Разве можно у барона что-нибудь требовать, у него положено только униженно просить.
Когда мы отплыли настолько, что в темноте размылся черный крест крыльев пааделайдской мельницы — уж теперь-то каратели с берега нас не достанут! — мне, подростку, вспомнились два куплета Михкеля Вески из школьного учебника:
С богом хутор я оставил мой родной,
сердце больно жмет и давит силою тройной.
Придержи чуток лошадку, дай я оглянусь; может, больше не увижу хуторок свой.
Теперь, спустя почти семьдесят лет, находясь от Пааделайда на другом краю земли, я могу без боязни спросить себя: а действительно ли совпадали со словами песни мои мысли слабоногого юноши, который, дрожа от холода, стоял возле люка беженской лодки? Только что в страхе перед карательным отрядом я был готов на все, чтобы оказаться дальше от* берега,— и вот уже мне жаль покидать Пааделайд... Но там уже не было отцовского хутора (Пих- ланука и не был хутором, это было лишь ухоженное бобыльское подворье), да и отец находился вместе со мной на беженской лодке. Видимо, сам Михкель Вески тоже покидал родной хутор и просил брата придержать лошадь, мое «тпру-у» дедушка, стоя сейчас у руля, пропустил бы мимо ушей. Мы в страхе бежали. Правда, с удалением от Пааделайда и с приближением ночи страх стал улегаться, но не прошел. Ведь не все военные корабли посланы в Цусимский залив, кое-что оставлено и для Балтийского моря... Поэтому шли без огней, дедушка Аабрам держал курс по компасу с фосфоресцирующими делениями. Несмотря ни на что, в голове у меня все еще вертелись стихи Вески. Может, он посвятил их какому-нибудь переселенцу в Самару, который вслед за пророком Мальтсветом отправился искать лучшего мира на земле и не столь злых господ? Единственный среди нас переселенец, почти что «пожизненный»,— это старый дядюшка Элиас. Если пророк Мальтсвет сулил своим единоверцам землю обетованную в Крыму, то желанием Элиаса было вывезти нас, паадей-лайдцев, за пределы Российской империи — как можно дальше. Раньше бы мы и не стронулись с места. Лишь теперь, когда Элиас сам стал беглецом, мы были готовы последовать за ним; в страхе мы и без него ушли бы — не успей он с нами.
Но ведь Лена, которая после смерти матери моего сводного брата Яагупа была мне и Нааме за мать,— она же не уплыла вместе со всеми... И не только она. Поначалу, правда, казалось, что Пааделайд совершенно обезлюдел, но, задумавшись, обнаруживали, что почти в каждой семье
Мальтсвет — глава одного из религиозных направлений, объединивших крестьян-эстонцев в середине XIX века. В поисках «земли обетованной» Мальтсвет призывал крестьян к переселению в отдаленные районы России.
остался какой-нибудь дальний родственник из ближайшей сааремааской деревни, человек, которому не грозил баронский гнев и которого загодя попросили приглядеть за добром. Все имущество, особенно скот, и не поместилось бы на четырех суденышках. Если после разора и огня, учиненного карательными отрядами, что-то сохранится, то осмелившиеся остаться должны были потом обратить все в деньги и переслать беглецам. Не приходилось слышать, чтобы каратели убивали женщин,— остались в большинстве те, кому было за сорок (Лена же боялась насильников) . Гнев баронов, черносотенцев и карателей вымещался на мужчинах. Слепой, дряхлый, с дрожащими руками старец был одним из немногих оставшихся на Пааделайде мужчин. Старик не пошел с нами. Ну убьют и убьют, чего так уж бояться смерти. Скорый конец-то даже лучше, молвил старец. Станут бить — умру от побоев.
В Пихланука, по-моему, ни с кем не договаривались о присмотре, ни с одним дальним родственником. В Лахтевахе они были, но отец об этом просто не подумал. Может, Лена потому и осталась, чтобы уберечь дом и добро в Пихланука? Даже если так, это было не единственной причиной, чтобы остаться. Лена ненавидела Рахель, нашу с Наамой мать, относила ее к никчемным людям, считала непристойным для себя находиться рядом, и даже бежать с ней было для нее постыдно. Не появись Рахель в последнюю минуту, может, Лена и находилась бы сейчас в трюме. Но почему та пришла, ведь ей нечего было бояться карательного отряда? Она была любовницей начальника пограничной стражи! Старый Элиас привел из города Рахель сюда, в нашу беженскую лодку. Для чего? По малости лет я этого не знал, хотя подростки зачастую считают себя умнее всех, даже умнее, чем я в свои восемьдесят два года считаю себя.
Не знаю, сколько было Вески, когда он написал стихотворение «Покидая родной хутор». Но то, что мое пятнадцатилетнее сердце в ночь нашего бегства с Пааделайда ощущало боль, которую не выразить словами, это я и теперь, в старости, ясно помню. Будь я на здоровых ногах, тогдашнее ночное бегство для мальчишки моего возраста могло бы показаться даже приключением, но теперь боль разлуки стала словно бы клубком, смотанным из разноцветных бечевок, ведь и сам я на своих длинных слабых ногах был смотан из разных нитей. До восьми лет — счастливое детство — отец жил еще с матерью, изобилия не было, но и нехватки в хлебе, одежде или домашнем теп
ле не ощущали. Потом побег матери с офицером кордоном. Эта рана осталась в моей душе на всю жизнь и до сих пор не зажила, в пятнадцать же лет отзывалась отчаянной болью. И для отца появление матери у нас на лодке не стало великой радостью, ведь она пришла с Беньямином, отпрыском Высоцкого. Так же как и для меня. Полтора года я провалялся в постели — где тогда пребывала мать?— и теперь, в эту ночь нашего бегства, ноги мои были не совсем здоровы.
Два часа тому назад мой отец Тимму был готов в одиночку схватиться с карательным отрядом. Я же поспешил вместе с остальными в лодку, хотя в котомке у меня лежал «Мститель» . Только ли потому, что у меня не было меча, который имелся у Яануса? Но топор-то ведь был... Или потому, что мой старший предприимчивый брат Яагуп пошел в лодку и убедил отца отказаться от охватившей его ярости? Теперь и отец Тимму был рядом. Может, потому, что славная хюльескивиская Силла плыла впереди в ночной темноте со своим отцом?
Сопротивление было бы бессмысленным, лучше бежать. Только вот куда и долго ли ты сможешь бежать? Элиас убеждает — в Америку, говорит, там еще есть свободные земли. Но так ли уж свободна та земля, которая отнята силой и обманом у краснокожих? К тому же между Россией и Америкой всего лишь узкий Берингов пролив, однажды и там настигнут царские казаки... Японцы потрепали царя, может, на время поуляжется его воинственность. Но надолго ли?..
«Мстителя» я читал еще до своей болезни — как же мне хотелось походить на Яануса! А «Войну в Махтра» прочел, когда уже валялся в постели с парализованными ногами. Теперь и эта книга вместе с другими, потрясшими меня, лежала в котомке. Да, книги с их героями бежали вместе со мной в лодке, но, наверное, куда больше было тех парней, которые в этот январский вечер или ночь 1906 года не смогли убежать со своими книгами и их героями от карательных отрядов, — у них не было палубных лодок, а море оставалось холодным, зимним, готовое вот- вот схватиться льдом. В страхе перед карательными отрядами в ту зиму с эстонских побережий многие готовы были бежать, будь у них на то возможность. У нас она была, и мы бежали.
Читал ли ты Стефан Цвейг был евреем, писал на немецком языке и во время второй мировой войны покончил с собой в Бразилии. Но его прекрасные произведения остались. Я научился читать по-немецки еще у сюдамеского Прийта, на Пааделайде,— тогда, конечно, этой книги еще не было. Теперь-то она переведена и на английский, но я все обращаюсь к оригиналу, хотя тут на, больше в обращении английский. Ты не читал? Возьми прочти — хотя бы у нас. Не пожалеешь. Цвейг считает, что жизнь всего человечества отмечена событиями поворотного значения—«звездными часами»,— которые на десятилетия, бывает, и на столетия определяют путь общества. Добывание огня, изобретение колеса, битва при Ватерлоо... И уход из своего поместья старого, восьмидесятидвухлетнего Льва Толстого (мой сегодняшний возраст) Цвейг считает — по праву или нет — таким звездным часом. Так что даже в жизни отдельного человека могут возникать свои Ватерлоо и Ясные Поляны. Наш Пааделайд, конечно, не был Ясной Поляной, хотя и значил для нас больше, чем для Толстого его наследованное от предков графское поместье. Но были и другие, более значительные различия между уходом Толстого и бегством моего отца Тимму. Толстой, покидая Ясную Поляну, в мыслях уже отрекся от нее, сама усадьба и весь ее жизненный уклад стали для него невыносимыми. Отец же мой Тимофей Кивиряхк, как и все мы, кроме старого Элиаса и, наверное, моей матери Рахели (в большей или меньшей степени), были чувствами и помыслами привязаны к Пааделайду. Старый граф Лев Толстой пуще царя боялся своей супруги Софьи Андреевны, мы же страшились карательного отряда. Если бы каратели не пришли на Сааремаа, вряд ли все наши четыре палубные лодки держали бы сегодня ночью курс на Готланд. Разве что одна из четырех, та, что с чужими беженцами, за которыми гналась по пятам смерть и которые с трудом переправились через пролив на Сааремаа.
Такие вот были беженцы, не все испытывали одинаковый страх перед карательным отрядом. И так я думал в ночь нашего бегства с Пааделайда. Конечно, размышления Цвейга были вычитаны позже из его книги. Да и мои ребячьи мысли — разве были они тогда такими, как
1 «Звездные часы человечества».
я представляю тебе их сейчас, спустя многие десятилетия, будучи уже стариком?..
На небе нет ни луны, ни звездочки. Я не видел, но знал, что идем на Готланд. На палубе никто не курил — курильщики, прячась, потягивали в трюме. Власти знали, что жители Пярнумаа, Вильяндимаа и Ляянемаа, Латвии особенно, скрываются по лесам или пытаются перебираться за море, но у царских генералов не было столько верного войска, чтобы прочесать все леса или закрыть все побережье пограничниками. Один кордонщик был даже у нас на лодке — сам пытался спастись за границей. Какое-нибудь случайное русское судно все же могло нас настичь, взять на буксир,— понятное дело, что нас тогда ждет.
Предосторожности ради мотор все еще не заводили, но ветер задувал в открытом море сильнее, чем в заливах, лодка раскачивалась, ходко шла в кромешной тьме. Никаких других звуков, кроме шума ветра в парусах и плеска рассекаемой воды. Когда какая-нибудь крутая волна вскидывала лодку, нос ее задирался и затем, опускаясь, шлепался о волну — это был голос моря, противостоять ему ничто не могло. Разговоров слышно не было, ни в трюме, ни на палубе. Порой слышалось негромкое приказание дедушки Аабрама, чтобы отец подтянул или отпустил шкот. Было ветрено, и парус наверху, у кливера все норовил полоскаться.
— Иди вниз, там теплее,— вполголоса сказал отец.— За границей без ног не проживешь.
Через люк спустился вниз. Кромешная тьма. Ощупью переставлял свои слабые ноги, на которые намекнул отец. Духота. В нос ударил запах мяса и рыбы в бочках. Едой запаслись крепко. На Готланде должны были сделать первую остановку, но никто не знал, когда и каким образом двинемся дальше.
Тишина. Не говорили даже шепотом, хотя негромкий разговор тут же в трюме и глох бы. Рта люди не раскрывали, зато сердца у всех, наверное, были переполнены страхом, надеждой на спасение и болью по оставленному дому. Никто не искал утешения и не умел утешить сам. Жизнь каждого находилась в руках ветра, холодного моря и стоящего наверху рулевого. Только бы счастливо кончилось! Но помочь этому никто из нас в трюме никак не мог.
Я еще на Готланде не бывал, но знал, что по осени, в сентябрьские, еще теплые, но уже темные ночи рейс туда, в один конец, мужики с попутным ветром проходят за несколько десятков часов. Сейчас дул попутный ветер, но
долго ли он будет задувать? У осенней ночи, как говорят, девять сыновей у зимней — и того больше.
И тут я услышал со стороны штевня беззаботное поса- пывание. Какой-нибудь ребенок, который не чувствовал еще забот или для кого вечерний уход из дома и ночное плавание были по-своему приключением и который теперь, устав от всего, спокойно заснул.
Даже я ото всего устал. Я не мог никому помочь ни на палубе, ни в трюме, и самому себе тоже. Всех нас захватил, подхватил вихрь, и мы сами уже ничего не могли изменить. Я знал, что отец не ладил с бароном еще до японской войны, а после нее люди осмелели, отец решительнее прежнего требовал у барона снизить ренту, на большой земле жгли усадьбы, на Сааремаа и то поджигали мызные риги, людей избивали и убивали: кто мог бежать, тот бежал. И все это называлось незнакомым словом — революция. Но я-то революционером не был (хотя Яанус из «Мстителя» и махтраские мужики Эдуарда Вильде и жили у меня в мыслях, но только в мыслях!), единственная моя вина состояла в том, что я был родом с Пааделайда, был сыном пихланукаского Тимму, Тимофея Кивиряхка. Тут уж ничего не поделаешь, я не сам пришел в этот мир. Я устал, хорошо было бы где-нибудь приткнуться и закрыть глаза.
И тут до меня донесся тихий шепот человека, который родил меня на свет: «Аарон! Между Пенну и Элиасом есть немного места, иди присядь!»
...Мама, Рахель. Как она меня в темноте разглядела? И прежде, чем я откликнулся, мне вспомнилось, как однажды — а было это так давно, в восемь всего лет,— я бежал по двору и звал, просто в крик кричал: «Мама! Не уходи! Не уходи, мама!» Но она словно глухой была, даже не слышала моего крика, голоса своего сына. Мама ушла с кордонным офицером, с этим Высоцким. И вот она вернулась с Пенну, отпрыском Высоцкого, чтобы бежать вместе с нами. Зачем ей-то понадобилось бежать? От кого? Теперь, когда карательные отряды бесчинствуют на земле, им, любимцам казенных людей, должно быть покойно на земле. Почему они тут, в лодке, вместе с теми, у кого нет под ногами твердой почвы?
Они пришли вместе со старым Элиасом, вернее, он сам привел их на лодку. Почему именно он, какое дело ему до брошенной любовницы стражника?
Здесь, в трюме беженской лодки, хотя в темноте я никого не различал, по-моему, все, кроме моей кровной мате
ри Рахели и последыша Высоцкого Пенну, были людьми порядочными:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27