«Мама, не уходи!— побежал я за ней.— Мама, не уходи! Не уходи!» — звал и кричал я.
Но она ушла, всего раз оглянулась. Если бы она остановилась, я бы побежал за ней, попытался бы вернуть домой, но мама не остановилась, казалось, была не в себе, шла, будто во сне, меня словно и не существовало. И, чувствуя, что меня для мамы больше не существует, я бросился на колодезный сруб. Кинулся бы и в колодец, не окажись на нем крышки.
С этого времени я остался без матери. Даже в мыслях теперь называл ее Рахелью. И только в памяти она у меня и осталась, потому что в ту же ночь Яагуп отвез ее с Высоцким в город. Мама-Рахель ночью собрала свои вещи в сундук для приданого, Яагуп помог ей снести сундук в сани, и они — Яагуп за возницу, гнедой в оглоблях — часов около трех покинули Пааделайд.
Сам понимаешь, что это для меня и для всех нас было.
Почему Рахель оставила нас? Может, вернее спросить, почему Рахель, выбирая между нами и Высоцким, предпочла его? Если бы она смогла, уходя к нему, взять меня и Нааму с собой, если бы ей не пришлось выбирать между нами и Высоцким, может, она и не оставила бы отца, потому что вряд ли она питала к отцу недоброе. Но она не могла иметь двух мужей и должна была выбирать между нами и Высоцким. Во времена матриархата нас бы никто не оставил, нам бы не пришлось с Наамой пережить потерю
матери, при матриархате и отцу бы легче было. Теперь же все оказалось иначе. У нас не было матери. Была Рахель, которая жила в городе у вахмистра.
С каждым годом, чем старше становился, тем больше я думал о той истории у полыньи и представлял себе все по случайно брошенным словам и намекам, искал оправдания Рахели, и теперь, когда Рахель давно уже в земле и сам я через несколько лет стану прахом, в мыслях я снова начинаю называть Рахель матерью.
Тетеревиные токовища... Бьются ранним весенним утром косачи. Перья летят, готовы забить друг друга до смерти. Тетерка сидит на ветке и наблюдает, что же там на траве, на этой арене, происходит. Она знает, что идет борьба за нее, за ее любовь. Она полюбит, выберет себе и сыновьям своим самого сильного спутника и отца. Если бы тетерки выбирали в отцы своим детям слабаков, то давно бы уже род тетеревиный исчез с лица земли.
Парни могли схватиться из-за Рахели, но гордая, красивая Рахель не подавала на то знака. Ни на Пааделайде, ни в Панкранна не приглядела себе парней, достойных того, чтобы подзадорить их на схватку. Однажды в воскресенье у церкви она увидела высокого стройного парня и долго смотрела ему вслед. У молодого человека была на голове студенческая шапочка, и он катил рядом с собой велосипед. В следующее воскресенье Рахель снова пришла в церковь, все глаза проглядела, но больше того парня не увидела и не знала, где искать его следы.
Местные парни, да и сколько их там было, на пальцах одной руки сосчитаешь, все родственники, близкие или дальние. Родственники, понятно, нужны, человек без родни что одинокое дерево, все ветры его треплют, но чтобы в пару с родственником сойтись — этого нет. Здесь, на Пааделайде, у двух придурковатых девушек-близнецов дедушка с бабушкой были братом и сестрою. Не всегда, конечно, должно так сходиться, но даже собственная кровь не тянула Рахель ни к одному пааделайдскому сверстнику.
А годы шли. С восемнадцати до двадцати пяти: краса красой — краше не станешь. С двадцати пяти до тридцати: обрела силушку — сильнее не станешь. Ей исполнилось все двадцать пять, когда на нее стал поглядывать вдовец. Мой отец был славный человек, правда, родственник Рахели, хоть и не близкий,— здесь, на Пааделайде, все между собой в родстве. У моего отца был с отцом Рахели Аабрамом общий парусник камневоз. Рутть оставила моего отца с носом, теперь сестра решила показать, что не обе дочери оокивиского Аабрама ветрогонки. Вот так оно пришло. И так ушло тоже.
Рассказчик устал. Он пытался отыскать причины тогдашнего поступка матери, даже найти оправдание и считал, что нашел его. Он пытался понять свою мать.
Наверное, и отец его, Тимму, как человек понятливый (а такое впечатление со слов рассказчика у меня осталось), тоже старался понять свою жену. Рахель была намного моложе его. А в народе всегда смеялись, если муж был старым, а жена молодая. Поэтому и Тимму не мог себя полностью оправдать в том, что произошло,— ведь никто не гнал его насильно сватать Рахель. Но что угнетало Тимму и весь его род, о чем в других местах сочиняли вздорные песенки, так это то, что Рахель ушла с кордонщиком. Служить на границе, по мнению тогдашних сааремаасцев (это я помню еще с детства — ведь свои первые четырнадцать лет я прожил еще при царе), это все равно что быть тюремным надзирателем. Шпик, кордонщик, тюремщик, судебный исполнитель. Все эти должности, очевидно, были в государстве необходимы, но рядом с ними шло и народное презрение. Если о мызских прислужниках в народе пели, что «кильтер , кубьяс и амбарщик — главные работники в аду», то среди казенных служащих кордонщик был явно первым кандидатом в ад.
Рассказчик устал, теперь придется ждать до завтра, когда он, возможно, поведет рассказ дальше. Я бродил в густом тумане на берегу /ог1ипе-1е11ег. Это не пологий сааремааский берег с большими валунами, тут высятся крутые скалы, от которых море своими приливами и отливами, ветрами и штормами отрывало небольшие камни, терло их друг о друга, оглаживало до плоских, с кулак, камешков. Здешние камни не были нанесены льдом; насколько мне известно, в районе Скалистых гор не было ни одного такого позднего ледникового периода, как в Лифляндии и Эстляндии, бывших губерниях царской России,— на этой баронами, казаками и кордонщиками, а до этого еще и льдами истоптанной земле.
И ВСЕ ЖЕ СВОЙ ОСТРОВ..
Мне никогда не случалось бывать в опасной зоне землетрясения, и я не переживал его. Говорят, что это страшно, когда мать-земля, по которой ты так уверенно всегда ступал, вдруг начинает дыбиться, сотрясаться и уходить куда-то из-под ног.
Когда ушла мама, я, наверное, пережил нечто подобное землетрясению. Не окажись тогда на колодезном срубе крышки, я бы в отчаянии кинулся в колодец, с уходом матери ушел бы и я. Но летели дни, у молодого, говорят, раны затягиваются быстро. И у меня затянулись, только шрамы остались. Материнской любви я лишился, но рубцы ее о себе напоминали.
Помню, когда учитель разучивал с нами «Сердце матери», я долго боролся с собой.
Есть место на земле одно,
где счастье, верность и любовь...—
при этих словах я еще держался. На второй и третьей строфе слезы уже стояли в глазах. Но когда дошли до последней строфы:
Потерял родное сердце, по которому я плачу и скорблю! —
я, девятилетний парнишка, громко разрыдался и, никого не спрашивая, выбежал из класса. Прибежал к морю, забился в можжевеловый куст и продолжал рыдать. Учитель, видно, понял, что допустил ошибку, что в этом году ему следовало оставить эту песню покоиться в нотной тетради. И он вместе с ребятами отправился искать меня. Силла, девочка, на которую я поглядывал еще в первом классе, отыскала меня. Мне было очень стыдно перед ней и другими, было стыдно и за то, что учитель взял меня за руку и отвел назад в школу, привел к себе в комнату и велел жене дать мне сладкой воды. После пения был урок арифметики. Учитель писал на доске примеры, мы должны были переписывать их на свои маленькие грифельные доски и после знака равенства писать ответы. Обычно я считал хорошо, теперь же все так смешалось, что цифры плясали перед глазами. Учитель ходил от одной парты к другой, брал грифельные доски, перечеркивал неверные ответы и возвращал ученику. Моя доска, у которой он раньше даже не задерживался, отняла на этот раз много
времени. Ни доброго, ни худого слова не сказал, но мне пришлось по душе, что он не снизил оценку.
Моя сестра Наама пережила потерю матери чуточку легче. Она была на два года старше меня. И не была так привязана к матери. Хоть я и выдался лицом в отца, прямо две капли воды, но характером пошел в мать, был маминым сыном. Наама и лицом, и нутром своим была отцовой дочерью: молчаливая, спокойная, старательная, как в школе, так и дома. Учитель порой ворчал на то, как я пишу буквы, по чистописанию я редко заслуживал четверку. Зато Наама по этому предмету кроме пятерок ничего другого не получала. Учитель даже пользовался помощью Наамы: если ему нужно было отлучиться хоть на день, он мог спокойно оставить учеников на попечение Наамы. Да и сколько там нас было — всего с десяток, из них половина мальчишки. Нааму слушались, она и с мальчишками справлялась.
Дома сестра была правой рукой матери; теперь, когда маминых рук не стало, Нааме приходилось крутиться, чтобы одной управиться со всеми обязанностями хозяйки. Но по субботам это было ей все же не по силам. Тогда приходила и помогала тетка Яагупа кадакаская Лена. На ее долю выпадала наша очередь убирать в хлеву, да и дома у нас Лена все чаще сидела за ткацкими станками. Основа оставалась набранной, нельзя же было держать тканье на половине.
Отец и раньше не был говорун — а теперь и вовсе редко ронял слово, но совсем немым его все же считать не могли. Бывало, с мужиками и рюмочку пропускал, и пиво отхлебывал, но теперь и компании сторонился и пивную кружку обходил. Может, боялся, что начнет топить в вине свое горе, как и до него кое с кем случалось...
Лишь один Яагуп оставался прежним. Мне казалось, что власть начинает все больше переходить к нему.
И тут свалилось новое горе, откуда его и не ждали,— и не только на нашу семью, но и на весь Пааделайд.
Кордонщики то и дело осматривали наши дома, все уже знали, что им хочется получить мзду. Особо не раскошеливались — поесть и рублика два на брата. А иногда и того не давали — ведь контрабандой у нас не занимались. Только какими бы противными эти кордонщики ни были, ссориться с ними не хотели. В этот раз они явились дня за два до пасхи, и с ними урядник. Панкраннаский урядник был старым понятливым человеком, зла от него не ждали, но почему он оказался вместе с кордонщиками?
Лена была как раз у нас и, по обычаю, поставила на плиту сковороду. Синьги уже отложили свои первые яйца — конечно, подчистую выбирать гнезда не годилось, но сколько-то набиралось, чтобы хватило.
— Поговорить бы надо,— сказал урядник.
— С глазу на глаз, что ли?— спросил отец.
Урядник пожал плечами.
Отец указал на заднюю комнату. Дверь вела туда через нашу комнату — мою и Яагупа. Отец прикрыл дверь, но урядник распахнул ее, чтобы и кордонщикам все было видно и слышно.
— Из-за Высоцкого?— спросил отец.
— Почему из-за него? Поди спасли. Должен быть вам даже благодарным. Да и жену еще твою прельстил...
— Это и есть его благодарность... Не простит он нам того, что спасли его. Надо быть человеком, чтобы за добро злом не платить.
— Сын-то твой, поди, не за добро Высоцкого спасал. Таков здешний обычай, да и...
— Зачем привел с собой этих двух?
— Велено было. Думают, что я тут слишком свой человек. Язык один, разве не могут и думки одни быть?
— Барон послал?
— Господин пастор или оба с бароном. Может, какая политическая книга у тебя плохо лежит?
— Почему плохо! Все здесь на полке. Чего их прятать! Поди, людям в поучение и народу на пользу напечатаны. То, что пишется, все цензурой просмотрено.
— А какая-нибудь чужестранная книга у тебя имеется?
— Немного с Яагупом лопочем на русском и немецком, по-латышски слово-другое, чтобы на продаже камней в Либаве не дать себя провести. Но чтоб на чужих языках книгу читать, с этим никому из нас двоих не справиться. Времени нет, чтобы со словарем разбираться.
— А Библия есть?
— В каждой семье имеется. И у тебя дома тоже.
Когда приходила беда, отец становился разговорчивее.
Он вынул из комода возле полки Библию в толстом кожаном окладе и с застежками.
— Почему это некоторые псалмы у тебя в Священном писании жирным карандашом подчеркнуты?— спросил урядник.
— Чтобы лучше в памяти держались.
— А другие что, не должны держаться в памяти?
— Должны. Но все не запомнишь.
— Сам подчеркивал псалмы?
Отец хотел было спросить напрямик, в чем дело, к чему этот допрос, но так как урядник распахнул дверь в заднюю комнату (а один из кордонщиков немного понимал по- эстонски), то пришлось быть осторожным. И все же отец не верил, что урядник желает ему зла. И его умасливали, привозили кое-что из Риги, иногда из Швеции, такое, что впрямую не было контрабандой, но что здесь, в России, трудно было достать. До сих пор панкраннаский урядник вел дела так, что и волки были сыты, и овцы целы. Не всегда ему это удавалось, но думалось, что в глубине души он все же держится овец. Вот почему вместо ответа отец уставился на урядника.
— Значит, нельзя псалмы подчеркивать? Если, скажем, пастор в церкви этот псалом растолковал, а я, чтобы он дольше в памяти держался, его подчеркнул?
— Тогда так и говори. Слышали?— заговорил он по- русски и повернулся к кордонщикам.— Он был в церкви, слушал проповедь пастора, а потом дома подчеркнул псалом.
— Так точно, ваше...— отец хотел было добавить «высокородие», но кордонщики были рядовыми, и потому он буркнул окончание слова себе под нос.
Урядник занес отцово объяснение о подчеркивании библейских псалмов в протокол, дал отцу расписаться, а также обоим кордонщикам, что они присутствовали при допросе. Библию урядник оставил себе.
— У тебя же своя Библия дома! Что ты будешь тащить ее отсюда, с Пааделайда!— сказал Яагуп.
Урядник посмотрел на него исподлобья:
— Конечно, есть, только не исполосована. Я свою веру и Библию в чистоте держу.
— Из-за нескольких карандашных линий и наша не загрязнилась. Аарон, принеси резинку, ототрем Библию.
Мне все это показалось странным. Учитель не позволял подчеркивать что-либо в хрестоматии и арифметике, но ведь отец и не был школьником.
Сковорода перестала шипеть. Лена накрыла в задней комнате на пятерых стол, кроме урядника и двух кордонщиков тарелки были поставлены и отцу с Яагупом.
— Старого Элиаса, портного, сегодня утром взяли под стражу,— сказал урядник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27