простым людям—друзьям и товарищам ее мужа...
Если б все это не касалось его матери, если б не касалось так близко его самого, то, вероятно, не просто было бы представить себе прошлое, к которому он раньше не был причастен.
Но он считал, что судит беспристрастно... Ларе Коше-левой предстоял выбор, и она не изменила самому важному, не выбрала более легкого пути. Так же, как и Вера, и те две другие женщины, которых он встретил сегодня... До сих пор он прощал и оправдывал перед самим собой свою мать. А ой'а не нуждалась ни в прощении, ни в оправдании...
Если б не было за плечами печальной разлуки, если б не узнавал он своих родителей человеком, уже много пережившим, а жил бы с детских лет в семье, то, привыкнув к отцу и матери, не так остро воспринимал бы их поступки.
Но случилось иначе, и неожиданно для себя Сергей открывал новый мир чувств, и, выброшенный из жизни, униженный, затаив дыхание, входил в этот мир подлинной духовной красоты. Входил, потрясенный им, все еще не зная ни его границ, ни меры...
Познавая правду, он все больше проникался благоговением перед теми, кто дал ему жизнь и кто возвращал его к жизни...
Бледнело небо. Розовела серая крыша. Буйным пламенем вспыхнули верхние стекла соседнего дома, а Сергей Кошелев все еще сидел в кресле, подперев руками голову. Который раз за эти дни он встречает рассвет!.. И невозможно лечь, чтобы уснуть и хоть на время расстаться со своими думами. Когда-то давно-давно отнято было у него что-то очень важное, очень нужное, и не будь это отнято, совсем иначе сложилась бы жизнь. Иным был бы он. И не было бы на его пути той страшной ямы, в которую он свалился и о которой вспоминал с отвращением и страхом...
Но даже не будь этого падения, незримая и невосполнимая пропасть лежит между увиденным здесь, но не обретенным миром, и тем, в который ему через несколько дней придется возвратиться.
А как жить прежней жизнью? Проводить целые дни в обществе месье Дюбуа и Леруа? Натаскивать В игре на фортепиано их бездарных отпрысков и присутствовать на «восхитительных музыкальных вечерах»?..
Он стремился сюда и, о боже! — как примитивно, как поверхностно представлял себе встречу с родными местами. Разве подозревал он, как много чувств и мыслей пробудит эта встреча? Ему казалось, что все заглохло в его душе, все затоптано. Да, видно, не дано человеку окончательно растоптать самого себя, потому-то он еще в состоянии многое понять, испытать восторг и страдание. Но это ничего уже не изменит. Жизнь ушла. И ушла безвозвратно. Впереди лишь то, от чего он бежал и к чему вернется. Иного выхода не существует.
Жизнь кончена, и новую ему, с искалеченной душой и руками, не начать. Если б даже... какое-нибудь чудо... Сил уже не осталось...
ГЛАВА 8
Кошелев успел привести себя в порядок, когда раздался короткий звонок. На площадке стояла Галина Степановна с тяжелой хозяйственной сумкой.
— Вы уже встали? — улыбаясь спросила она. Улыбка эта была по-девичьи мягкая. А как улыбалась Вера?.. Чуть-чуть лукаво. Блестели глаза...— Отдохнули?
— Да-да. Спасибо. Отлично выспался,— спохватился Кошелев, смущенный тем, что неожиданно увидел ту, которую, как ему казалось, уже хорошо знал, оставаясь в то же время едва ей знакомым.— И, ради бога, простите за бесцеремонность...
— Какие пустяки!.. Юра не хотел вас будить и со всей своей компанией, даже не позавтракав, помчался на пляж. Зика чуть не опоздала на работу.— Говоря это, Галина Степановна вынимала из сумки покупки. Она наклонила голову, и легкий завиток упал на белую, чуть тронутую загаром шею. Мгновенная острая боль от того, что он знал, но чего не хотел знать, не хотел помнить, вдруг сжала ему сердце. Он помнил только о живой Вере. Только о такой, какой видел ее на набережной Сены.
— Зика опаздывала, и я самолично отвела ребятишек в детский сад,— продолжала Галина Степановна.
— Каких ребятишек? — Кошелев перевел дыхание и, овладев собой, спросил: — Разве у Вавиловых есть дети?.. А мы ночью так шумели...
— Котьку и Ниночку никаким шумом не разбудить. Хоть из пушки стреляй. Они привыкли,— опять улыбнувшись, пояснила Галина Степановна.— Сейчас будем завтракать.
— Нет, нет, ради бога, не беспокойтесь! Да и на работу вам тоже, наверное, надо.
— Мне никуда не надо. Больница закрыта на ремонт. В июле — августе у нас всегда ремонт. А от Юры я получила приказ: напоить вас чаем, к трем часам доставить в матросский клуб, и...— Галина Степановна отвернула кран, чтобы набрать в чайник воды. Но воды не было.
— Но я только что умывался! — удивленно произнес Кошелев.
— А вот закрыли.
— Зачем?
— Починяют или улицы поливают! Построили новый водопровод, а воды все еще не хватает.
— Принести? — неуверенно предложил Кошелев. Он не знал, удобно ли выйти утром из квартиры одинокой женщины.
— Дд, пожалуйста, в этот чайник...
Где набрать воды, Кошелев побоялся спросить, чтоб Галина Степановна не отобрала чайник и сама не отправилась к крану.
Спустившись по лестнице и выйдя во двор, Кошелев в изумлении остановился. На широком пространстве между домами — яркий, свежий газон, большая цветочная клумба, по краям усаженная белыми и оранжевыми лилиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21