..
— Проходите, проходите,—сказала женщина. Но так как Кошелев все еще в нерешительности стоял у двери, она легко соскочила с подоконника и положила на пол влажную тряпку.—Садитесь, прошу вас. Анна Петровна скоро придет.
Твпорь она стояла против света. Миловидное русское лицо, короткий нос, большие серые широко поставленные глаза.
Женщина пододвинула ему стул и улыбнулась.
Кошелев поблагодарил и сел.
— Вы не будете возражать, если я покончу с окном? — спросила она и, ухватившись за раму, снова очутилась на подоконнике.
— Я пока... погуляю.
— Нет, кет... тогда я бросаю уборку!
— Я просто не хотел вам мешать.
— Тогда возьмите журналы. Вон, на кресле.
Удивительно, как непринужденно держится эта женщина, подумал Кошелев, рассеянно листая журналы. Впрочем, дворничиха вела себя не только непринужденно, но даже воинственно, когда он первый раз обратился к ней с расспросами.
— Все! — сказала женщина, унося с собой таз. Через минуту она возвратилась умытая и без косынки.
Густые темно-русые волосы волнистыми прядями падали ей на плечи. Видимо, вопросы моды ее не очень тревожили.
— Вот, угощайтесь, пока придет Анна Петровна! — сказала женщина, вытаскивая из буфета, миску малины, сливки и блюдца.— Обожаю малину.
Кошелев с изумлением наблюдал за женщиной. Она держалась так, словно была в этом доме хозяйкой. Неужели это и есть «профессорша», дочка Анны Петровны?
А если это так, то говорить при ней о «сбежавших буржуях» он не сможет. Она, конечно, поинтересуется, зачем ему понадобились «буржуи». Одно дело — сказать об этом старой женщине, и как-то неловко, очень неловко говорить при молодой, да еще и «профессорше».
— Что вы на меня так смотрите? Я испачкалась? — Она потерла щеку, вскочила и заглянула в висевшее на стене зеркало.
— Нет... Все в порядке,— пробормотал Кошелев.— Совсем не это...
— Вы уж извините, что застали нас врасплох. За разговорами все некогда было как следует прибрать,— доверительно сообщила «профессорша», возвращаясь к столу, и стала накладывать гостю, несмотря на его протесты, полное блюдце малины.
— Да, еще сахар!..— Она снова вскочила и высыпала в его блюдце чуть ли не полсахарницы.— Ешьте. Малина — вещь полезная. А главное, вкусная. Сливок хотите?— Было в «профессорше» что-то мальчишечье, озорное.
— Хочу! — вдруг в тон ей ответил Кошелев. Интересно, как и такое блюдце она еще и сливок нальет?!
— Отъешьте немного,— деловито посоветовала «профессорша».
— Все! — съев несколько ложек, сказал Кошелев.— Наливайте...
— Хотите вина? Пока нет никого, давайте выпьем. А?.. Я уже сто лет не пила. Провожали меня друзья-приятели, милейшие люди, но «склеротики», «давленцы» и вообще высокоидейные и высококультурные товарищи. А я не. высококультурная и обожаю вино.— Она опять подошла к буфету.
— Вот! «Черная рябина». Какое-то сверхособое вино. Месяц назад мне подарили.
Она поставила на стол рюмки и протянула бутылку Кошелеву.
— Откройте, пожалуйста, я не умею.
— За что же мы выпьем? — спросил он, наливая вино. Что ж это такое? Еще полчаса назад он никого не хотел видеть, ни с кем не хотел говорить. Жизнь была кончена, и картины, одна мрачней другой, возникали перед ним. И вот он свободно болтает с незнакомой женщиной, улыбается, шутит... Да, конечно, характер у него неуравновешенный, но... тут совсем другое. Он не может не
отозваться на простое, милое, не преследующее никакой корысти отношение.
Каковы бы ни были его знакомства там, в Марселе, исключая Жюля и его друзей, все сводилось к одному: чего-то от него хотели, ждали. Да и Алин... Алин тоже... Он должен был жениться, он должен был приносить деньги, он должен был добиться успеха,— в конечном итоге успех — тоже деньги, какие бы красивые слова ни говорились.
А эта женщина, эта «профессорша», имени которой он еще не знал, и спросить теперь уже неудобно, эта женщина, для которой он — как прохожий на улице, и все же они дарит ему свое внимание, заражает какой-то светлой радостью жизни... Именно жизни...
- Мы выпьем снимала за мой приезд! Сначала. Потом аа знакомство.—Она подпили рюмку, Я приехала домой! Здесь и родилась и выросла. В этом хорошем городе, ни этой тенистой улице!
Лицо ее стало серьезным, даже немного слишком серьезным. Мгновенно пропал веселый блеск глаз, ямочка на щеке. Сейчас она выглядела гораздо старше... Явственнее проступили морщинки у глаз.
— Ведь и я родился в этом хорошем городе и на этой тенистой милой улице...
Она широко раскрыла глаза и снова улыбающееся лицо, снова блестят ясные серые глаза.
— Как же я вас не знаю? — удивилась она.— Я всех ребят с нашей улицы знала... Ребята... Теперь у меня самой уже большие ребята... Да... Как же я вас не знала?
— Меня отсюда увезли трехлетним.— Он сосредоточенно разглядывал на свет темное, очень темное густое вино.
— Тогда за возвращение домой! Ваше и мое! — Она чокнулась с ним и стала небольшими глотками пить вино.— Вкусное, не правда ли?
— Очень! Особенно после такого тоста...
Она поставила на стол рюмку и, принявшись за малину, подняла на него глаза:
— Уже немного привяла. А когда в лесу или в саду... Вы любите есть малину прямо с куста?
— Еще бы! —улыбнувшись этому «юному» разговору, ответил он. И, стараясь в свою очередь поддержать такую непосредственную беседу, спросил: — А яблоки, прямо с дерева? Любите?
— ...И если дерево в чужом саду! — рассмеялась она.— Бедной маме Нюсе я доставляла немало хлопот...
— Как вы сказали? — прошептал он, потому что вдруг тесно стало в груди. Перехватило дыхание, от знакомого имени — Нюся, Нюра... Нюра, которую он искал и не мог найти... Конечно, совпадение. Совпадение...
— Что с вами?! — испуганно спросила «профессорша».
— Как вы... сказали? — дрогнувшим голосом повторил он.
— Я сказала, что доставляла много хлопот Анне иет-
— Нет, раньше, раньше как вы сказали? — подавшись вперед, он сбросил рюмку, не заметив этого.— Вы не так назвали Анну Петровну.
— Мама Нюся!.. Все звали ее Нюрои, а я не выговаривала...—Она замолчала, растерянно глядя на Кошелева.
Он вскочил, подошел к ней и, упираясь руками в столешницу, словно боясь упасть, заговорил, сбивчиво, торопливо:
— Напротив дом... Там жили Кошелевы... Семья капитана... Нюра... горничная Нюра. У них была. Я искал ее... И она...— Он замолчал, потому что «профессорша», удивленно подняв темные крутые брови, с недоумением
смотрела на него.
— Мама Нюся действительно была горничной. Очень давно... Что ж тут такого?
Он тяжело перевел дыхание. Откинувшись назад, непроизвольным движением сплел пальцы, прижав их к груди, словно хотел о чем-то просить, молить эту незнакомую женщину.
— Наденька, Надя была у них... Вы ведь всех знали.., Наденька... дочь Кошелевых. Вы... видели ее? Видели?.. Знали... Вы не могли ее не знать...
— Знать?.. Я —Надя Кошелева. Надежда Владимировна Кошелева.
Теперь она в упор смотрела на Кошелева, дрогнул подбородок. Еще до того, как он схватил ее за руки, глаза налились слезами. А он все не верил-Смотрел на нее и не верил... Разве воскресают мертвые?!
— Надежда, Надя... Ты жива?! Жива!!! —Он прижал к лицу ее руку.- Наденька!.. Ведь я - Сергеи. Сергеи Кошелев... Твой брат... Оттуда...
- Сережа... Да, да... Сережа,— слезы покатились у нее по щекам.—Ведь я все думала... Глаза... Знакомые глаза... И не знаю тебя... Папины глаза...—Она обняла Кошелева за шею, прижалась щекой к его щеке — Я помню маленькой была и помню... Мама говорила о мереже и плакала, и мама Нюся тебя всегда вспоминала ...
Кошелев целовал ее теплые мягкие волосы, лоо, мокрые щеки и тоже плакал.
— Ты был такой послушный, ты был красивый, добрый Так всегда говорила мама Нюся, когда я не слушались. - Надя подняла к нему лицо, на светлые ясные
глаза все еще набегали слезы, но она улыбалась, улыбалась, обнимая его шею, всматриваясь в незнакомое.
но уже родное лицо,—Она очень любила тебя, мама Нюся, тмилась с тобой. Помнит все смешные слова, которые ты тогда говорил... Как она обрадуется, Сережа! Ты даже не представляешь, как она обрадуется. Ведь нам написали оттуда, что ты умер.
— Я знаю... Я все знаю... Наденька... Я ведь приехал, искал тебя всюду... Вчера сказали... Тогда я и взял билет . И пришел с нашим домом проститься. И к Анне Петровне... Это все дворничиха... Эта милая, чудная женщина... Я бы уехал, не увидев тебя...
— Куда уехал? Какая дворничиха? Какой билет? Сядь, объясни все по порядку. Куда ты собирался ехать?
Он сел, не выпуская ее рук, и она села рядом.
— Я ведь только на время... Узнал, что тебя нет, и взял билет... в Марсель.
— И ты собирался уехать?! У тебя там семья?
— Никого...— Он опустил голову. Как уехать от Нади, от сестры, которую он полюбил, не зная ее, и которая стала ему еще дороже теперь, когда увидел ее, узнал столько о своей семье.
— О чем ты толкуешь, Сережа?! Никуда ты не поедешь! Никуда!.. Ты русский. Ведь ты русский!..
В эти мгновения искренней духовной близости, какая возможна между родными и чуткими людьми, интонации были красноречивее слов. А слова... как бы символы мыслей, чувств, дорогих сердцу воспоминаний о тех, -кого уже не было в живых...
— Верните сыну... наш берег...—тихо произнесла Надя. Ведь это — как завещание...
— Как завещание... Нет, больше. Гораздо больше... На улице послышались громкие голоса, и среди них выделялся бас «дяди» Паши:
— ...худой, высокий... Волосы черные, глаза синие...
— Как же, был! — ответила дворничиха.— Чудной такой!..
Кошелев бросился к окну. Так и есть. Возле «Пчелки» «дядя» Паша с Вавиловым.
— Юра! — позабыв о приличиях, на всю улицу крикнул Кошелев.
— Вот он, беглец! — «Дядя» Паша вслед за Вавиловым устремился к окну.
— А мы посты расставили. Тетю Маню — на причале к лайнеру. Галина с Зикой в гостинице. Сами по городу мотаемся...
— Вместо пляжа,— перебил Вавилова «дядя» Паша.— Вместо роскошного обеда и серьезного разговора о твоем, Сергей Владимирович... — Он осекся и округлившимися глазами уставился на Надю, которая тоже подошла к окну.
— Сестра! Наденька нашлась! — крикнул Кошелев, боясь, что его перебьют.
— То есть как?.. Не понимаю?! — на лице Вавилова было радостное изумление.
— Идите скорее в дом. Мы все-все объясним,— рассмеялась Надя.— Пошли, встретим друзей, Серело...





1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21