Тут, в Канаде, новый календарь омолодил меня на двенадцать дней. И то дело, особо в старости. Я родился... Моя мама Рахель говорила, когда мы все еще рядком и ладком жили вместе, что, мол, ты, сынок, родился как раз в ту весну, когда отцу выпала большая рыбацкая удача, так что даже камни вывозить не поехал. Она не сказала: я родила тебя в ту весну — даже она переложила мое рождение на мою голову—а ведь матери это дело знают ближе всех. Или, может, родители наши так говорят, желая ответственность за свои поступки переложить на детей, потомков своих...
В моей юности в чести была заповедь, которая гласила, что почитай отца и мать свою, дабы дела твои шли хорошо и на земле долго жил... Я на земле жил долго, выходит, я эту заповедь чтил?
Первое, что во мне осталось,— не глазами увидено и не ушами услышано: это материнская грудь, ее тепло, ее мягкость и влажность. А коли первое впечатление такое сильное, что живет во мне до сих пор, то, видно, очень любил я свою мать. Был я тогда двух или трехлетним, хотя в те времена женщины гораздо дольше кормили детей грудью, до четырех, а то и пяти лет, в надежде, что, пока дитя грудь берет, можно не бояться появления нового ребенка.
У мамы нас было двое: я и моя сестра Наама, двумя годами старше меня. Яагуп, наш единокровный брат, был сыном умершей при его родах первой жены отца. Яагуп был старше меня на десять лет, и с того времени, когда
я воспринимал все не по отдельным впечатлениям, а более полно, Яагуп уже прошел конфирмацию и во всяком деле, будь то ловля рыбы, охота на тюленей или вывозка камней, помогал отцу и так же мало, как он, бывал дома. Так что у матери моей было двое детей — и чего там было бояться появления третьего? В мое детство, да и позже, мы на Пааделайде уже не бедствовали. Хлеб, хоть он и был из купленного зерна — родящих полей на Пааделайде не было,— круглый год имелся в каждой семье на столе.
По-моему, моя мама была самой милой и самой красивой на всем свете. Наверное, все мальчишки думают так же, если их матери лицом и норовом не полные ведьмы. Но моя мама и вправду была очень красивой, и не один я так считал: большие, морской голубизны глаза и светло-желтые, волнистые волосы; когда она смеялась, на щеках ее появлялись ямочки. Мы с Наамой пошли в отца — водянисто-серые глаза, пакляного цвета волосы и узкий рот, будто короткая черточка, которую провели у нас под носом.
Еще у меня остался в памяти, и даже больше отца (отец и Яагуп редко бывали дома), старый дядя Элиас, кровный брат моего деда по отцу. Дедушка же Март за два года до того, как я сам проклюнулся из скорлупы, не вернулся с тюленьей охоты. Но у Элиаса, младшего брата дедушки Марта, была совсем другая судьба.
Мой прадед Тоомас был не дурак, ему посчастливилось еще до того, как перейти в русскую веру и оказаться за это на Пааделайде, пристроить в городе своего самого младшего сына Элиаса в ученики к портному Юхансону. Портной же, корни которого тянулись из Панкраннаского прихода, питал пристрастие к сигу, особенно к сиговой икре, которой его снабжал Тоомас, когда приезжал в город. А тут еще красивая госпожа барона Шварца заказала себе у мастера Юхансона пару платьев. Вот прадед Тоомас и сумел продвинуть дело так, что едва достигший отрочества Элиас угодил в город и смог вздохнуть свободнее и сохранить на портновских хлебах душу в теле, пока голод за два потопных года в деревне косил семью Тоомаса. У Элиаса оказался острый глаз и спорые на любую работу руки, и случалось, что, когда перед праздниками у мастера и подмастерьев бывало невпроворот работы, ученику уже на первом году доверяли и нитку с иголкой, и утюг, если шили какие-нибудь штаны из сукна, что подешевле. Парень и сам понимал, что для него значило попасть в город, и всячески старался угодить своим кормильцам и вскоре
добился расположения самого мастера и его молодой супруги. У мастера Элиас обучился понимать немецкую речь, один из подмастерьев, еврей по крови, научил его даже немного еврейскому, и когда однажды осенью рижскому мастеру, с которым Юхансон поддерживал связь, потребовалась в выполнении казенного заказа умелая помощь, он отослал в Ригу Фейнштейна и Элиаса, а сам подыскал здесь же, в Аренсбурге, как в те времена называли город Курессааре, временных портняжек. У рижского мастера при мастерской имелся магазин готового платья, и когда в одну Великую пятницу в Риге началось избиение и разграбление евреев, а подмастерья вступились за хозяйскую семью и имущество, Элиас на всю жизнь приобрел метку: кто-то из погромщиков ножом нанес ему на левой щеке глубокую рану, которая протянулась от виска до подбородка. Этот шрам, насколько я помню дядю с детства и позднее, был заметен даже под его седой бородой. А то, что Элиас пережил во время погрома в Риге, оставило ему не только след на лице, но и запало на всю жизнь в душу и сделало его сверх осторожным к должностным лицам Российской империи. Городовые и вида не подавали, что знают о погроме евреев и инородцев,— им явно в тот день было приказано не видеть и не слышать того, что творилось в городе.
Вернувшийся в Курессааре смекалистый, с обходительными манерами Элиас, несмотря на свой шрам, пришелся по душе портновским клиентам, особенно же его хозяйке, так что мастер забеспокоился и отослал Элиаса обратно в Ригу, чтобы он подучился раскрою и выслужил себе бумаги подмастерья. Госпожа вдруг оказалась в интересном положении, чего с ней ранее не случалось, хотя и делила она со старым мастером брачное ложе вот уже десять лет.
Элиас отправился назад в Ригу, куда в те времена, когда между Курессааре и Вяйналинна еще не было регулярной пароходной линии, лежал неблизкий путь. В Риге Элиас устроился к тому же мастеру, защищая имущество которого заработал свой шрам. Тот не забыл его, и благодаря безупречной работе самого Элиаса, а еще больше покровительству хозяина он выслужил нужные бумаги, и мастер-еврей, используя свои обширные связи, отправил Элиаса в Германию. Переходя с места на место, из одного города в другой, как было в обычае у тогдашних подмастерьев, Элиас познакомился с учением Вильгельма Вейтлинга.
По профессии Вейтлинг тоже был портным. Появился он на свет божий хоть и «по своей доброй воле» (цыпленок сам пробивает изнутри скорлупу...), но и не без помощи наполеоновского офицера и бедной магдебургской кухарки, состоявшей в неосвященной любовной связи, этот рано вкусил горечь жизни. В двенадцать лет парнишке пришлось пойти учиться портновскому делу к мастеру, от которого из-за его привередливости сбежали шесть предыдущих учеников. Вильгельм учение одолевает, да так успешно, что придумывает плиссировочную машину и с ее помощью надеется в Вене выбиться в люди. Но мечта выйти в люди очень скоро покидает его, потому что помимо умелых рук и проницательного ума он был наделен еще и острым видением того, как мало тех, кто, выбившись в люди, сидит у жирного куска, и куда больше таких, кто вынужден за гроши продавать свой труд, кто живет в страхе потерять и хлеб свой, и работу. Перебиваясь портняжным ремеслом, Вейтлинг ездил по разным странам, призывал себе подобных выступать против несправедливости, изучал книжную премудрость и сам написал пару книг. «Евангелие бедного грешника», в котором он обвиняет церковников, что они в угоду богатым и сильным мира сего ложно толкуют в церкви Библию, на год засаживает его за решетку. Вейтлинг заводит дружбу с Энгельсом и Марксом, с которыми, правда, потом полностью общего языка не находит. Он стал бельмом на глазу для европейских ищеек и решает отправиться в Америку. Здесь он некоторое время издает газету и, следуя своему учению, пытается создать коммуну, которая, однако, терпит крах.
Таков был человек, чье «Евангелие бедного грешника» стало евангелием для моего старого дяди Элиаса. Будучи портным, ему легко было отыскивать следы своего учителя, потому что именно с портными, сапожниками, часовщиками и другими ручных дел мастерами водил дружбу Вейтлинг, делился взглядами, нередко спорил. Так же как Вейтлинг, Элиас отправляется в Америку, но создателя и проповедника «Евангелия бедного грешника» он уже не увидел — к тому времени, когда Элиас добрался туда, Вейтлинг скончался, в 1871 году. Но для Элиаса он не умер, даже неудачи Вейтлинга не отпугнули его. Он не слепо следовал слову и делу Вейтлинга. То, что не удалось Вейтлингу, где-то все же должно было воплотиться.
Старый Элиас считал, что Вейтлинг слишком широко размахнулся. Мысли самого Элиаса сходились прежде всего к Пиксам и Ряхкам на Пааделайде. Он даже чувствовал перед ними себя в чем-то виноватым. Несколько его братьев и сестер умерли с голоду в тяжелые годы потопа, он же попал в город, обучился доходной всюду требуемой работе, выучился нескольким языкам, мир повидал. Теперь он чувствовал себя обязанным спасти своих ближних, увести их подальше от лютеранской и православной веры, от барона Маака, от всей Российской империи, туда, где бог и впрямь высоко, а царь далеко, чтобы они не смогли мешать жить бедному люду.
Карл Роберт Якобсон пробуждал, направлял и просвещал эстонский народ и женился при этом на немке, Вейтлинг хотел исправить весь мир, жену взял себе в Америке и умер в убогой нищете, будучи отцом целой оравы детей; Элиас Кивиряхк, боявшийся большого размаха, хотя и знавший портняжье дело по женской и мужской части, остался до конца жизни холостяком и думал прежде всего о нескольких десятках Пиксов и Ряхков. Да и то о всех ли с одинаковым пылом? Может, только вначале, когда пытался отыскать в Германии и Америке следы своего учителя и найти местечко для близких, осевших на Пааделайде. Но потом, когда он вернулся на Сааремаа и подбил пааделайдцев сняться с места...
Добывая себе хлеб портняжным трудом (есть ли на земле уголок, где бы женщины не хотели быть привлекательными, а мужчины хорошо одеваться!), Элиас шел по Америке все дальше на запад, потом на север, пока не добрался сюда, до Британской Колумбии. Перед ним был огромный океан, идти дальше он не решился. Правда, и это море с тысячью островами не оставалось без власти, только королева и впрямь была в далекой Англии, а жестокого, карающего Иегову последователь вейтлинговского евангелия своим богом не считал. (Если в вейтлинговском евангелии говорилось о боге, то скорее это была субстанция Спинозы, чем мстительный Иегова.)
Индейцы обитали небольшими группами на побережье материка по берегам быстро водных рек, которые сбегали со Скалистых гор, ведь в здешние т1е1 — фиорды и реки — заходил нереститься лосось, хлеб аборигенов. Но острова, кроме огромного Ванкувера, в основном были не заселены. Элиас подружился с индейцами побережья — разве индианки не хотят быть красивыми! — в благодарность индейцы на своих каноэ перевозили белого портного
с одного незаселенного острова на другой, завезли и сюда, хотя в то время некоторые другие острова пришлись Элиасу больше по душе.
И Элиас пошел назад, на восток.
Говорят, что катящийся камень не обрастает мхом, а вот Элиас, перекатываясь с места на место, успел и мхом обрасти. Не было, правда, у него в Америке ни палат, ни дома, ни земель, ни живности, ни своей портняжьей мастерской, ни жены, ни детей. Но он был прежде всего дамский мастер, причем вовсе не какой-то кроткий Иосиф, который, убегая от жены Потифара, оставляет свою одежду. Из своих первых общений с хозяйкой мастера в Курессааре он извлек кое-какой опыт, и чем дольше странствовал по свету, тем больше видел, как мало было браков, в которых жена или муж сохраняли бы верность друг другу и не имели бы кого-нибудь на стороне. И все же юбочником он не был, на это у него не хватало времени. Вырвавшись в широкий мир из барщинной лахтевахеской деревни,, он впитывал в себя все, что видел и слышал, прежде всего языки, потому что лишь с помощью языка он мог познать духовное, и не только духовное, богатство чужого народа. Выученный в Америке английский язык, понятно, был не таким чистым, как в Англии, но книги на этом языке он читал без особого труда, мог и письмо написать, когда требовалось подать о себе весточку тамошним заказчикам. Заказчики были всякие. Элиас умел отыскивать таких, у которых при расплате пальцы не слишком крючились. Золотоискатели и их леди. Когда в тысяча восемьсот семьдесят шестом году в Южной Дакоте вспыхнула золотая лихорадка, Элиас Кивиряхк был тут как тут. Только не с киркой и промывочным лотком, чтобы открыть новую золотоносную жилу в горах В1аск Ш11 со своим верным «Зингером». Золото, положенное в карман с помощью «Зингера», не было первородным, им золотоискатели платили за любовные утехи в возникших тут же р1ауЬоизе Швейная машинка Элиаса помогала прикрыть у дамочек красоту их золотоносных жил, делая тем самым этих леди еще привлекательнее, а золотоискателей более щедрыми, ибо они расплачивались с портным за туалеты своих дам сердца. Это оседавшее в кармане Элиаса золото не противоречило, по его мнению, также и «Евангелию бедного грешника», ведь большинство добытчиков, даже обнаружив золотоносную жилу, спускали все свое богатство, играя в рулетку в р1ауЬоизе, и оставались таким образом все теми же бедными грешниками — и как подмечает в своей книге Вейтлинг, и Иисус не забрасывал падших женщин камнями.
Когда наконец Элиас вернулся на Сааремаа, ему уже было лет пятьдесят или даже больше. В белой манишке, в шляпе, в руках тросточка с серебряным наконечником, в одном большом кожаном чемодане швейная машинка, в другом, еще большем, охапка книг, в кармане довольно тугая пачка долларов. Поговаривали, что он и в Америке оставил в банке доллары, с тем чтобы, когда уговорит пааделайдцев и они снимутся с места, было за океаном с чего начать. Какие он привез родичам подарки, этого я не знаю, потому как только спустя двенадцать лет пробил изнутри свою скорлупу. Потом лишь говорили о еде-питье, которое Элиас устроил по поводу своего возвращения на Пааделайд.
Пааделайдские Пиксы и Ряхки, правда, навострив уши, слушали про вейтлинговское евангелие, про далекие земли, но чтобы самим отправиться со всем своим скарбом куда-то на другой конец света — и речи не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27