Юхан Раук уже давно, в 1938 году, нашел себе вечный покой по ту сторону земного шара, Юхан Раук растворился в тонком слое земного перегноя, этот же человек пока еще не думает ни прахом становиться, ни с землей смешаться. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в летах, он выглядит скорее моложе, чем старше меня. Хотя он тоже невысокого роста, но если я зачастую, словно грузом придавленный, невольно горблюсь, то у него и сидя, и при ходьбе удивительная осанка — оттого и кажется куда выше меня. Он худой, но все же мускулистый, так что, несмотря на годы, может еще по-мальчишечьи постоять и на голове. Переболев в прошлом многими болезнями, он, чтобы одолеть их, еще в молодости составил для себя интересный комплекс физических упражнений. Он немного бегает трусцой и обязательно делает утром и вечером зарядку. Читает — и немало — без очков. (У него и для глаз имеется какое-то заимствованное, кажется, из системы йогов упражнение.) Время посеребрило его волосы, лишь в этом, своей сединой, я превосходил его.
Он знал, что я пишу романы, некоторые из них стояли на его заполненных до отказа полках. Даже на родине, в Эстонии, я редко встречал людей, кроме покойного Тугласа, у которых было бы столь полное собрание произведений отечественной литературы. В самом начале я сказал ему, что собираюсь писать о Юхане Рауке — он еще задолго до меня слышал кое-что о нем,— и я попросил дополнить задуманный мною роман бытовыми деталями. Он согласился. Благодаря своей большой начитанности он говорил на хорошем современном литературном эстонском языке, в который вкрапливались лишь отдельные английские слова, и пытался помочь мне. Только... наверное, лучше бы он не делал этого, может, тогда у меня давно бы уже был готов роман об Антоне Сааре (то есть о Юхане Рауке). Слушал я, и меня захватила его собственная судьба. И не потому, что этот старый человек совершил в жизни что-то более значительное, чем Раук. За всю свою долгую жизнь он не
удостоился ни одной награды, ни одной медали, не говоря уже о такой высокой, которую носит на своей груди Альберт Каристе. В сборнике документальных рассказов «Портреты тружеников» я писал также о людях, не удостоенных орденов, и я не могу утверждать, чтобы их жизнь привлекала меня меньше, чем судьбы орденоносцев.
Чем дольше я слушал этого старого человека на том далеком острове, тем больше проникался убеждением, что жизнь сама уже написала роман гораздо интереснее того, который я когда-либо смогу создать. Нужно запечатлеть на бумаге истинную историю людей, горем понуждаемых на поиски своего острова, своего куска хлеба и своей пяди земли, и описать историю этих людей следует под настоящими именами и с такой документальной точностью, какая только возможна. История эта, запечатленная на бумаге, снискавшая благосклонность издателей и ставшая достоянием общественности, может быть использована кем-либо из писателей, которые предпочитают романную форму документальности, в качестве основы для романа. Я же хотел попытаться возможно точнее записать его рассказ и обнародовать под настоящими именами.
Когда я сказал ему об этом, он какое-то время молчал. А затем начал сожалеть, что вообще рассказал мне о себе и своих близких.
Наступил мой черед задуматься. Я вспомнил, как в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, будучи туристом в Канаде, я позвонил из монреальского отеля человеку, которого я в свое время хорошо знал, и попросил его навестить меня. Первое, что он спросил, когда пришел в гостиницу, при этом пугливо оглядываясь, было: «Ты, случаем, не видал тут какого-нибудь канадского эстонца?» Он боялся, что кто-нибудь из соплеменников увидит его рядом со мной, человеком, который прибыл из Советской Эстонии.
Этот старый человек с далекого канадского Запада таким робким не был. Но у него было потомство от двух предыдущих браков — дети, внуки и правнуки, разбросанные по всему свету, некоторые — известные в Канаде люди, на хорошей службе. И он боялся, как бы история его жизни, перенесенная на бумагу, не причинила им неприятностей. Я попытался убедить его, что самые тяжелые годы «холодной войны» уже давно прошли, но не смог своим оптимизмом развеять его скепсис. Он не имел ничего против, если я как-то скрытно введу историю его жизни в роман, но чтобы представить ее на свет под настоящими именами, от начала до конца, так, как писала ее сама жизнь, этого он просто не позволил.
По возвращении домой я пробовал взяться за роман, «о дело не двигалось. По душевной своей сути я, обращенный в себя человек. В каждом герое моих романов есть частичка меня самого. Я уже не раз повторял себя, в документальном рассказе я мог бы если и не совсем избежать этого (выбор схожих с автором героев), то все-таки значительно уменьшить этот недостаток. Захваченный идеей документального повествования, я уже не мог от нее освободиться. Я написал в Канаду, чтобы старик все-таки позволил мне описать его жизнь примерно так, как она мне запомнилась из его уст. Ответом было категорическое «нет». Чтобы не заниматься безнадежно романом, я написал две пьесы.
В тысяча девятьсот семьдесят втором году я вновь побывал в Канаде. Само собой, я тут же помчался из Монреаля через Канаду в Британскую Колумбию с той поспешностью, какую развивали моторы летящих с востока на запад самолетов. Приземлившись в Ванкувере, я переправился на пароме через залив в Нанаймо, оттуда автобусом дальше на северо-запад, чтобы в определенном месте снова сесть на паром и попасть на один из той тысячи островов, где в порту меня ожидал на своем «волво» мой рассказчик.
Наконец-то запретный ледок стал таять. Но при одном условии: он сам изменит имена — свое и тех, с которыми за долгую свою жизнь делил хлеб и кров, беду и радость; изменит и названия мест, в которых жил. Эти имена и названия были для меня обязательными — исключая общеизвестные и такие, которые знакомы каждому. И этому маленькому острову, по площади примерно с наш Рухну, но, конечно, совершенно иной почвенной структуры, растительности и с другими жизненными условиями (климатически этот островок довольно схож с описанным выше Принс-Рупертом), он придумал новое название, остров Предсказателя Будущего. Здесь, на краю девственного леса, у подножья холма, был его маленький, красивый, ухоженный домик с широким видом на пролив, на другие островки и на вздымающуюся вдалеке горную цепочку острова Ванкувер. Снежные вершины канадских Скалистых гор, скрытые густой стеной леса, можно было разглядеть лишь около магазина, со двора школы или из порта.
Может, для того, чтобы придать большее правдоподобие названию переименованного им острова, он придумал
даже легенду о том, как остров получил это свое название. Некий капитан Джордж из ванкуверских матросов любил по картам предсказывать морякам будущее, за что и получил прозвище. Как-то он нес вахту на «Дисковере» и первым заметил, что со стороны штирборта из тумана вырисовывается остров — более ровный по сравнению с другими здешними скалистыми куполами. Тогда капитан и назвал этот остров по матросскому прозвищу.
В тысяча семьсот девяносто втором году остров еще не был заселен, разве что индейцы из племени затаскивали сюда на берег каноэ, укрываясь от штормов и врагов после рыбной ловли и боевых вылазок, не оставляя сколь-нибудь надолго своих следов. Первые белые поселенцы появились на острове лишь спустя сто лет, и двое из них разговаривали между собой на том самом сааремааском диалекте, отдельные слова которого проскальзывали и в нашей речи. В первые два десятилетия нынешнего века жизнь на острове закипела, с тем чтобы вскоре снова угаснуть. Сейчас здесь проживает полсотни рыбацких семей финского происхождения, другая половина сотни состоит из лесорубов разных национальностей, поменявших в большинстве своем родной язык на английский, поселилось человек десять эстонцев, в домах которых можно было еще услышать эстонский язык. В двух километрах от поселения, в восточной части острова, расположился лагерь хиппи. Сбежавшие из круговерти больших городов, живут они тут в убогих хижинах и палатках, по своим обычаям и законам, до последней возможности избегая даже здешнее маленькое поселение, хотя вовсе обойтись без магазина и почты они все же не могут. Что у меня, как у бывшего учителя, вызвало благоговение, так это удивительно красивое, просторное и современное школьное здание в центре поселка, возведенное пару лет назад властями Британской Колумбии, будто жизнь здесь могла когда-нибудь вновь забурлить. Пока что, думается, надежда эта беспочвенна. Население Канады, правда, быстро растет, в Британской Колумбии прежде всего, но в основном за счет больших городов. И тут «ночами светятся города», вспоминаю я название одного из романов Яана Кярнера о жизни в Эстонии тридцатых годов. Но здесь, на острове, число жителей постепенно уменьшается — пожалуй, их осталось всего несколько сотен.
Теперь еще два-три слова о самом рассказчике, каким я его запомнил в свой последний приезд (пусть уж так и будет, на остров) и когда слушал второй
раз его историю и попытался ее записать. Телосложением, осанкой особенно, он кажется, да, лет на тридцать моложе своего теперешнего возраста, но сетку морщин на лице и шее не смогли окончательно разгладить даже упражнения по системе йогов. Он не Дориан Грей, которого годы вовсе не затронули. Хотя при его сложной судьбе ни одно бы чудо не помогло этому. Глаза, которые называют зеркалом души и человеческой жизненной силы, у него все же сравнительно молодые. С вождением своего мощного «волво» он бы справился, наверное, и без очков. Очки он надевает больше для дорожного инспектора, когда, приладив за машиной прицеп и оставив дом и газон во дворе под присмотром соседей, отправляется с Фебе хоть на Южно-Американский пик, на Огненную Землю. Паромы — по-здешнему — тут удобные, дороги хорошие, а канадский доллар котируется по всей Америке. Для переезда границы достаточно водительских прав.
Фебе, ирландка, также спортивной внешности, лет на двенадцать его моложе, третий раз замужем. И ее последыши проживали по ту и по эту стороны океана. Между собой эти довольно пожилые люди, казалось, прекрасно ладили. Словно молодожены, которые лишь недавно обрели друг друга.
Это я снова внес в их спокойный дом беспокойство. Мой теперешний рассказчик совсем не походил на Альберта Каристе, с которым наши мнения почти во всем сходились. Этот большого жизненного опыта человек не считал, что в закладке человеческого характера самыми существенными являются его первые впечатления, первые горести и радости его. Он был убежден, что есть еще многое другое, столь же существенное, а может, и еще более важное. Он сказал, что никого не сотворяют из дерева — ни в детстве, ни после. Так он и начал свой рассказ.
КОРНИ
...Человеческие корни — нечто совсем другое, чем корни дерева, хотя с праотцами и праматерями нашими обходились, будто они были из бесчувственного мертвого дерева. Господа живые деревья берегли парки на Сааремаа содержались хорошо, деревья в парках были ухожены и пребывали в гораздо лучшем состоянии, чем те, кто в придачу ко всякой другой кабале обязаны были ухаживать за господским парком. Находились, правда, господа, кто ставил своих крепостных выше деревьев и скота.
Говорят, таким был барон фон Шмальхозен, кому во времена наделений фамилиями, примерно около тысяча восемьсот двадцатого года, принадлежала Лахтевахеская мыза.
Шмальхозен, по слухам, был хорошим бароном. Другие бары считали его немного треснутым, может, потому, что пытался он одолеть сааремааский диалект и на нем разговаривать и с рабами, и с господами; наверно, это по доброте своей, ведь таких баронов, которые считали своих крепостных за людей, на всю губернию и был-то всего он один. Может, и не считал он моего деда за настоящего человека, слишком велика была имущественная и сословная рознь... Ну вот, был Шмальхозен высокий, худой, горбившийся мужик, а уж горячий такой, что твой ружейный выстрел,— но ведь и крепостные ангелами не были, да и быть не могли, коли желали сохранить душу свою в теле. Шмальхозен не считал свою горячность добродетелью, поэтому и наказывал мызному стражу никого не пороть раньше, пока не явится на конюшню он сам — пусть хоть и по его личному приказу был послан туда крепостной. К тому времени гнев его стихал. Чаще всего барон и не являлся на конюшню, и люди не помнили, чтобы кто-то во время Шмальхозена бывал бит в мызе Лахтевахе.
«Песню какую знаешь?»—спрашивал он у мужика, для кого уже отмачивались розги. Вопрос этот был каждому ведом, и у каждого имелась про запас своя песня. Барон записывал старинные песни и сказания, кое-что перекладывал на немецкий язык. Даже подрисовывал лицо того, кто наговаривал слова и напевал мотив. Про порку барон тут забывал вовсе, и усердный певец вместо розог получал даже кое-какую копейку.
Фамилии моим предкам достались от этого самого барона Шмальхозена. Отец моей прабабки Лаэс обитал с семьей у моря на бобыльском хуторе Малый Глаз, отрабатывал в мызе барщину и ловил для мызы рыбу. По названию хутора, а не потому, что у Лаэса были глаза маленькие,— глазами у нас называют озерца, которые море, накатываясь, оставляет за собой на берегу. По названию места Лаэс и прозывался Малым Глазом. В мызской конторе, при наделении фамилиями, барон задержал взгляд на полосатых посконных штанах Лаэса. Барон сказал: «Ты, Лаэс, теперь есть по новому закону человек свободный, и от своего Малого Глаза тоже есть свободный, я могу его у тебя взять или тебе оставить, но от штанов своих ты — человек свободный — свободный не есть. Поэтому фамилия твоя с сегодняшнего дня должна быть по твоим
штанам Киутпюкс! Писарь случайно или по неопытности вместо «ю» написал букву «и», вот так и получилась у дочери Лаэса, матери моей бабушки, девичья фамилия Киутпикс. Начав раздавать «штаны», барон Шмальхозен с помощью писаря произвел на свет и других «пиксов», смотря по тому, какие на ком штаны оказались:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27